ова,
врубелевским  демоном сидел  на ящиках во дворе инструменталки  и смотрел за
зону, то есть на бесконечные каменные  волны Колымы. Такого давно  уже с ним
не было  --  оказаться  запертым  в  зоне без  малейшей надежды  в ближайшем
будущем  на свободный проход. Не надо было возвращаться  на Карантинку месяц
назад из Сусумана. Вместо  этого, может быть, следовало опять  сквозануть на
материк и,  может быть,  даже  с  концами.  Если уж и  здесь, на Карантинке,
"чистяги"  дали себя  согнать в стадо под командой  "сук",  то хули  тут еще
делать: все  рушится.  В мрачнейшем настроении взирал Ростовчанин на ближний
распадок, где балдохо, то есть солнце, висело в дымке низко над горой, будто
зрачок вертухая.
     Как  раз чуть больше месяца назад режим  начал на  Карантинке  кампанию
оздоровления. Самое страшное, что инициатива  исходила не от вохровца,  а от
затруханного лепилы, капитана  медицинской службы  Стерлядьева. Сначала этот
морж с усами в три волоса призывал на партсобраниях к  борьбе с  коррупцией.
Агентура  доносила  в  "По  уходу  за территорией",  что капитан  кричит  на
партсобраниях, как  истеричка,  дескать,  все куплены  и запуганы,  дескать,
хозяином в УСВИТЛе стал Полтора-Ивана, дескать, нельзя  позорить благородные
цели  исправительно-трудовой службы  СССР!  Сержантишка  Журьев, дрожа,  как
профурсет,  докладывал  Ростовчанину, что Стерлядьев совсем  поехал. Озверел
товарищ врач. Чуть ли уже не имена называет тех, кто куплены  и запуганы. От
него баба  ушла,  вот в чем дело. Ушла к  бывшему  зеку, артисту оперетты, и
забрюхатела от него  большим ребенком.  Вот таким  образом, значит,  капитан
неприятности в  личной  жизни  вымещает  на  всем  личном  составе.  Требует
инспекции,  рапорты строчит.  Ростовчанин сразу понял, что  дело  серьезное.
Однажды  подождал  Стерлядьева в  проходе  за  медсанчастью.  Крикнул  вслед
моржовой  фигуре  на тонких, будто не своих,  ножках: "Капитан  Стерлядьев!"
Доктор  весь  передернулся,  заскользил  по зассаному льду в своих сапожках,
рукой за кобуру хватается: "Кто тут?! Кто зовет?! В чем дело?" Ростовчанин с
чувством юмора  пробасил  из  темноты:  "Все  в порядке,  капитан.  Проверка
слуха". От  растерянности Стерлядьев, видимо, никак  не  мог понять,  откуда
идет  голос.  Ростовчанин  тогда  спросил  его  почти  в  упор:  "Тебе  что,
Стерлядьев,  больше  всех  надо? Спокойно  жить не  хочешь? Жмурика  сыграть
хочешь?" И тут же растворился, слился с джунглями Карантинки, со всеми этими
сотнями тварей с заточенными рашпилями в штанах.
     Предупреждение  не  подействовало.  В  один  прекрасный день  и  впрямь
приехала  комиссия. Отсортировали по баракам сразу почти  треть контингента,
потом  притормозили по причине  банкета с собственным офицерским мордобоем и
блевотиной.  Через  три  дня опохмелки  сортировка возобновилась, хоть  и не
такими штурмовыми темпами, но  упорно и настойчиво.  Лучшие люди, "чистяги",
отправлялись  с  этапами  на прииски,  а  самое  главное, в  одночасье  была
распущена  "По уходу  за  территорией". Костяк  группы все  ж  таки  удалось
сохранить,  в  частности,  сам   Фомка-Ростовчанин  зацепился  на  должности
табельщика  в  инструменталке, однако было  ясно, что  организация  доживает
последние  дни:  в любой  момент  можно  было  ждать общелагерной  облавы  и
разоблачения.  Новый  начальник по  режиму  майор  Глазурин,  подражая  всем
большевистским  мусорам, ходил по лагерю перетянутый ремнями в сопровождении
трех автоматчиков. Рядом  с ним нередко чимчиковал и тот,  кому "больше всех
надо", капитан  медслужбы  МВД  Стерлядьев.  У последнего  вроде  бы  что-то
наподобие базедки наметилось: потемнение кожи, дрожь конечностей, выпуклость
глазных  яблок.  После ухода  жены капитан  начал  часто пить по-черному,  в
одиночку,  закусывая лишь пятерней в недельной свежести щах.  Заброшены были
книги, как медицинские, так и  художественные.  Прежде капитан  был известен
как знаток текущего литературного  процесса, теперь он прямо с порога швырял
все эти "Новые миры"  в угол  комнаты, где они и накапливались в  нелепейших
позах.  О   приближении  к  Дому  культуры,   где   когда-то  так  мило,   в
интеллигентных одеждах,  прогуливались по фойе с Евдокией, не  могло быть  и
речи,  ибо  именно  в  этом  капище  греха  благоверная  и  познакомилась  с
троцкистом-опереточником,   который  блеял   арию  Стэнли  из   "Одиннадцати
неизвестных":  "По  утрам  все  кричат  об  этом:  и  экран,  радио, газеты.
Популярность, право, неплоха!"
     Одна лишь оставалась у капитана Стерлядьева потеха: онанизм. Всю стенку
слева от кровати покрыл  откровениями, а  иной  раз  в фантазиях  достигал и
потолка. Начиная  же запой, после первого  стакана  Стерлядьев писал  письма
И.В.Сталину: "Родной Иосиф  Виссарионович! Под Вашим гениальным руководством
советский народ во время Великой Отечественной  войны преподал хороший  урок
прислужнику  мирового  империализма  Адольфу  (иногда  получалось  Альберту)
Гитлеру.  Однако  Германия дала  нам не  только Гитлера.  Она дала нам также
Карла Маркса, Энгельса, Ленина, Вильгельма Пика. Она накопила также  хороший
и плодотворный опыт в деле оздоровления человечества. Как сотрудник МВД СССР
и  как представитель самой  гуманной профессии, и  считаю, что  нам  следует
использовать наиболее позитивные черты германского опыта в  деле  сортировки
контингента  заключенных Управления  северо-восточных исправительно-трудовых
лагерей  Дальстроя. Иначе,  родной товарищ Сталин, нам предстоит в недалеком
будущем  встретиться  с  неумолимым  законом  диалектики,  когда  количество
переходит в качество..."
     Отправляя  эти письма, он твердо знал, что когда-нибудь  получит ответ.
Кстати, и  не ошибался: не будь бунта,  его бы  вскоре арестовали как автора
провокационных  посланий  в  адрес  вождя.  Пока  что  ходил по  территории,
сопровождая  майора  Глазурина,  вращал  выпуклыми   желудевыми  гляделками,
отдавал приказания о санобработке целых бараков, то есть о  потрошении всего
барачного  хозяйства и  о  сожжении  тюфяков, в  которых  лагерные  любители
фехтования прятали самодельные хорошо отточенные пики. Зеки молча  наблюдали
за непонятной активностью мусоров.  Всех, конечно, интересовало: чего же это
Полтора-Ивана молчит?
     Вот  такие события  предшествовали данному  моменту в романе, в котором
нам  ничего не остается, как экспонировать вожака некогда могущественной "По
уходу за  территорией"  в  позе  врубелевского демона  в секретном  местечке
инструментального двора. "Не надо было возвращаться на Карантинку, -- мрачно
зевал Митя, -- ничего меня здесь не держит". Думая  так в этот вечерний час,
он, кажется, прежде всего имел в виду отсутствие Маринки Шмидт С-Пяти-Углов.
Маруха уже больше года назад ушла по этапу на Талый, где и родила в лагерном
роддоме Митино дитя, которое сейчас  (неизвестно, девочка, или  мальчик, или
вообще какое-нибудь чудо  таежное) пребывает в лагерных яслях, где и  маруха
умудрилась пристроиться санитаркой.  Так и не добрался до нее Ростовчанин во
время последнего  блуждания  по лагерям,  а жаль:  теперь  уж вряд ли  скоро
доберешься. Хорошая была  маруха, эта  Маринка Шмидт.  Введешь в нее  и  как
будто снова себя человеком  чувствуешь. Он научил  ее звать его Мить-Мить, и
она  с тех пор иначе его и не называла,  как  будто догадывалась, что это не
просто какое-то ебальное  журчание, а его собственное имя. Увы, как говорили
предки,  одних  уж нет, а  те далече,  а  самое паршивое состоит  в том, что
никакую  другую  маруху теперь  из женской  зоны  не  вызовешь:  по  наводке
стукачей майор Глазурин забил все ходы, а некоторые даже залил цементом.  Со
стукачами  придется разбираться,  Полтора-Ивана  не может  уже третью неделю
отмалчиваться, и  вот тогда все  покатится к окончательной  резне, которая в
нынешних условиях превратится в последний бой "Варяга".
     Последний  раз,  когда подрезали "сучат" в большом Сеймчанском  лагере,
Митя  с  группой  товарищей попал  под  внутренний  суд и получил  еще  один
четвертак на имя Савича Андрея Платоновича, давно уже упокоившегося в вечной
мерзлоте. И хоть все  -- и судьи,  и подсудимые, и вохра -- прекрасно знали,
как мало  значит для этого страшноватого красивого парня очередной четвертак
на явно подставное имя,  сам Митя  в момент вынесения приговора почувствовал
сильное, исподтишка, рукопожатие  своей судьбы-тоски.  Сколько уже набралось
этих  четвертаков  на разные имена? Не меньше, чем  на  пятьсот лет. Эй,  не
слишком ли много  для одного крестьянина? Не слишком ли много всей этой жути
для одного мальчика:  сожжение Сапуновки, с голоду подыхание, а потом, после
градовского санатория,  опять все эти дела XX столетия -- "юнкерсы",  танки,
огнеметы,  плен, власовщина, партизанщина,  все  эти бесконечные подыхания и
выживания, расстрелы и  убийства,  и  Фомочка Запруднев  с его  одиннадцатью
папиросками,  и дальше уголовщина до упора, и ..."привет  из дальних лагерей
от всех товарищей-друзей, целую крепко, крепко, твой Андрей"... и хоть  ты и
стал тут "королем говна и пара", а все-таки не  слишком  ли  много?  Вот уже
тридцать  второй год  подходит, и  значит, не  выбраться никогда из блатной,
атаманской шкуры.  В  ней и  сдохнуть,  благодаря  судьбу  за  увлекательное
путешествие? А может, по-мичурински попробовать, то есть не  ждать  милостей
от  природы, а  взять  их? Выбраться  из Карантинки, увезти Маринку с родным
выблядком, выехать на "материк" в виде счастливого семейства отработавших по
контракту специалистов...  Технически нетрудно:  денег  и ксив  рассовано по
разным хавирам  и на  Колыме, и  на "материке"  вполне достаточно.  Там,  на
необъятном, густо населенном материке, с  отличными эмвэдэшными документами,
партбилетом  и характеристиками устраиваемся  на работу по  административной
линии. Если  уж здесь  весь  УСВИТЛ держал  в  кулаке, с  тамошними щипачами
как-нибудь управлюсь. Главное -- взбодриться,  ощетиниться, поверить опять в
свои  недюжинные.  Поселимся  в Москве  и  в Серебряный  Бор будем  ездить к
дедушке и бабушке чай пить, Шопена слушать. Маринку  отучу матом  ругаться и
ценные  вещи  пиздить.  Он вообразил себе  вечер в  Серебряном Бору,  рояль,
разгуливающего в кабинете  с книгой под носом деда, и себя,  вводящего в дом
взрослую  девушку  в  шелковом  платье,  неотразимую воровку  с Пяти  Углов.
Устроившись  в  Москве,   пишем  письмо  в  Магадан,  на  Советскую   улицу.
Здравствуйте, дорогие приемные родители Цецилия Наумовна и Кирилл Борисович!
Вы,  возможно, думали, что меня уже давно волки сожрали, а я между тем жив и
здоров, чего и вам вместе с моей молодой семьей от всей души желаю...
     И никогда вас не  забывал,  дорогие дураки. И никогда вас не переставал
любить, дорогие мои  два  дурака...  Ну, этого-то,  конечно,  не напишу, тут
споткнусь. А вообще-то лучше не  в Москве, а на Северном Кавказе поселиться.
Там больше  жулья, вкус к длинным  рублям, да и  горы близко: если засветят,
можно уйти с винтом и долго скрываться.
     Бабушка Мэри, может быть, уже  и не  играет на  рояле, ведь  ей  уже за
семьдесят,  а дедушка Борис, может  быть, и  не разгуливает  так  со  своими
томами, читая их на ходу, может быть, и вообще свалил уже туда, где к святым
не надо ксив... Двенадцать лет ведь уже прошло с тех пор, как я ушел из того
дома, подумал  Митя  и,  подумав так,  немедленно  покатился  со  сверкающих
горизонтов новой жизни вниз,  в свою нынешнюю непролазную клоаку. Если уйду,
не сделав  того, ради чего сюда  из Казахстана  вся гопа пробиралась, мне не
жить. Тогда пиздец придет всему этому Полтора-Ивану. Тогда меня наше шакалье
и минуты не пожалеет,  найдут повсюду, кишки выпустят  и намотают на  кулак.
Размечтался,  фраер! Нет  у тебя никакого  другого  пути, кроме кровавого  и
подлого...
     Тут кто-то рядом шумно вздохнул:
     -- Эх, Митя-Митя.
     Вслед за  шумным вздохом долетел  потаенный, еле слышный голосок. Рядом
на ящике сидел Вова Желябов, он же Гошка Круткин, известный в лагере, как ни
странно, под той же  старой, фронтовой  кличкой Шибздо. Митя схватил его  за
загривок:
     -- Ты как меня тут нашел, падла?!
     Гошка закрутил башкой, как бы наслаждаясь под Митиной рукой:
     -- Да случайно, случайно, Митяша,  родной ты мой! Просто ходил, грустил
и вдруг тебя увидел в грустях. У  нас ведь с тобой сродство душ. -- Запустив
лапу   в   глубины   своего   многослойного  тряпья,  Гошка   вдруг  вытащил
патентованный,   толстого  стекла  флакон   ректификата.   --  Давай,  друг,
захорошеем, как  бывалоча-то,  в Дебендорфе-то, а? В кинцо-то там,  помнишь,
ходили?
     Он  хохотнул  и сделал  свободной лапой дрочильные  движения,  напомнив
многое.
     -- Ты где ж такое добро достал? -- подозрительно удивился Митя.
     -- А нас сегодня в город  на малярные работы водили, --  охотно пояснил
Гошка. -- Ну, ты ж меня знаешь. -- Он подмигнул, как бы желая еще что-нибудь
напомнить товарищу  по оружию, может быть, вообще все, что  когда-то  вместе
хлебали. -- Ну, вот давай, дуй!
     -- Нет уж, ты первый дуй!
     -- Ха-ха, не бойсь,  Митяй, не отравленная! -- Он сделал большой глоток
и весь содрогнулся. -- Чистый огонь! Красота!
     Митя  последовал  за ним.  И  впрямь, оказалось, красота, огонь,  эхма,
молодость в жидком виде. Прекрасно понимая фальшивость этой бодрости, он тем
не менее взбадривался, глоток  за глотком хорошел и  даже  к  сидящему рядом
стукачу и педриле преисполнялся хорошим. Даже обнял его за плечи, тряхнул:
     -- Эх, Шибздо ты мое шибздиковское!  Все-таки единственная ведь душа из
всех тут присутствующих, что знала меня чистым мальчиком.
     Гошка в ответ вдруг  лизнул  его  в  губы, сильно и  страстно.  Сумерки
собирались в тени сопки. Вдруг мощно и неудержимо замаячило.
     Гошка Круткин взялся за рубильник не хуже Маринки  Шмидт, совсем манеры
дамские. Да ты что, охерел? Митя,  Митя, мальчик мой  родной, я ведь тебя не
замочил, а ведь мог бы, да? Утомленное солнце нежно с морем прощалось. Небо,
бля, такое,  как будто  убежал в Италию.  Еще бы ты меня замочил, из тебя бы
тут котлет нарезали.  Эх,  Митя-Митя,  глупый мальчик мой  любимый, ой-е-ей,
какой  дурачок!  Отпусти  елду,  Шибздо, подавишься!  Эх,  Митенька, ты  мой
сладенький, да ведь я же  тебя двенадцать лет люблю, год тринадцатый! Диалог
превращается в монолог: ссученный Гошка, падла ты  заразная, что ты знаешь о
любви, кроме отсоса, зубы-то чистишь, паскуда окаянная?!  Глоток  за глотком
огонь вливается, проходит во все, вплоть до капиллярных кровеносных сосудов,
току  в теле,  как в  будке с черепом,  высокое напряжение,  а  снизу  земля
какая-то в тебя впилась, по принципу сообщающихся сосудов, круговорот огня и
сахара, в такие минуты он не догадывается, что снова предан, что политически
раскрыт под страхом  уранового этапа, что разработка началась и что скоро...
штаны  опадают, пьеса  продолжается, ну, ладно  уж, ну,  залупи  уж, я  ведь
чистая,  что скоро  по  политической он пойдет, может, и  на уран, вот  хоть
выпало счастье по-настоящему, по-человечески попрощаться, эх,  очко игривое,
а откуда, Шибздо,  она  у  тебя такая нежная, а это  для  тебя, Ростов-папа,
ох-ох-ой, она такая, как всегда, о тебе...
     Вот  в этот  как раз  момент  два  взрыва,  один  за  другим,  потрясли
вечереющий свод небес и уже потемневшую землю. Гошка и Митя отлетели друг от
друга  в полной уверенности,  что  это им  наказание  за грех  "сообщающихся
сосудов". Гром небесный еще  несколько минут прогуливался по  распадкам. Над
горизонтом, там,  над воротами  Колымы, через которые эта земля столько  уже
лет  всасывала  сталинское  человеческое  удобрение,  поднимались  столбы  с
клубящимися шапками, за ними повалил черный дым, возникло зарево пожаров.
     Гошка,  подтягивая штаны, полз уже к тайному лазу. Оглядываясь на Митю,
беззвучно  хохотал.  В  нескольких местах сразу  завыли сирены.  С  вышки  у
проходной  слышались выстрелы.  Топот  ног. Панические вопли. Митя рванул  к
своему тайнику, сорвал доски, вышвырнул  кирпичи, вытащил друга  удалого  --
автомат. Гошка визжал:
     --  Это вы, да, да? Скажи, Митька, ваших рук  дело,  да? Восстание, да?
Анархия -- мать порядка, что ли?! Говори!
     Митя вогнал в автомат рожок, три других рожка рассовал по карманам и за
пазуху.  Мало  что  соображал.  Одно было ясно -- началось,  и  теперь вали,
раскручивай на всю катушку. Гошка стал уже вползать грешной  задницей в свой
хитрый лаз. Рожа его то расплывалась идиотским  сальным блином,  то  моченым
грибом скукоживалась.
     --  Ну,  отвечай же, Сапунов,  ваши, "чистые", бомбы  рвут?  Ну что,  в
молчанку играть будем? Ну, отвечай, фашистская гадина!
     Митя поднял автомат:
     -- Сам себя выдаешь, стукач! Пули хочешь?!
     В последний миг  не  нажал спуск, дал этому  другу с  сахарной жопой  в
последний  миг  улизнуть. Друг этот миг  подаренный  не  принимает, сучонок,
наоборот, попер  из своего лаза  назад, выкрикивает  тайные  слова,  клички,
которые никому, кроме Ростовчанина, вместе не встречались, даже  в "По уходу
за территорией".
     -- Ну, говори, кто там, в порту сработал? Ишак, Концентрат, Стахановец,
Голый, Морошка, Сом, ЮБК?..  Ну, видишь,  я всех твоих  волков  знаю, давай,
раскалывайся, Полтора...
     -- Пули выпрашиваешь, шпион, ну, получай три!
     Короткая  очередь  разнесла вдребезги пульсирующую физиономию Круткина.
Теперь  плачь по  Шибздику, плачь  по своей увлекательной молодости! Некогда
плакать, все разваливается.
     Он  выбежал  со двора инструменталки.  Мимо,  неизвестно куда,  неслась
толпа зеков.
     -- Эй, стой, Полтора-Ивана приказал!..
     Никто  его  уже  не  слушал.  Куда бегут? Он  бежал  вместе  со  всеми.
Мелькнуло  окно медсанчасти,  там ЮБК  и  Ишак  резали капитана Стерлядьева.
Толпа  вокруг  потрясала  самодельными,  напиленными  из  железных  кроватей
пиками.  Неслись  валить вышки,  выдирать  у  вохры  огнестрельное оружие, а
главное, замки сбивать,  до спирта добраться... Племя колымского мумбо-юмбо,
выродки  вечной  мерзлоты,  все уже были и без спирта бухие, от  одного лишь
великого хипежа, от взрывов, пожаров, воя сирен, трескотни выстрелов, и всем
только одного  хотелось  -- не  терять  этот кайф,  подлить  в  него спирту,
резать, колоть, стрелять. Весь тщательно разработанный план Полтора-Ивана --
одномоментное   уничтожение  всех   "сук",   разоружение   охраны   и  затем
стремительный  захват  ключевых  точек  Магадана,  --  все  это  полетело  в
тартарары. Теперь  уже  и  сам  инициатор  этого  плана,  пропитанный влитым
спиртом и  не излитым сахаром, не понимал, куда  его несет в этой толпе, где
все смешались:  и "суки", и "чистяги", и  спецконтингент, и  СО,  и  СВ. все
придурки, и обреченный рабочий скот  -- все неслись на проходную, на  вышки,
на пулеметы.
     Вот вам и железные  объятия МВД --  немедленно распадаются  под  ударом
народных масс. Ворота уже трещат.  Распахиваются.  Прут зековские массы.  На
одной из двух основных вышек у вахты врубили прожектора, заработал пулемет.
     -- Эй, Ростовчанин! -- крикнули в толпе. -- Где твое кривое ружье?
     Митя, не думая ни о чем, побежал, с ходу врубил веером по прожекторам и
пулеметам. Толпа  опять  свободно  повалила за зону.  Кто-то  уже захватывал
грузовики и "козлы", вышвыривал тела вохровцев. Орда понеслась к охваченному
паникой Магадану.  Рев, вой, свист,  гости едут  в твои теплые хавиры, милый
городок!  В  этом  порыве,  конечно,  забыли  про  начальника  режима майора
Глазурина, к тому же основательно оглушенного кирпичом по  голове. Забыли  и
телефонные  провода  в  его  конторе  перерезать. Оглушенный  майор,  верный
чекистскому  долгу, позвонил  в Дальстрой генералу Цареградскому. Последний,
тоже порядком  оглушенный, только не кирпичом, а разворотом событий в порту,
успел в  последнюю  минуту выслать стрелковую роту,  а та в последн