лительных лодок  резво плавали  современники
динозавров -- сытые  селезни. Куски бывших французских, ныне переименованных
в городские  булок  висели в воде,  словно  маленькие  медузы. В центральной
аллее высилась похожая на  удлиненный  стог сена скульптура  пограничника  в
тулупе  до  пьедестала.  Под  этой  надежной  охраной в павильоне  разливали
коньяк, нередко по прихоти  товарищей  офицеров  смешивая его  с шампанским.
Вася извлек из брючного кармана солидный рулончик сталинских денег.
     -- А что, если коньяку выпить с шампанским?
     -- Хорошая идея, чувствуется Магадан, -- восхитилась Елка.
     --  В Магадане  мы  пили  девяностошестиградусный спирт.  --  Он  начал
рассказывать обычную колымскую  спиртовую чепуху, как в рот набирали спирту,
и  спичкой  поджигали, и так  вот и бегали с огнем  во рту. Вот на выпускном
вечере так балдели, даже перепугали почетного гостя, генерала Цареградского.
     Пока сидели на трибуне,  он боялся, что Ёлка окажется выше него, однако
теперь, к великому  счастью,  выяснилось,  что они просто под стать, он даже
сантиметров на пять повыше.
     -- Залпом пьем? -- спросила она.
     --  А  вы  совершеннолетние?  --  спохватилась  буфетчица  сорокалетней
сливочной выдержки.
     Бухнули залпом.  У  Васи сразу расширились горизонты. Вернулся  Билл из
Северной Канады.
     -- Твоя мама -- одаренный поэт, -- сказал он Елке.
     -- А ты откуда знаешь? Она сейчас не печатает ничего, кроме переводов.
     -- А мне моя мама ее стихи читала, помнит еще с тридцатых годов.
     -- А можно я тебя на ухо спрошу, Вася? Твоя мама -- враг народа?
     -- Подставляй теперь свое ухо. Мои родители -- жертвы ежовщины, а я --
     пария, в этом обществе.
     Елка вдруг с жалостью сморщилась:
     -- Не надо, не  нужно так, Вася,  никакой ты не пария. Родители одно, а
дети ведь другое.
     --  На  самом  деле --  это одно  и то же,  -- сказал  он. -- Яблоко от
яблони...
     -- Ну, давай переменим пластинку. Каких ты еще поэтов любишь?
     -- Бориса Пастернака.
     -- Ну, Вася,  ты  меня просто  удивляешь. Сейчас  все  студенты  Сергея
Смирнова любят, а ты Бориса Пастернака.
     "Ой, у меня уже голова кружится. Больше ни капли!"
     -- Откуда же ты Пастернака взял?
     --  А мать читает  Пастернака  на память,  просто километрами.  "Годами
когда-нибудь  в  зале концертной  Мне Брамса сыграют,  --  тоской  изойду. Я
вздрогну, я вспомню союз шестисердный, Прогулки, купанье и клумбы в саду".
     --  "Художницы робкой,  как сон,  крутолобость,  С беззлобной  улыбкой,
улыбкой взахлеб", -- немедленно продолжила она.
     Они посмотрели друг на друга с неожиданно откровенной нежностью. Ладони
соединились и тут же  отдернулись, как будто  слишком много в этих подвижных
лопаточках с хватательными отростками собралось электричества.
     --  Ты знаешь, утки не видоизменились со  времен динозавров,  -- сказал
он. Они шли вдоль  пруда. Ёлка раскачивала своей сумкой,  из которой торчала
ручка ракетки.
     -- К Брамсу вообще-то я  довольно равнодушна, -- так  она отреагировала
на его сообщение об утках.
     -- А кто твой композитор?
     -- Вивальди.
     -- Я даже и не  слышал такого. -- Василий впервые признался в некоторых
своих несовершенствах.
     -- Хочешь послушать переложение Вивальди на старом пианино?
     -- А где?
     Она  внимательно на него  посмотрела, как  бы оценивая, потом  пришла к
решению:
     --  У моей мамы сегодня  вечером, ну, вернее, у ее мужа, вернее, друга,
он художник, они живут на чердаке, ну, в общем, я буду играть...
     -- А ты еще и на фортепьяно?
     --  Что  значит   "еще"?  Да  я   будущая  пианистка  мирового  класса!
Когда-нибудь услышишь меня в зале концертном, тоской изойдешь!
     Он  даже  помрачнел  от  этого  сообщения.  Это  уже  слишком:  теннис,
происхождение, пианизм! Слишком много для парии в этом обществе.
     Она,   должно  быть,   уловила  это  мимолетное  изменение  настроения,
засмеялась и -- о боги! --  поцеловала Василия в щеку. Ну  что, пойдешь? Еще
бы не  пойти! Конечно, пойду! Ты где  остановился в Москве? Нигде.  То  есть
как?  На вокзале  вчера спал, на  газете  "Культура и  жизнь".  Понимаешь, я
собирался в общаге МИСИ  прокемариться, у  друга, а его там нет, вахтерша не
пустила...  Ее вдруг  осенило:  будешь  у  меня  сегодня  спать  на  Большом
Гнездниковском. Не волнуйся, я  одна живу. То  есть  как это одна?  Ну, мама
бывает иногда, но вообще-то она у своего художника живет, у Сандро Певзнера.
Василию,  который  всю жизнь  свою  на  раскладушке  обретался  в  теснейшем
соседстве  с родственниками, трудно было даже представить себе, что девчонка
его  лет  живет одна,  в  квартире  с отдельным  входом. Некая  тучка  опять
опустилась на его чело: может быть, это  "особа свободных нравов", "тигрица"
любви?  Ночами на раскладушке этот Василий  иногда казался себе  победителем
таких   "тигриц",  увы,  при  свете  дня  победоносное  копье   предпочитало
отстаиваться в кулуарах. Тучка  пролетела. Черт  знает что  в голову придет!
Такую  девчонку вообразить "тигрицей"!  Послушай,  Елка, а  твои родители  в
разводе?  Их  война развела, грустно сказала она. Отец пропал. Погиб? Ну да,
пропал. Он был хирург. Как бы ты сказал, Вася,  он  был мощный хирург. И вот
такой мощный хирург, мой красавец папа, мощага, как бы ты сказал, пропал  на
фронте,  ну то  есть погиб. Она вовсе  не  так уж счастлива, эта девочка,  в
которую  я  так  по-страшному влюбился,  подумал  Василий, и  вовсе  не  так
безмятежна, и уж совсем не похожа на "тигриц" из моего воображения.
     Договорились,  что  он поедет на вокзал за своим рюкзаком,  а она через
два  часа придет  к метро  "Маяковская",  чтобы отвести его к себе в Большой
Гнездниковский.  Ну,  а  потом они  вдвоем  отправятся в  Кривоарбатский, на
суарэ.  На чем,  переспросил Василий. Не на  чем,  а  куда, рассмеялась она.
Суарэ  -- это не трамвай, мой  друг  из блестящей  Казани.  Это что-то вроде
плиссе-гофре,  как я понимаю,  нашелся он,  вспомнив  часто  попадающуюся  в
Москве  вывеску. На этом  они расстались у ворот парка ЦДКА, который на  всю
жизнь обоим запомнится как место юношеского щемящего очарования.

     Первый  час  разлуки Елка провела,  размышляя о  том, что надеть. Время
было тревожное:  перелом в моде. От  подставных  крутых  плечиков  все более
переходили к так называемому женственному силуэту. Прежде всего, разумеется,
надо  надеть  узкую юбку с разрезом, ту, что маме не нравится, ну а жакетку,
которая  ей уже три года так  нравится, выбросить  к  чертям!  Итак, низовой
вопрос решен,  теперь подходим к верхам. Блузки  летели из  шкафа на кровать
будто  флаги фестиваля  молодежи и студентов.  Дело не в цвете, а  в линиях.
Увы, все они  не придавали данной девице  достаточно современных  очертаний.
Одна была  какая-то слишком детская,  другая какая-то  слишком солидная. Все
плохо монтировались с  юбкой, с которой,  ну,  в  общем, вопрос  было решен.
Вдруг пришла блестящая  идея: с этой шикарной, стильной юбкой надену простую
студенческую ковбойку; вот и все, вот и все дела; звучит просто гениально! А
свитер будет переброшен через плечо! Василий, ты не видел таких девушек ни в
Казани,  ни в Магадане!  Затем  началась проблема  прически.  Подкрутить  ли
щипцами концы  волос,  чтобы получилось нечто  напоминающее  последний крик,
"венчик мира"?  Поднять  ли все  вверх,  чтобы  открылась лебединая шея, или
расчесать на  стороны,  или  зажать  назад?  Вот  мамка  здорово  придумала:
подстриглась под мальчишку и сразу столько  сомнений ликвидировала, да еще и
помолодела на десять лет. С проблемой волос непосредственно связана проблема
губ. Подмазывать или не  подмазывать? Распущенные волосы  и  помада... Хм...
пардон-пардон, сюда еще присоединяется  юбка с разрезом...  как бы этот Вася
не испугался такой московской тигрицы... к тому же ковбойка в таком ансамбле
выглядит просто по-идиотски... На  помощь опять  приходит  природный  гений:
губы подмажем, а волосы заплетем в косищу! Блеск! Итак, за пятнадцать  минут
до  встречи,  то  есть  без  четверти шесть,  на улице  Горького  появляется
интригующая юная особа, то ли студенточка, то ли девица полусвета. Полусвет,
демимонд... из той же оперы, что любимые стишки Толика Пармезанова, которыми
он пытался охмурить свою подопечную:
     "...Я хочу с перламутровым стеком проходить по вечерней Москве..." Экая
пошлятина! Поменьше надо думать обо всей этой чепухе: что надела, то надела,
небрежность  --  непременный  элемент  хорошего  вкуса.  Можно записать  это
изречение?  Мужчины,  разумеется, оборачивались  почти  без  исключения.  От
двадцати до сорока, во всяком  случае, без исключения. Некоторые столбенели.
Вот, например, один невысокий,  хромой,  но удивительно  интересный  мужчина
остолбенел,  потом  потряс головою, поиграл  дьявольскими глазами,  произнес
знакомым  голосом "Батюшки-матушки!" и остался  позади по  правому  борту, у
афишной тумбы с названием кукольного спектакля "Под шорох твоих ресниц".
     У метро  вовсю торговали пирожками и мороженым. Возле газировщицы лежал
большой  задумчивый  пес. Василия  в  хаотическом  кружении  толпы  пока  не
определялось.  Интересно, кто кого должен  ждать?  Впрочем, еще и нет  шести
часов. Без пяти шесть. Если так  буду стоять, обязательно привяжутся. Встану
в   очередь  к  киоску   "Мосгорсправка".  Какому-то   человеку  чистильщик,
зазевавшись,  провел  ваксой по  белым  брюкам. Газировщица показывала через
улицу  на  магазин  колбас:  "Эй, замазанный,  поди  там у  грузчиков спирту
попроси!" Из  толпы  вдруг  выдвинулся  и  направился прямо  к  Елке статный
мужчина кавказской внешности.  Хороший серый костюм  в полоску.  Одной рукой
притрагивается к шляпе, другой показывает красную  книжечку с тремя золотыми
буквами  МГБ:  "Простите,  девушка,  с  вами  хочет  познакомиться  один  из
государственных мужей  Советского  Союза". Инстинктивно  она  оглядывается и
видит  за  своей  спиной двух офицеров: погоны,  пуговицы, зажим  авторучки,
орденские планочки, комсомольский значок... Один на двоих, один на двоих...
     Никто  в суматошной толпе  часа  пик  не обратил  особого  внимания  на
посадку  стройненькой  девушки в брюхатый черный лимузин, никто, кроме  трех
баб:  газировщицы, пирожницы  и  справочницы  из  "Мосгорсправки".  Эти  три
постоянных мойры "Маяковки" переглянулись с улыбочками, но, конечно,  ничего
друг дружке не сказали.
     Через минуту появился Василий с рюкзаком. Ему предстояло здесь провести
несколько часов в бесплодном ожидании.

     В студии на Кривоарбатском между тем  Сандро Певзнер мастерил подрамник
для  нового   холста.  Холсты  с  готовыми   работами,  подсыхающими  и   не
законченными,  стояли повсюду.  Сандро  сладко  мычал. У него уже  несколько
месяцев протекал новый, как  он  его  называл, "оранжерейный" период.  Цветы
стали его главными героями. Можно сказать, большими друзьями. Если только не
членами  семьи.  Детьми.  Лепестками  любви.  Выражением  Нины  в  ее  самой
сокровенной  части.   Он  писал  цветы.  Иногда  сильно  увеличивал.  Иногда
значительно  уменьшал, словно в  перевернутом бинокле. Иногда  в натуральную
величину. Иногда это был холстенок размером с почтовую открытку. Иногда метр
на метр. Но не больше. Пока, к сожалению, не  больше. Задуман был гигантский
холст с  апофеозом цветов. Он немного боялся его начинать: могут неправильно
понять. Боишься не боишься, но все равно начнешь, смеялась Нина. Пожалуй, ты
права, моя дорогая. Пока что скромно трудился над своей скромной оранжереей.
Иногда,  вспоминая  Вермеера и прочих  малых  голландцев,  выписывал  каждую
прожилку,  каждую каплю росы,  жука или  пчелу в  гуще букета. В  другой раз
размашистыми    мазками   создавал   импрессионистские   отражения.   Пионы,
хризантемы,  розы,  конечно,  гвоздики,  тюльпаны, всякая мелочь:  лютики  и
васильки, анютины  глазки  -- и  фаллически  неотразимые  гладиолусы,  шепот
герани,  воплощение  сирени, что-то с  натуры,  а что-то из памяти, почти из
ночи, может быть, из сновидений.
     -- Этот Певзнер, -- говорила Нина, прогуливаясь среди цветов, -- чем-то
не тем занимается. Создает мнимо красивый мир, сознательно противопоставляет
его  нашей  действительности.  Не стоит ли присмотреться,  товарищи,  к этим
псевдоневинным квазиботаническим упражнениям?
     Он хохотал:
     -- Перестань,  дорогая. Канэчно, харошая  ымытацыя, но не  по существу.
Своими  цветами   художник  Певзнер   как  раз  подчеркивает  красоту  нашей
социалистической  действительности,   выдающиеся  успехи  нашего  советского
цветоводства,  глубокую справедливость нашего образа жизни, в котором объект
красоты  принадлежит  не  обожравшемуся   буржуазному  эстету,   а  простому
труженику. Художник  Певзнер  демонстрирует, что  он извлек  хороший урок из
принципиальной партийной критики.
     Она снимала  с  одной  из  манекенных голов,  расставленных по  студии,
чеховское пенсне, внимательно  приглядывалась  к  мазкам, потом  к  личности
самого ваятеля с седеющими усами.
     -- Доиграетесь, Певзнер, ох, доиграетесь, Соломонович!
     И  впрямь доигрался. Крошечная  выставка в  Доме культуры Пролетарского
района,  на  которую  он  прорвался  с полудюжиной полотен, вдруг  привлекла
всеобщее внимание.  Народ съезжался смотреть  на странные цветы,  вызывающие
какую-то непонятную, хотя почему-то как бы знакомую, будто из прежней жизни,
жажду. Приезжали даже  ленинградцы специально на выставку в ДК Пролетарского
района столицы. На ступенях обменивались мнениями, мелькали нехорошие слова:
импрессионизм,   постимпрессионизм  и   даже   символизм.  В   конце  концов
"Московская правда" разразилась статьей "Сомнительная оранжерея", в которой,
среди прочего, говорилось, что "Певзнер (употребление неблагозвучной фамилии
в печати даже без инициалов  считалось  вполне зловещим признаком)  пытается
создать внешне невинный, как бы старомодный, безобидный эстетизм, который на
деле подрывает основные принципы социалистического реализма. Оранжерея этого
художника нехорошо пахнет..."
     -- Почти твоими словами, дорогая! -- хохотал Сандро. С бокалом красного
"Мукузани"  он  отмечал свой  успех.  Вызвать шум в столице  бесконфликтного
искусства, написать взрывоопасные цветы!
     -- А что  же  ты  думал, Певзнер Соломонович, нас  плохо  учат  в Союзе
писателей?  Каждый  из  нас  в любую  минуту  готов  дать отпор  зарвавшимся
декадентам по призыву...  ммм... ну, в общем, по призыву... ммм... в общем и
целом, по зову сердца!
     Этот  юмор  висельников  напоминал  Нине  тридцатые  годы  на   Большом
Гнездниковском.  Все  эти объявления на кухне: "Если за тобой придут раньше,
не забудь проверить газ и выключить электричество",  все то ерничество,  что
помогало  им   с  Савкой  не  свихнуться.  Тогда,  впрочем,  было  некоторое
парадоксальное преимущество: метла мела без разбора, что-то вроде стихийного
бедствия.  Теперь  же  партийный  критик  через  газету "Московская  правда"
обращается  к  органам  с  верноподданническим сигналом,  призывает  любимые
органы обратить внимание на "внешне невинного" художника. А мы все шутим. Не
слишком ли затянулась наша ирония? Не пора ли ей пройти вместе с молодостью?
Однако без нее-то уж совсем конец, мрак и маразм.
     Ну что  ж, будем жить и шутить, авось кривая вывезет,  как  тогда вдруг
вывезла, несмотря на довольно широко  известное троцкистское прошлое. Больше
ничего не остается -- жить и писать свои цветы.
     Что они будут  делать  со всем этим хозяйством, если придут с  обыском,
арестом  и последующей  конфискацией? Любопытно было бы  увидеть  чекистскую
опись  этого  имущества.  Последнее  пристрастие  Сандрика  к  раскрашиванию
магазинных манекенов может вызвать  неразбериху  в инвентарных списках  МГБ.
Самое опасное,  однако, не на стенах и не вдоль  стен, а вон в  том  дряхлом
письменном столике на антресолях, за которым член  Союза писателей СССР Нина
Борисовна  Градова  иной  раз  проводит  часы,   свободные  от  переводов  с
каракалпакского. Стихи и проза, которым никогда не  увидеть свет. Кому у нас
лучше,  художнику или писателю? Это зависит  от того, что  считать  конечным
результатом творческого процесса: рукопись или книгу? Художник так или иначе
видит результат своего труда, завершенную картину. Можно ли считать рукопись
конечным результатом, рукопись, что никогда не станет книгой?
     Таким не очень-то вдохновляющим  мыслям предавалась  Нина, пока  тащила
сумки  с  вином  и   продуктами.  Вопрос  "кому  у  нас  лучше"  элементарно
переводится в  "кому у  нас хуже".  Обидно,  что вся  жизнь прошла под  этим
свирепым  жульем. И никакого просвета  не предвидится.  Подумать, ни разу  в
жизни не побывать  за  границей! Отец  и  мать в  молодые годы все  каникулы
проводили в Европе, добирались  и до  Египта, бродили  среди  пирамид! Жулье
запечатало  все  наши двери,  и навсегда. Есть только  один  способ пересечь
границу -- включиться в эту их жульническую борьбу за мир, то есть продаться
сразу  и  с потрохами, как  Фадеев, Сурков, Полевой,  Симонов, как,  увы,  и
Илья...  Начать  выступать  на  собраниях, страстно  обличать  Уолл-стрит  и
Пентагон, втирать очки заезжим европейским  и  американским простакам, вот и
сама  в конце концов войдешь  в делегацию  доверенных лиц на  конгресс мира.
Женщина еще не  старая, хорошенькая,  вдохновенная поэтесса...  усвоить этот
идиотский пафос... на  этот  крючок можно  зацепить  каких-нибудь фредериков
жолио-кюри... Вот придет же в голову  такая  мерзость. Это из-за  того,  что
приходится тащить тяжесть,  да еще будучи на высоких каблуках. Этот  "далеко
не безвредный художник"  совсем меня поработил! Сидит себе там на верхотуре,
пластиночки  прослушивает, кисточками и красочками балуется,  а Женщина,  то
есть существо, которое всегда в Тбилиси как бы с большой буквы произносится,
но  за  стол не всегда  приглашается, разумеется, должна таскать эти  сумки.
Представляю усатую физиономию избранника, когда я вдруг включусь в борьбу за
мир и уеду с делегацией в Вальпараисо.
     Почему-то  в  последнее  время она стала часто думать о Западе. Нередко
вспоминала  свое  "максимальное"  приближение  к  Западу,   когда  во  время
воздушной тревоги  в сорок первом, в глубинах  метрополитена,  с  ней  рядом
спиной к спине  оказался  американский  журналист  с трубкой,  торчавшей  из
кармана твидового пиджака. От него пахло чем-то исключительно западным, тем,
что  долго держится,  очевидно даже в пропотевших  бомбоубежищах, --  смесью
хорошего мыла, хорошего табака, хорошего  алкоголя, то есть  всего хорошего.
Они разговаривали,  и ей казалось,  что она опознает  этот космополитический
тип  человека  прессы, который имеет какое-то  отношение к тому, что имел  в
виду Мандельштам: "Я пью за  военные астры, за  все,  чем  корили меня... За
музыку сосен савойских, полей Елисейских бензин... За рыжую спесь англичанок
и  дальних колоний  хинин..." Ей  тогда  показалось,  что  он  предлагает ей
какой-то  выход, какое-то головокружительное  бегство, однако вскоре в метро
началась  паника,  и  они  навсегда  потеряли  друг  друга. Веронике  больше
повезло: вот стреканула от  всех и от  всего  --  и  от лагерей, и от могил.
Живет себе в каком-то там штате с игрушечным названием Коннектикут. Впрочем,
что я знаю сейчас о ее  жизни?  Может  быть, воет там от тоски. От  тоски по
сыну или по своим сногсшибательным появлениям  на  улице  Горького...  Может
быть,  весь  свой  Коннектикут променяла  бы  на мой  чердак  с художником и
"небезвредными" цветами? В бегстве, как таковом,  всегда  есть  мотив  беды,
недаром говорят: от себя не убежишь.
     Она поднялась на лифте на шестой этаж, еще два марша пешком и, наконец,
открыла  дверь  чердачного логова, которое ей  все  чаще вообще не  хотелось
покидать  ни для  чего. Пластинка, конечно, крутилась: концерт Баха д