лементами, оказался наиболее прогрессивным".
     Руководитель  советской  делегации  Н.Романов  рассказал  о  массовости
советского спорта, о его основной цели -- укреплении здоровья трудящихся, об
исключительной заботе партии и правительства.
     Три  алых флага  страны Советов одновременно  поднимаются  на мачтах  в
честь  знаменательной  победы  трех  советских  спортсменок. Нина Ромашкова,
Елизавета Багрянина  и  Нина  Думбадзе  стали сильнейшими в  метании  диска.
Одержанные победы радуют и наполняют гордостью сердца советских людей.

     "Лайф"
     По  сравнению  с  советской  мускульной  машиной  нацистские усилия  по
подготовке  спортсменов  при  Гитлере  были лишь  мягкими  каплями  дождя  в
сравнении с ревом Волги...
     Похожая  на  танк Тамара Тышкевич толкает  ядро.  Вместе с  дискоболкой
Ниной  Думбадзе  могучие  женщины  составляют  главную  олимпийскую  надежду
Советского Союза...
     Встреча спортсменов на территории советского лагеря.  Братание проходит
со  сравнительной   элегантностью  под  бдительным  наблюдением  официальных
представителей и под портретами Сталина...
     Одному американцу,  обменявшемуся значками со своим русским соперником,
советский  чиновник  сказал: "Тебя посадят на электрический стул, если ты  с
этим значком пройдешь по Бродвею".

     "Нью-Йорк Таймс"
     Русские  внезапно становятся  дружелюбными. Их лагерь  открывает ворота
для гостей. Очевидно официальное изменение политики...
     Гребец Клиффорд Гоэс  говорит: "Мы  у них были вчера.  Я думал, мне тут
уши отгрызут, а вместо этого все было просто здорово, отличная компания".
     Русские  подкузьмили американского прыгуна в воду майора Сэмми Ли.  Ему
подарили значок с "голубем мира" Пабло Пикассо и тут же сфотографировали его
с   этим  значком.  Бросовый   значочек  с  голубком  нынче  стал  таким  же
коммунистическим  символом, как серп  и молот. Когда кореец по происхождению
Сэмми Ли понял, что  происходит,  он сказал советскому корреспонденту: "Э-э,
браток, что ты делаешь, я ведь тоже в армии служу".

     "Правда"
     ВЫДАЮЩИЙСЯ УСПЕХ СОВЕТСКИХ СПОРТСМЕНОВ
     Всеобщее  восхищение в  мире вызывают мастерство советских спортсменов,
их моральные и волевые качества, дисциплинированность, дружеское отношение к
соперникам.

     "Советский спорт"
     Демонстрируя  высокие достижения, советская команда  добивается  общего
первенства. По  мнению  западных журналистов, американской  команде  уже  не
удастся догнать советскую.

     "Нью-Йорк Таймс"
     Олимпийский дух  одержал  хоть и  небольшую,  но победу,  показав,  что
"холодная война"  может уступить  дорогу  дружелюбию,  если мистер  Сталин и
другие  узколобые  жестяные божки в Москве разрешат проявления  человеческой
натуры.
     Русские пригласили американцев на ужин в  свой  лагерь. Подготовка была
тщательная:  специально  привезенные  шеф-повара,  официанты   в   униформе,
огромное количество великолепной еды. Портреты  Сталина  и  членов Политбюро
свисали  со  стен  большого  обеденного  зала.  Бокалы  наполнялись  крепким
коньяком и водкой. "Джи, -- воскликнул пловец Стивенс, -- я никогда такого и
не  пробовал!   Потенциирующая  штука!"  --  "Ну,  а  бифштекс?!  --  сказал
впечатленный  бегун  Филдс. -- Какова говядина!"  -- "Жалко, что  мы даже не
можем пригласить их в наш кафетерий", -- вздохнул гребец Симмонс.

     "Советский спорт"
     Во втором среднем весе золотую медаль получил негр С.Паттерсон (США). В
полутяжелом  весе  победителем  стал  негр  Н.Ли  (США).   В  тяжелом   весе
олимпийским чемпионом стал негр Ч.Сандерс (США).
     Руководитель  советской  делегации  Н.Романов подчеркнул многочисленные
факты необъективного судейства, особенно в последние дни соревнований. Судьи
незаслуженно присуждали победу некоторым американским спортсменам.
     Никакая  ложь   продажной   буржуазной  прессы  не  помогла   идеологам
поджигателей войны скрыть правду  о советских людях,  о миролюбии советского
народа, о желании  всех честных спортсменов  мира стойко бороться за  мир во
всем мире.

     "Нью-Йорк Тайме"
     Главным  событием  только  что закончившихся в Хельсинки XV Олимпийских
игр  оказалось  участие  в  них  огромной  советской  команды.  Несмотря  на
оторванность  от  мира  современного спорта,  русским  удалось занять  общее
второе место, ненамного отстав от американской команды.

     "Правда"
     Выдающаяся победа советской  команды закономерна. Это естественный итог
огромного  внимания  и  заботы  партии о  физическом  воспитании  советского
народа. Олимпийская победа стала еще одной победой нашего советского строя.

        "АНТРАКТ VI СОЛОВЬИНАЯ НОЧЬ"

     К середине лета жаба доплюхала  с улицы Качалова до Царицынских прудов.
Передвигалась она в основном по ночам, чтобы  не  быть раздавленной  уличным
движением.  Чем-чем, а инстинктом  самосохранения была наделена  недюжинным.
Иной раз проскальзывали картинки несуществующих воспоминаний: чистейший снег
вокруг  желтого ампира,  прочищенная спецдворником  аллея  --  физкультурные
упражнения  необходимы   для  поддержания   тонуса  упитанного   отца   даже
осажденного,   подыхающего   города.  По  ночам  улицы  Москвы  казались  ей
испаряющейся поверхностью чего-то ноздреватого. К утру она пристраивалась за
какой-нибудь противопожарной бочкой под подошвами кем-то забытых сапог или в
свалке металлолома  и открывала ротовое отверстие. Приглашением, разумеется,
тут  же   начинало  пользоваться  московское,  довольно   жирное,   комарье.
Накушавшееся  за ночь чего-то из жильцов комарье  само  становилось кушаньем
жабы.  Однажды   перед  ней   открылась   перспектива  больших   достижений:
нарастающие  зубцы диаграмм, крупные маховики,  колеса  различных диаметров,
уступы сверкающих зданий со шпилями, металлические и фанерные фигуры --  все
несъедобное,  неживое,  то есть в том смысле, что небелковое,  но тревожащее
какой-то  другой, прошлой сутью. Среди предметов  перспективы то  там то сям
мелькали  лица величиной с дом,  макушками вровень со  шпилями.  К ним  жабе
хотелось обратить большой и существенный упрек: зачем вы меня так, зачем так
насильственно,  не   по-товарищески?   Ведь   я  ничего   не  хотел,   кроме
идеологической  чистоты.  Быть  может,  и  сами   когда-нибудь  прошлепаете,
прожужжите по Москве  в жабьем ли, в комарином  ли виде, быть может, поймете
хоть что-нибудь  из рептильных, илистых  истин. Я мог  бы остаться с  вашими
лицами, думала жаба, но меня  тянет  к соловьям.  Нетрудно понять, почему ее
тянуло к соловьям, если ознакомиться с  партийными документами послевоенного
периода.
     Итак, она  продолжала  свой путь, влекомая через  весь огромный  город,
через  испарения булочных, столовок, моргов, живодерен, автобаз и  красилен,
запахом гнили Царицынских прудов.
     Однажды  ночью  в развалинах  чего-то  старинного  жаба  встретилась  с
крысиндой.  Последняя лет  пятьдесят уже дремала в  глубинах этих  развалин,
слегка  питаясь плесенью,  то есть почти  чистым  пенициллином, и уплывая  в
дремах  иной раз очень далеко от этих развалин, в некие блеклые пространства
над   северным  немецким  морем,  над  которым   когда-то  в   подтверждение
материалистической модели мира  был  развеян прах,  почему-то имеющий к этой
добродушной  крысинде  самое  прямое  отношение. Потревоженная работающим  в
ночную смену  бульдозером,  крысинда вылезла из своей дремотной щели и вдруг
увидела  сразу  три  плана бытия: отдаленное  созвездие, не  очень  далекую,
перегруженную  цветением  ветку  сирени  с  высовывающейся  из  этой  кипени
головкой  птицы и  близкую  жабу, буровато-пеговатое  существо с прозрачными
укоризненными  глазами. Какая  странная  форма  существования  белковых тел,
промелькнуло  впервые за  51 год в голове у крысинды, никогда не думала, что
такие  вещи  могут соединиться  в  столь волшебную  комбинацию. Почему-то  и
созвездие  показалось  ей  в  этот  момент  воплощением  белковой  молекулы.
Бульдозер затих, и тут послышалось сильное, настойчивое, абсолютно уверенное
в  своем  праве на  самовыражение пение соловья. Жаба поняла  тогда, что она
достигла  своей  цели  и  что развалины располагаются  на  берегу  большого,
водяного, илистого, заросшего по  краям  осокой, подернутого ряской, немного
загрязненного городом, но все еще очаровательного пространства. Попрощавшись
с крысиндой, то есть подышав в ее сторону раздувающимися и опадающими боками
и грудью, авось еще увидимся среди этой фантасмагории, она поплюхала вниз по
осколкам  двухсотлетнего кирпича,  упала в первый же  маленький,  отражающий
многозначительную комбинацию звезд заливчик, тут  же непроизвольно нажралась
ряски вкупе с личинками все того же комарья и приготовилась внимать.
     Собственно   говоря,  никакой  подготовки   не  требовалось.   Сильное,
уверенное  и  филигранное  пение  не прекращалось ни на  минуту  вне  всякой
зависимости от перемещений жабы. Жабе, однако, казалось,  что именно  к  ней
обращено это пение, что она наконец достигла цели своего существования. Не в
упреке  же товарищам по Политбюро она состояла, в  самом  деле, а в покаянии
соловьям.  Вот  они  заливаются, думалось  ему  теперь,  вот  и  ее слышится
царскосельский  голос, исполненный вечной  страсти и жажды пения, вот  и его
руладится пересмешничество рядом, а  вместе -- какое гармоние! Простите мне,
соловьи,  все вольные и невольные оскорбления. Отчасти ведь  почти  искренне
думал я тогда: почему же не вместе со всеми поют? Нелегко было сразу понять,
что все-то не поют, а ревут. Вот и обмишулился, хоть и полагал себя довольно
образованным... кем?  чем?..  ну  то есть, членом,  конечно.  Когда-то  вот,
откинув  фалды,  изумляя  всех  иных  членов  промелькнувшими  округлостями,
присаживался к  чему-то  черному и белозубому,  мельканием  десяти отростков
извлекал из данного некоторые "Картинки  с  выставки".  Полагал  себя  среди
гадов первым, чтобы судить соловьев.  Гады  воздали должное  полным стаканом
яду.  Жалоб  в  принципе  нет: не  воздали бы  должное, все  еще  сидел бы в
секретариате, оскорбляя  соловьев, а теперь вот лежу в темной и сытной воде,
рядом  с  колеблющимся отражением звезды,  гляжу на  ряд  колышущихся  вдоль
развалин  стены сиреневых  кустов, вот они, понимаете  ли, товарищи, ожившие
"Картинки с выставки",  внимаю переливам  соловьев,  всем холоднокровным, но
все-таки  не снабженным  подлостью  телом прошу  у  них  прощения  за  нечто
прежнее, округлое, отрыгивающее, постоянно выпиравшее из штанов.
     Жаба, между прочим, ошибалась, адресуясь  в соловьиной ночи Царицынских
прудов  к  тем  двум,  что  шесть  лет  назад  попали  под партийные сапоги.
Во-первых, те двое пребывали еще в своем прежнем обличий и пели не глотками,
а скрипучими пушкинскими перьями. Ну, а во-вторых, к тому, что пел в ту ночь
над  отраженным небом и  над развалинами замка, наша жаба не  имела никакого
отношения или, если  учесть, что нет в этом мироздании ничего,  что не имело
бы ко всему прочему какого-либо отношения, весьма отдаленное, весьма-весьма,
почти  совсем  уже  космическое,  едва  ли  не  внегалактическое  отношение.
Впрочем,  тот, кто пел в ту ночь  соловьиной глоткой, а именно бывший хозяин
этих мест  поэт Антиох Кантемир, смотрел из сирени на жабу и думал:  "Слушай
меня, ты, жаба, слушай!"

        "ГЛАВА XII ИТЭЭРОВСКИЙ КОСТЕР"

     В комнате Кирилла и Цецилии было три окна, чем они очень гордились. Три
полноценных окна с прочными  рамами плюс великолепная форточка. Одно из этих
светилищ   смотрело    на   полноценную   советскую    Советскую   улицу   с
трансформаторной будкой, другое, торцовое, взирало  на сопку,  что плоской и
ровной  своей вершиной запирала западные склоны магаданского неба, напоминая
"железный  занавес", и,  наконец, третье светилище охватывало огромную южную
перспективу, пространство неба, пологий подъем с некоторой коростой крыш, за
которыми не  видно было,  но угадывалось море, то есть бухта Нагаево. "У вас
тут иногда возникает ощущение юга, едва ли не  Италии", --  улыбался инженер
Девеккио,  отсидевший  на Колыме десятку  по коминтерновской  линии. "Хороша
Италия!  -- усмехалась  парижанка Татьяна  Ивановна  Плотникова,  сотрудница
городской прачечной  и бывший лингвист Института восточных языков  Сорбонны.
--  Иногда тут  так воет в  этих трех окнах,  что  кажется, будто все ведьмы
Колымы беснуются. Три таких больших стеклянных окна слишком жирно для нашего
колымского брата".
     Медбрат  Стасис  блаженствовал, вырисовывая свои могучие плечи  на фоне
"морского" градовского  окна. "Каждое окно --  это икона,  -- говорил он. --
Если вы  не имеете иконы, но имеете  три окна, значит, вы имеете три иконы".
Освободившись из лагеря, медбрат Стасис работал теперь фельдшером в Сеймчане
и   в   Магадане  бывал  наездами,  каждый  раз  привозя  с  собой  ощущение
устойчивости, благоразумия, здравого смысла, как будто  там, в Сейчане, была
не лагерная, шакалья земля, а какая-то Швейцария.
     "Ну что это за глупости, Стасис Альгердасович, -- обычно реагировала на
подобные  высказывания  Цецилия.  --  Источники  света   не  имеют  никакого
отношения к вашим иконам". Обычно она делала вид, что не принимает участия в
беседах бывших зеков, сидела  в своем  "кабинете", то есть  за шторкой возле
супружеской   кровати,   готовилась   к   лекциям,   погрузившись   в   свои
первоисточники, однако не выдерживала, то и дело подавала реплики,  которые,
по ее мнению, сразу все ставили на свое место.
     Вот и сегодня, в погожий январский вечер, а такие, как это ни покажется
странным, выпадали даже среди шабаша зимних ведьм, итак, в погожий январский
вечер  1953  года  у  Кирилла  Борисовича  Градова,  истопника  горбольницы,
собралась компания:  автомеханик  Луиджи Карлович  Девеккио,  прачка Татьяна
Ивановна  Плотникова,  фельдшер  Стасис  Альгердасович, чьей  фамилии  никто
никогда правильно  не мог выговорить, а звучала она между тем совсем просто:
Грундзискаускас. Заглянул  на  огонек  также и  сторож авторемонтного завода
Степан  Степанович  Калистратов,  который   в   свободное  от  вахты   время
прогуливался  по  улицам  Магадана,  будто  член  лондонского артистического
кружка  Блумсбери.  Разговор шел  на  весьма  уютную  тему  кремации. Вольно
раскинувшись  на  так  называемом  диване,  то  есть  на  шаткой  кушетке  с
подушками,  Калистратов  весело  говорил,  что  кремация, по его мнению, это
лучший способ отправки бренной плоти в круговорот веществ.
     -- Меня  еще  в  юности  увлекала  поэтическая сторона кремации. --  Он
отхлебывал   чаю,   полной    ложкой   зачерпывал   засахаренной   брусники:
фармакологические эксперименты отнюдь не уменьшили у него вкуса  к сладкому.
--  Никогда не забуду впечатления от  истории сожжения тела  Перси Шелли. Он
утонул, Луиджи  Карлович, в вашей благословенной Италии,  точнее,  в  заливе
Леричи,  то есть,  собственно говоря,  в  лирической  воде,  не  так  ли?  И
извлеченное  "из лирики"  тело предано  было  сожжению  там же, на берегу, в
присутствии группы друзей,  включая  и Байрона.  Как  это  великолепно:  все
жаворонки  мира, как писала  Анна, раскалывают  небо,  море и  холмы  Италии
вокруг,  лорд  Джордж  с  факелом  в  руке,  возгонка  в  небеса почти всего
телесного  состава, и  серебристая  кучка  пепла вместо отвратного  гниения,
превращения в кучу костей... Нет-нет, товарищи, кремация -- это великолепно!
     Кирилл задумчиво возражал:
     -- Ты, может быть, и  прав как  поэт, Степан, -- с поэтом не поспоришь!
--  однако  я не  уверен,  что мы  можем  принять  кремацию с  точки  зрения
христианской  религии. Телам ведь предстоит воскресать не в переносном, а  в
буквальном смысле. Правильно, Стасис?
     -- Истинно, -- улыбался медбрат.
     -- Послушай, Кирилл!  --  восклицал  тут Степан. -- Неужели ты думаешь,
что для чуда воскресения необходима куча костей?
     Тут,   естественно,  все  начинали  говорить  разом.  Татьяна  Ивановна
"прорвалась",  сказала, что еще  в Париже она читала "Философию общего дела"
Федорова, и если  говорить о  научном "воскрешении отцов", то тогда останки,
возможно, и понадобятся.
     -- Это научное воскрешение,  если  оно и возможно, не может быть не чем
иным, как именно великим  божественным  чудом,  -- сказал Кирилл. --  В этом
смысле Степан,  может быть, и прав, говоря,  что наличие  останков в  могиле
вряд ли ускорит процесс воскрешения и что рассеянный в мироздании пепел  или
даже какие-то еще неведомые нам первичные элементы человеческих сутей, ну...
вы понимаете, что я хочу сказать...
     Стасис Альгердасович тут постучал ложечкой о чашечку:
     -- Я все-таки имею буквальный взгляд  на  постулаты веры,  а вы, Луиджи
Карлович?
     Итальянец, или, как он часто поправлял, венецианец, хлопнул  в ладоши и
сильно потер руки, как будто и в лагере никогда не сидел:
     -- Эх, гони  кота на мыло,  я  люблю, етит меня  по шву, все проявления
утопии!
     Камарадо  Девеккио   обогатился  на   Колыме  не  меньше   чем  тысячей
пролетарских   междометий.   Тут   из-за  занавески   выскочила  Цецилия   с
"Анти-Дюрингом" в левой руке и с грозно потрясаемыми очками в правой:
     -- О чем вы тут говорите,  несчастные?! Кремация,  воскрешение!  Что за
вздор вы несете?! Нет, не зря, не зря...
     Она не успела договорить, когда страшный взрыв едва не оторвал  все  их
прибежище, то  есть шестнадцатиквартирный  дом, от  земли.  Небо в "морском"
окне мгновенно озарилось ослепляющей латунью. Они не успели  еще  посмотреть
друг на друга и на осколки посуды, когда грянул второй, еще более  страшный,
по  всей  вероятности,  еще  более  неожиданный,  чем  первый,  потому  что,
очевидно, после первого неожиданного, раздирающего  невинные небеса,  второй
кажется еще более неожиданным,  совершенно ошеломляющим, взрыв. Третьего уже
ждешь.
     --  На колени! -- крикнул  медбрат Стасис и  сам  рухнул среди осколков
посуды  на  колени, поднял  лицо  и  ладони к  дикому свечению  окна.  И все
участники мирной беседы упали на колени в  ожидании третьего, может быть уже
окончательного,  апокалиптического.  Даже и Цилечка  оказалась на коленях со
своим "Анти-Дюрингом".
     Третьего,  однако,  не   последовало.  Через  пару  минут   за  близким
горизонтом, то есть над бухтой Нагаево, стали вздыматься гигантские, сначала
белые, бурлящие, грибообразные, а потом стремительно багровеющие облака. Дом
огласился криками жильцов, по улице в сторону порта промчались машины.
     -- Неужели война? -- промолвил Кирилл. -- Атомная бомба?
     Все начали смущенно вставать с колен. Атомная война казалась уже хоть и
страшным, но вполне нормальным, едва ли  не бытовым явлением по  сравнению с
тем, что вдруг их всех так стремительно озарило.
     -- Чепуха, будут они атомную бомбу тратить на говенный порт Нагаево, --
сказал Степан.
     Кирилл  включил радио.  "Голос Америки"  передавал джазовую  программу.
Вскоре  выяснилось, что в порту просто-напросто взорвались котлы на каком-то
большом сухогрузе.  Вместе с этим  сухогрузом  уничтожено еще  два  стоявших
рядом судна  и  много  построек  на берегу. Повсюду  полыхают  пожары, масса
убитых  и  покалеченных, однако до  Судного дня  еще далеко, то есть  в  том
смысле, что не далеко и  не близко,  ибо сказал Спаситель:  "...  как молния
исходит от востока и  видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына
Человеческого... О дне же том и часе никто  не знает, ни  Ангелы небесные, а
только Отец Мой один..." Так  прочитано  было Кириллом в подпольном лагерном
Евангелии, что привез медбрат Стасис.
     За час до этих взрывов на противоположном конце магаданского поселения,
на   Карантинке,  царила  мертвящая  сука-скука.  Фома-Ростовчанин,  он   же
Запруднев, он же Шаповалов Георгий Михайлович, он же носитель полсотни имен,
не  исключая  и  изначального,  кровного  имечка,  то  есть  Мити  Сапун