ать беспощадно.
     В этом месте речи главкома Берия одобрительно наклонил голову.
     Жуков продолжал:
     -- Необходимо как можно быстрее  обеспечить подход свежих соединений  с
Урала и из Сибири. Однако для  организации  этих  соединений в  боеспособные
части, как, впрочем, и  для  всей  последующей кампании, мы должны резко,  я
подчеркиваю,  одномоментно  увеличить  число   высших  и  средних   кадровых
командиров. И я прошу об этом немедленно доложить товарищу Сталину.
     Вожди сразу поняли, о чем идет речь, тут же углубились в свои папочки c
какими-то бумажками, один только Ворошилов воскликнул с присущей ему дешевой
театральностью:
     -- Но как мы можем это сделать одномоментно, Георгий?!
     Жуков неулыбчиво  посмотрел на него. Никогда не поймешь этого человека,
актерствует или дураковствует. Может быть, это его и спасало все эти годы?
     -- Ну, об этом вы должны знать лучше, чем я, Климент Ефремович!
     До  Ворошилова,  кажется,  дошло,  он  приоткрыл  было  рот  как  бы  в
изумлении,  как  будто ему  и  в голову никогда не мог прийти этот  странный
фактор ошеломляющих поражений Красной Армии, однако тут же рот закрыл и тоже
углубился в пустую папочку.
     Молотов вдруг разомкнул глиняные уста:
     -- Что  ж,  товарищ Жуков, мы непременно  доложим о  ваших  соображения
товарищу Сталину. Со своей стороны я хочу  сказать, что в таких чрезвычайных
обстоятельствах возможны самые экстраординарные меры. Сейчас решается судьба
всего социализма.
     Жуков  кивнул. Опять же без  всяких эмоций,  одна  лишь  железобетонная
определенность, последняя линия обороны.
     --  Рад, что вы  меня поняли, товарищи. Решается  судьба  всего  нашего
отечества.
     Совещание  продолжалось еще часа два, если еще можно было отсчитать бег
минут  в этом замкнутом  пространстве,  плывущем в  глухих глубинах  русской
земли.  Сторонний наблюдатель,  скажем  автор романа, подивился бы  смешению
эпох, явленному  в этом  пятне сумрака  среди  моря мрака. Округлая  римская
античность  со  слепыми глазами представала  перед  нами  в голове  и плечах
Лаврентия  Берии.  Генералитет  представлял   бивуак  извечного  российского
солдафонства на уровне фельдфебелей.  Молотов и Ворошилов являли собой  типы
гоголевских комедий. "Железному наркому" и  впрямь как  бы  предполагалось в
кожаном фартуке  раннего  капитализма  высунуться из-за  кулис с кувалдой  в
руках. И над  всем этим собранием высилась на постаменте голова футуриста, и
вздымались к  еще различимым  куполам стальные  колонны советской  утопии, и
только лишь временами казалось,  что сквозь  все  толщи земли и  бетона сюда
проникают  и  начинают  неслышно  парить  над столом  валькирии  германского
социализма.  Чувствуя  их присутствие, вожди  Политбюро временами  млели  от
ужаса.

     Антракт I. Пресса

     "Нью-Йорк Тайме". 12 июня 1941 г.
     Правительства   Соединенного   Королевства  Великобритании  и  Северной
Ирландии,  Канады, Австралии,  Новой  Зеландии, Южной  Африки, правительство
Бельгии,  временное   правительство   Чехословакии,  правительства   Греции,
Люксембурга,  Нидерландов,  Норвегии,  Польши   и  Югославии,  представители
генерала де  Голля,  лидера свободных французов, вместе вовлеченные в борьбу
против агрессии, пришли к заключению, что они будут продолжать сопротивление
германской и итальянской агрессии до победного конца...
     20 июня 1941 г.
     Бывший  посланник  Джон  Кудай пишет  о своей  встрече  с  Гитлером.  У
диктатора  был  диспептический   вид,   выдающий   напряжение  и  предельную
усталость.  Волосы   его   быстро  седеют.   Поражает   бледность   лица   и
безжизненность рук.
     "Тайм". 20 июня 1941 г.
     Итальянские газеты напечатали высказывание Бенито Муссолини: "Эта война
приобретает характер войны двух миров".
     Мы видим,  что тоталитарный мир  организуется для решительной  битвы, и
Россия будет его неотъемлемой частью,  несмотря  на появляющиеся сообщения о
том, что Гитлер выкручивает Сталину руки...
     30 июня 1941 г.
     Пока остальная Россия,  припав к  своим  пушкам,  ждала  завоевателя  с
Запада,  ученые  на  Востоке,  в  Самарканде,  проникли  в  гробницу  самого
могущественного завоевателя всех  времен Тамерлана Великого. Под  трехтонной
мраморной глыбой и под еще двумя грубыми глыбами гранита был обнаружен гроб,
в  котором лежал император в  своих расшитых золотом одеждах. За исключением
головы,  скелет хорошо  сохранился.  Ученые  подтвердили  догадку филологов:
правая нога завоевателя была короче левой...
     7 июля 1941 г.
     Наш корреспондент  в Токио  после  путешествия  через  Россию сообщает:
шесть недель  назад бородатый крестьянин-колхозник в деревне  неподалеку  от
Москвы сказал мне: "Когда же наконец немцы придут навести порядок?"
     14 июля 1941 г.
     Финны вздыхают, что  снаряды русских пожгли сосновые леса  вокруг Ханко
-- их любимого места отдыха в летнее время...

     Румыны, хоть и зачарованные перспективой  что-нибудь стащить  у России,
очень обеспокоены высадкой советских парашютистов на нефтяных полях Плоешти.
"Железная  гвардия"  ответила   на  высадку   истреблением   500  "еврейских
коммунистов"...

     К количеству потерь обе стороны относятся небрежно. Немцы сообщили, что
лишили  русских  600  тысяч  солдат.  Русские  на следующий день,  чтобы  не
отстать, объявили об  уничтожении 700 тысяч немцев. Немцы немедленно подняли
число до 800 тысяч. Русские ответили на это -- 900 тысяч.

     В  центре Мадрида  стоит  статуя Нептуна  с трезубцем. Кто-то  из вечно
голодных испанцев повесил на нее плакат: "Дайте хоть  что-нибудь поесть  или
заберите вилку!"
     "Дейли Миррор", 20 июля 1941 г.
     Если и  был такой  человек, кто поднял  стартовый пистолет и  возвестил
начало новой мировой войны, то этим человеком был товарищ И.Сталин... Как бы
нам обойтись без этого лицемера?..
     "Телеграф", август 1941 г.
     Женские  брюки  впервые появились в большевистской России...  Снобы  на
летних курортах Британии и США  нашли эту моду привлекательной и  придали ей
блеск... Это  еще  один пример того, как много общего  между  коммунизмом  и
плутократией...
     Германское агентство печати DNB
     Линия Сталина прорвана в нескольких местах. Советские войска  отступают
в полном смятении, руководство не способно восстановить порядок...
     Совинформбюро
     Результаты  первых  трех  недель  войны  свидетельствуют о  несомненном
провале гитлеровских планов блицкрига...
     "Тайм"
     ...Многое свидетельствует о том, что как немцы, так и русские лгут...
     Сталин доверил Ленинград Климентию Ворошилову, Москву Семену Тимошенко,
Киев Семену Буденному...
     Немецкие  войска гордо объявили о захвате  мамонтоподобного 120-тонного
танка "Слава Сталину". Гигант развивал скорость 6 км в час...

     Антракт II. Комнатная магнолия

     Фикус   презирал  (с   тем   же  успехом  можно   сказать  "презирала")
соседствующий с ним горшок герани. Ну, разумеется,  не  сам  горшок, а куст,
произрастающий из горшка. Герань казалась (казался)  ему  (ей)  бездуховной,
бессмысленной  тварью.  Он не получал от  нее  никаких сигналов.  Иногда  он
поворачивал свои жесткие листья ребром к ней. Все напрасно, никакого ответа.
От комода  с  вышивками  и  то больше пользы.  Оба растения стояли у  окна в
квартире  стрелка  Колымагина, что в  Петровской слободе.  На подоконнике им
соседствовала  гнуснейшая слизистая плюха  в трехлитровой  банке,  именуемая
"гриб". Этот занят был лишь одним -- продуцированием сомнительного "сока" на
опохмел  Колымагину.  Фикус   вообще  отвергал  существование  "гриба",  как
отвергали  его  родственные  души  Палеологи залетающих в окна дворца  мух с
магометанского базара.
     Фикус научился  смотреть в окно поверх гриба и видеть  там  то, что ему
почти всегда нравилось: кирпичную дорожку к калитке с выломанной доской, два
ведра вверх дном на заборе, цинковое корыто с замоченными тряпками, бочку  с
песком  для   унылых   противопожарных   целей,  зеленые   помидоры,  вечной
недозрелостью согнувшие  свои  увядшие стебли, проскальзывающих  грязненьких
мышек -- всю эту атмосферу юдоли,  заброшенности срединной земли, на которой
в  некие веки неизвестно  почему вдруг возгорелся  великолепный ствол огня и
произошло слияние  двух его  начал  -- предтропического  и предполярного, то
есть греков и варягов.
     Первое вспоминалось в закатные вечера, когда случалось редкое  в Москве
явление  и горизонт  на  западе  оказывался чист. Тогда  вдруг нечто  весьма
отдаленное   выплывало:   мрачная  гордость  царевны,  всеми  оставленной  у
монастырского кошечка в  ожидании кинжала, потом шаги по  булыжникам въезда,
закат, отсвечивающий в кирасе любимого, вернувшегося с победой из-под Азова.
Или  с  поражением,  какая печаль?  Важно, что  перехватывает под  титьками,
забывается  царство,  лишь   бы  распахнуться  перед  Рюриковичем,  лишь  бы
продолжить род.  Освободи,  князь! Ведь  не  сохнуть  же  моим  византийским
чреслам в монастырской келье, ведь не обращаться  же при жизни в  бесплодную
комнатную магнолию, сиречь фикус.
     Варяжское же  начало  растения, естественно, ликовало  при виде первого
снега,  покрывающего  дорожку и забор,  и открывшейся  после падения листьев
плоской шапки потешного дворца.
     -- Эхма! -- восклицал обычно в эти часы стрелок Колымагин и, хоть совал
в  горшок  к подножию бывшей  магнолии  свою  цыгарку,  все  же  был  любим,
напоминал  каких-то выплывающих  из-под снегопада отцов  или  дядьев, иногда
даже и с татарским резвым прищуром.
     --  Вы бы  прекратили  совать  в  растения свой  гнусный  "Прибой",  --
проговорила хозяйка, словно прошелестела сухая саранча.
     --  Жаль,  нам не  разрешают  брать  домой табельное оружие, -- ответил
стрелок Колымагин. -- Бля буду, прикончил бы тебя, бляху!
     -- С вас станется, урод, алкоголик! -- свистела саранча.
     -- Бля буду, запалю твою хибару! -- рычал Колымагин,  загоняя хозяйку в
угол, выкручивая ей руки и ноги. -- Партбилет положу, а покончу с хавирой!
     Однажды  дом и впрямь полыхнул, а  вместе  с ним и комнатная  магнолия.
Слияние предтропического и предполярного лишило ее  способности плодоносить,
однако она (он) мог (могла) великолепно сгорать.
     Весь дом трещал,  вопили  кошки, на  пределе возможностей, то  есть как
электропила,  звенела  саранча, жизнерадостно  ухал,  как маршал  Чойбалсан,
Колымагин.
     Листья  фикуса  сначала   пожелтели,  потом  скукожились,   наконец  --
вспыхнули! Рядом вдруг взвился  малым столбиком к потолку  пожар герани. Тут
вдруг фикус услышал ее сигнал.
     -- Неужели  ты и сейчас не слышишь, не слышишь, не слышишь? -- отчаянно
взывала герань.
     -- Ах, это ты! -- наконец догадался фикус и окончательно возгорелся.

        "ГЛАВА IV СУХОЙ ПАЕК"

     В двух сотнях  километров от Магадана вверх по  колымской трассе стояла
уже  зима.  Никита  Градов  в  очередной,  третий за  сегодняшнее  утро  раз
выталкивая тачку с рудой  из штольни, вдруг  поразился  сильному  солнечному
свету. Подъем и выход на работу в полной темноте не предвещали ничего, кроме
обычного  мутного,  пуржистого,  пронизывающе  холодного,  сугубо  тюремного
колымского дня, и вдруг на третьей ходке с верхнего уровня карьера открылись
рафинадные дали "чудной планеты",  густые  и синие, как  оберточная  бумага,
тени,  таежная щетина распадков, огромное небо первобытной земли.  Под таким
небом,  если отвлечься  от  омерзительного зрелища каторжного карьера, можно
было  забыть о  человеческой истории, то  есть почувствовать себя свободным.
Никита на мгновение  задержался на  горбушке  холма словно для  того,  чтобы
переменить руки, и глубоко вдохнул морозного воздуха. Если меня еще посещают
такие мысли, значит, еще держусь, подумал  он. С некоторых пор он стал  себя
наблюдать  как бы  со стороны, к  любому проявлению своей  личности и своего
тела  прикладывая эту формулу: "если  еще... значит, еще...".  Лагерный опыт
научил  его пуще всего  страшиться того момента, когда ломается это  "еще" и
человек начинает стремительно  превращаться в  "фитиля". Как-то раз во время
санитарного дня на  общей  помывке он поймал в  мутном стекле в  коридорчике
помывочного  барака  отражение юношеской фигуры со  впалым  животом, прямыми
угловатыми плечами,  выпирающими  костями узкого  таза  и лишь  с  некоторым
опозданием  понял, что  это он  сам  и  есть,  столь  странно  помолодевший.
Сорокаоднолетний бывший комкор выглядел двадцатилетним солдатом, из-под кожи
исчезли малейшие  воспоминания о  "социалистических наполнениях",  полностью
выявилась славно задуманная при рождении фигура.  Зрелище это отнюдь  его не
обрадовало,  но  испугало.  Он  уже  знал,  что  эта  неожиданная  молодость
проглядывает  только  из  мрака   грязных   стекол,  что   она  хрупка,  как
промороженная   насквозь   сухая  ветка,   что  вечный  изнуряющий  голод  и
непроходящая усталость  в какой-то момент приведут  к слому и быстрому скату
на  самое  дно,  где  и  осуществится   излюбленное  напутствие   чекистских
следователей:  "Сотрешься в лагерную  пыль!"  Поэтому  и наблюдал за  собой,
каждый раз примеряя зековскую формулу "если  -- еще  -- значит -- еще". Если
еще иной раз  посещали  его  на  нарах  эротические сны,  видения  ласкающей
Вероники и он просыпался в  разгар  волшебного напряга и извержения, значит,
еще жив. Если хватало воли  утром выскочить  из барака, сбросить телогрейку,
растереться снегом, значит, еще жив.
     Если  после  смены  возле   печурки  вместо  того,  чтобы  бухнуться  и
отключиться, влезал  в спор досужих философов о полном кризисе  позитивизма,
значит, еще и на самом деле жив, и значит,  все это нужно настойчиво делать:
грезить о Веронике, даже просто мастурбировать, дрочить, обтираться  снегом,
растягиваться,  даже  делать  стойку  на  руках,  отстаивать  наследственную
градовскую  позитивистскую  философию.   Нередко,  однако,  посещала  его  и
конечная,  как  он  ее  называл, мысль: зачем  тянуть,  выхода  отсюда  нет,
перестать  наконец вертухаться,  молодости твоей совсем  ненадолго осталось.
Это уже подступало доходяжничество. Он в ужасе встряхивался, начинал дышать,
раздувая живот, зажимая  то одну  ноздрю,  то другую,  пропуская по незримым
канальчикам  тела  струйку  космической  энергии  по  индийской  буддистской
системе. Этому дыханию  его научил сосед по нарам, учитель-харьковчанин, как
раз и схлопотавший свою десятку за приверженность к "идеалистическим учениям
Востока и попытку дезориентировать  советскую  молодежь". Никита был уверен,
что система помогает,  и,  конечно, говорил себе:  "Если еще дышу пранаямой,
значит, еще жив".

     В этих попытках самосохранения  Никита почему-то преисполнился странной
сухости  по  отношению   к  семье.  Он  старался  отгонять  от  себя   тепло
серебряноборского дома, лица родителей, сестры, детей, няньки... Даже во сне
пытался  эту   память  о  невозвратном  тепле  отгонять,  и  это  удавалось,
Серебряный   Бор   исчезал,  лишь   прыгала   взад-вперед  какая-то  толстая
мужиковатая белка...
     Он знал,  вернее, почти знал,  что жена  арестована. В одном  из писем,
дошедших до него года два назад уже сюда, в колымский лагерь, Мэри написала:
"Веронике  пришлось  нас  неожиданно  оставить,   испариться  в  неизвестном
направлении. Бабочка и Веруля с  нами,  они  здоровы".  Разумеется, это было
сообщение  об  аресте, но  он, вместо  того чтобы  полностью  осознать  ужас
пребывания  его нежной девочки в чекистской преисподней, вот в таком хотя бы
бараке,  в карьере, за тачкой,  тщательно эти мысли отодвигал, зато допускал
другие,  почти  абсурдные:   а  может  быть,  просто   мужичок  какой-нибудь
подвернулся, может быть, какой-нибудь  артист ее увез или летчик-полярник...
Ревность  тогда мощно  встряхивала его, и он не без удовлетворения  замечал:
"Ну, если еще ревную, значит, еще держусь".
     В  бараке знали,  что идет  война, но не представляли  ее  характера  и
размаха. В  начале,  когда  первые  слухи  только  просочились,  Никиту  как
военного специалиста нередко спрашивали, скоро ли падет  Берлин. Он разводил
руками: если за эти годы, что я был в узилище, не удалось добиться какого-то
кардинального подъема военной технологии, о  взятии Берлина не  может быть и
речи.  Линия  фронта,  скорее  всего, проходит где-то в середине  Польши,  и
Красной Армии  стоит немалых трудов ее держать. Война между Германией и СССР
может тянуться  неопределенное время в зависимости от отношений со  странами
Антанты. Скорее всего,  Сталин  и Гитлер  завершат все это дело  перемирием,
долгими переговорами,  а  потом, возможно, хоть  это и парадоксально звучит,
товарищи,  договором  о  сотрудничестве.  В  спецконтингенте  особо  опасных
государственных  преступников, к которому  принадлежал Никита уже  два  года
после того, как его этапировали на  Колыму из внутренней тюрьмы, изоляция от
внешнего  мира была одной из главных прерогатив. Сюда, в небольшую замкнутую
систему, глухо известную под наводящим  ужас именем Зеленлаг, даже новенькие
зеки не поступали, поэтому здесь ничего не знали ни о том, что договор между
Гитлером  и Сталиным  был  заключен  еще  в 1939  году,  что новые  союзники
немедленно  поделили Польшу, что началась война на Западе и рухнула Франция,
и наконец только из каких-то обрывочных реплик охраны  стало ясно, что  идет
война на западных границах.
     Недавно  произошла  сенсация.  Сосед Никиты  с нижних  нар,  в  прошлом
крупный  работник  Коминтерна  Зем-Тедецкий,  будучи  в  санчасти, умудрился
спрятать  под фуфайку  и пронести  в барак клочок грязной газеты.  Отчаянный
польский еврей буквально рисковал жизнью ради политической любознательности.
Ходили  слухи,  что   Аристов,   начальник   управления   Зеленлага,   лично
расправляется  с  нарушителями  режима,  и вот  как раз  за кражу  какого-то
журнала на прииске  "Серебряный" вывел зека за зону  и шлепнул из браунинга,
как в  овеянные славой годы Гражданской  войны. Так или иначе, после смены у
печурки  в кругу  самых надежных  людей  газетенку расчистили,  расправили и
вдруг в красноватом  мерцающем свете увидели сообщение Совинформбюро  о боях
на   Смоленском  направлении.  Да  неужели  это  возможно?  "Непобедимая   и
легендарная" отступает? И вся Белоруссия уже отдана, и  половина  Украины, и
вся  Прибалтика  уже под немцами, и  Ленинград  под угрозой? "Белоруссия  --
родная,  Украина   --  золотая!  Ваше  счастье  молодое  мы  своими  штыками
отстоим..." Так вот что  означал обрывок этой песни, долетевший как-то раз в
зону Зеленлага из репродуктора в общей зоне!
     Никита ушел  тогда от печурки и  лег  на свое  место  лицом  в потолок,
обросший грязным барачным  снегом и льдом, почему-то желтым, словно и там на
него  мочились.  Мелькавшие  в  сводке  имена военачальников ничего  ему  не
говорили, за исключением, возможно, только командира  мотострелковой дивизии
генерал-майора Колесника, с этим, кажется, встречались на учениях штабов, он
был чьим-то адъютантом, уж не Гамарника ли? Значит, все, чему он столько лет
посвятил, работая  в Западном  военном округе,  пошло  вразнос,  разлетелось
вдребезги,  если  немцы  уже  под  Смоленском,  а  то еще,  чего доброго  --
газета-то старая, -- уже и за Смоленском? Он  долго лежал, пытаясь настроить
себя на  военный  лад,  вообразить  свое собственное поведение в дни  такого
страшного нашествия, представить себя в штабе фронта или на  передовой -- во
главе  дивизии, полка,  роты, увидеть  себя хоть рядовым бойцом под немецким
огнем,  но  ничего  не   получалось.  Все  заволакивалось  дикой,  будто  бы
внутриклеточной  усталостью,  равнодушием, а главное, опустошающим  голодом,
мыслями о нескольких корочках хлеба, которые удалось во  время обеда стащить
со стола раздачи и припрятать  под  подкладкой бушлата.  Он страстно  мечтал
только об  одном: н