лько  ушли с
повреждениями..."  Утром  он  сделал  следующее  наблюдение:  "Новые эполеты
царского  происхождения  в  Советской  Армии,  уважение  к  военным чинам  и
снижение роли комиссаров -- это путь к капитализму и демократии!"

        "АНТРАКТ VI. КОНЬ С ПЛЮМАЖЕМ"
     Старый  цирковой  мерин Гришка  коротал  свой век в  конюшне на Цветном
бульваре. Его давно уже  не  выпускали на манеж, хотя он был уверен, что без
труда  выполнил  бы  всю  программу:  и круговой  ход,  когда вольтижировщик
прыгает тебе на спину и встает на седле с широчайшим комплиментом к публике,
и поклон с подгибом обеих передних конечностей  и с покачиванием  роскошного
султана,  и даже вальсировку на задних копытах под медные "Амурские  волны".
Он скучал по этим церемониалам. В бытность свою императрицей  России, Гришка
тоже любил все  парадное, пышное, ярчайшее, внимание сотен глаз, прикованных
к  полным  величественным  плечам  матушки-Государыни,  проход  вдоль  строя
шестифутовых   гвардейцев,   внимательный  отбор  лучшего  банана,  наиболее
впечатляющей  виноградной  грозди.  Говорили,  что  во внимание  принимались
только  размеры,  это  было  неверно.  Важнее  было  общее,  месье  Вольтер,
гармоническое развитие  этих  "простодушных" a'la Russe: крепкий нос, хорошо
подкрученный ус, достаточной, но не чрезмерной ширины грудь, втянутый живот,
выпирающий под  лосинами животрепещущий натюрморт;  надеюсь, Вас не шокирует
эта обратная игра слов. Итак, третьего, седьмого и одиннадцатого сразу после
приема австрийского посланника ко мне в спальню!
     Дальнейшее никогда не вспоминалось Гришке, да и вообще, если что-нибудь
и являлось  из астральных пучин, где размещалась теперь  прежняя империя, то
это были лишь покачивания высоких напудренных  причесок,  сверкание алмазных
диадем, звон оружия, музыка, то есть все тот же цирк.
     Однажды  пришел старый  друг  и  повелитель, конюх, которого тоже звали
Гришкой.  Странным образом  от него  в  тот вечер меньше,  чем обычно, пахло
сивухой.  Гришка-конь  не  знал,   что   в  осажденном   городе  практически
прекратилась продажа спиртного.
     Гришка-мужик надел на коня  узду, прижался наждачной щекой к его ноздре
и немного всплакнул. "Эх, тезка, -- забормотал  он. -- Падлы позорные  велят
мине  вести тебя  на  бойню  в Черкизово по причине нехватки фуражу.  Такого
артиста и неплохого коня  --  под топор! Лучше  бы мы сбежали с тобой еще  в
одна тысяча девятьсот тридцать седьмом году на вольный Кавказ..."
     Экую  несуразицу  плетет  сегодня  мужик,  подумал  Гришка-конь и  стал
выводить из стойла свое белое в яблоках тело. Конюх шел за ним, прицепившись
к узде. Они вышли на ночной бульвар, над которым в небе косо висела огромная
аэростатика.  А он говорит, что в городе нечего  есть, подумал  Гришка-конь.
Экую несуразицу плетет  этот мужик. "На что твоя шкура пойдет, я не знаю, --
продолжал бубнить конюх. -- Может получиться пара сапог. А  из мослов твоих,
может, клею наварят, Григорий. Тоже полезный продукт..."
     "А  ведь  как ты был хорош,  Гришка!  -- вдруг,  словно после  стакана,
воспламенился Гришка-мужик. -- Ведь  под  золотыми  попонами выплывал, точно
пава, точно  царица цариц! Был бы ты жеребец, отправил бы  тебе на племенной
завод, кобылок бы трепал до скончания дней, имел бы овес!"
     Так они вышли  на Самотеку  к проходящим через  столицу  артиллерийским
частям.  Многие  пушки  были  на конной тяге.  Солдаты  взяли  Гришку-коня у
плачущего  старика. Так  подошла к  концу  эта очередная инкарнация большого
женственно-лошадиного начала. Как и русская императрица, Гришка-конь погиб с
именем  России,  то есть  блистательного  цирка,  на  устах. И был расклеван
вороньем, и был расклеван вороньем.

        "ГЛАВА XII ЛЕТО, МОЛОДЕЖЬ"

     В июле 1943  года вспомогательная команда "Заря", что  располагалась  в
казарме  на окраине Чернигова,  была поднята  еще до рассвета для выполнения
спецзадания. Команда эта состояла из бывших русских военнопленных и была, по
сути дела, подразделением создаваемой Русской освободительной армии, которую
возглавил перешедший  год назад  на  сторону немцев генерал-лейтенант Андрей
Власов. Солдаты были обмундированы  в немецкую серую форму, о принадлежности
же к власовским частям говорили нарукавные нашивки с надписью "РОА".
     Многие парни в эти летние  дни в подражание немцам закатывали рукава до
локтя и расстегивали воротники. Мите же Сапунову этот чужой шик не нравился,
меньше  всего он хотел походить на  арийского завоевателя. Вот Гошка Круткин
тот как раз из кожи вон лез, чтоб его хотя бы издали местные бляди принимали
за человека первого  сорта,  "херренменша": и  сигаретку приклеивал к нижней
губе на  немецкий  манер,  и  словечками  любил  бросаться,  вроде  "шайзе",
"швайн", "квач", и "Лили Марлен" вперемежку с "Розамундой" насвистывал.
     Почему-то  он очень  сильно  подрос за  полтора  года в немецких тылах,
сравнялся  почти  ростом  с  крупным  Сапуновым  и  стал  чем-то  напоминать
идеологического  офицера  Иоханна  Эразмуса  Дюренхоффера,  который  нередко
посещал русские части для произнесения речей. Суетливости у него, однако, не
убавилось,  и  по отношению  к  Мите он по-прежнему выступал  в прежней роли
шухарного такого пацанчика на подхвате. Удивительно, как он всегда умудрялся
не отстать от Мити,  несмотря на бесконечные переформирования. Всегда он так
устраивался, чтобы  попасть в одну и ту  же роту, взвод  и  даже отделение с
Сапуновым. Впрочем, и  Митя теперь  то и дело оглядывался -- здесь ли Гошка?
Привык как-никак. Какое-то вроде чуть ли не родственное  появилось отношение
к этому  шибздику.  Один  только раз за полтора  года из-за паршивой  девки,
коммунисточки, заимел  Митя  зуб на  верного оруженосца, но об этом теперь и
вспоминать  не хочется. Грязное было, мародерское дело, и кто в нем виноват,
не  поймешь.  Вскоре  махнул  рукой:  забыть и растереть; война  --  она все
спишет.
     Все эти полтора года русских добровольцев из спецзоны "Припять"  только
и делали, что перевозили по территории рейха. Немецкое командование, похоже,
не знало, что делать с ними. То вдруг начинали усиленную муштру,  то бросали
на  несколько  недель   бесхозными.  Оружия   приличного  не   доверяли.  До
"шмайссера",  например,  никто  из  них  н  не  дотронулся. Таскали  тяжелые
карабины времен первой мировой войны, да и к тем боезапас выдавали только по
особому  распоряжению.  Обучали  пользоваться  немецкими гранатами,  но  как
обучили, так гранаты тут же отобрали.
     Не  особенно даже  было понятно,  кто  командует.  Немецкие инструкторы
постоянно  менялись.  Русские  комитетчики,   вроде  полковника  Бондарчука,
заявлялись, толкали речуги и тоже линяли.  Использовали русских на самой что
ни  на есть  подсобке. То вагоны посылали  разгружать, то  в  караул  вокруг
железнодорожных  станций.  Один раз в  Винницу  привезли готовить стадион  к
нацистскому  празднику. Устанавливали скамейки, поднимали мачты  для знамен.
Много хлопот было  с огромным портретом фюрера  в кожаном пальто  с поднятым
воротником  и  надписью  по-украински:  "Гитлер  -- визволитель".  В  боевых
действиях Мите с Гошей пришлось за эти полтора года участвовать ну не больше
двух-трех раз, да и то, что это были за действия, типичная  суходрочка. Один
раз  привезли  куда-то  на  территорию  Польши только  что переформированный
батальон,  раздали  патроны, выбросили в  большое поле. Впереди деревенька с
костелом, за  ней  лесные  холмы  синеют. Пара бомбардировщиков  гвоздит без
перерыва  лес  и деревеньку. Потом с  полдюжины бронетранспортеров  пошли на
деревеньку, а русский  батальон пустили пешком через поле. Стреляли  на ходу
из своих карабинов. Неизвестно, куда эти пули летели. В лесу, однако, немало
лежало побитых  ребят в  квадратных  конфедератках. На  опушке расстреливали
пленных.  По счастью, ни  Митя,  ни  Гоша в расстрельную команду не попали и
прошли мимо, как будто это их не касается.
     Еще пару раз пришлось стрелять, на этот раз под Бобруйском. Там тоже из
леса выкуривали партизан,  но  в этот раз  уж своих, советских. Вот  там как
раз,  под Бобруйском,  противнейшая  история с  девкой  произошла, о которой
вспоминать не  хочется. Потом  опять  на  переформирование повезли, теперь в
Германию,  в городок Дабендорф. Вот с этим по-настоящему повезло, посмотрели
самую всамделишную Европу. Как живут  люди! Чисто, спокойно, даже непонятно,
как  это  можно так жить.  Городок, по сути дела, напоминал дачный  поселок,
вроде  Серебряного  Бора,  только  лучше.  Дома  более добротные,  каменные,
некоторые с колоннами, ворота  из витого чугуна. Неподалеку  там  находилось
большое военное производство, и туда едва ли не через день слетались бомбить
англо-американские плутократы,  пособники большевиков.  Гул бомбежки долетал
до  Дабендорфа,  горизонт  озарялся  вспышками,  но  здесь  было спокойно, и
казалось просто, что гроза шумит.  Немного даже странно  было  смотреть, что
асфальт сухой.
     Туда,   в  Дабендорф,  приезжал  сам  Власов  Андрей  Андреевич.  Мужик
впечатляющего роста, ничего не  скажешь.  В  самом деле, произвел  на солдат
основательное впечатление, когда сказал: "Такова  наша  историческая судьба,
солдаты. Пройдем через  все бои,  страдания и унижения,  чтобы открыть новую
страницу в истории России!" Неплохо было сказано. Окрыляюще.
     Митя  снова  тогда  заполыхал  мрачным  вдохновением,  хотя,  по правде
говоря, никакой "исторической  судьбы" вокруг себя не видел. Скорее уж Гошка
прав, говоря, что  все ж таки лучше, чем в лагере сгнить заживо. Здесь можно
хоть  в  кино  иной  раз сходить.  Брали  пивка  полдюжины, пакет  резиновых
сосисок, забирались в задний ряд смотреть на волшебных германских кинодив --
Марику  Рокк,  Лени  Рифеншталь  и  Дару Леандер.  Как только  эти  красотки
появлялись  на экране, блондинка ли Марика, брюнетка  ли Дара, ребята тут же
запускали  руки в штаны, дополняли  кинопроизведения  игрой своего  мощного,
хоть  и немного однообразного  воображения. "Нас обоих с тобой расстреляют",
-- говорил Митя Гошке после пива. "Ну и хер с ним, -- отвечал Гошка. -- Всех
на хуй когда-нибудь расстреляют, на то и война".
     "Неинтересная жизнь", -- говорил  на другой день Митя  за умывальником.
Бросал себе пригоршнями воду под мышки и  думал: "Что  за  говняная  такая у
меня  складывается биография?"  Гошка  за  его  спиной отражался  в  тусклом
зеркальце, горестно кривил губы, выказывая  исключительное  сочувствие, чуть
не плакал:  понимаю,  Мить,  понимаю  твои запросы, да  что поделаешь, Мить,
война, Мить,  война  подлая  гонит  нас, юношей,  как  табун  лошадей, такая
есенинщина.
     Даже щекотался  немного верный Гошка, чтобы  развеселить  загрустившего
друга. Митя с  грубым видом давал  ему под дых, однако видно было, что ценил
сочувствие и к  Гошке даже чувствами  преисполнялся:  все-таки друг, а друг,
как известно, не портянка, вместе все-таки по дорогам войны пашем.
     Конечно,  если бы  не  война, другие были бы друзья у Мити.  Ходил бы в
медицинский  институт по желанию деда Бориса, носил бы белую кепку, футболку
и белые туфли, изучал бы самую гуманную профессию, с сокурсниками посещал бы
концерты  в  консерватории, как  подобает  всякому интеллигентному человеку.
Появилась  бы  у  него  и  девушка из  такой  же,  как  и  его,  градовская,
превосходной семьи, девушка вроде тетки Нинки, только, разумеется, помоложе.
С этой девушкой бы гуляли в Нескучном саду, говорили бы о науке и искусстве,
позднее  дружба  переросла  бы  в  любовь.  Здесь  же,  на  войне,  все  это
человеческое   оборачивается   отвратным   кривлянием,   как  будто   кто-то
передразнивает  -- вот мечтал  о чем-то, вот  теперь  получи  это в реальном
виде,  то  есть в  мародерстве, свинстве, как  будто тебя уже раз и навсегда
вписали в грязный реестр, как будто уже решено,  что не быть тебе человеком.
Вот  так и под Бобруйском было,  в той деревеньке, где батальон  стоял перед
началом   противопартизанской  операции  прочесывания.  Невозможно  все-таки
совсем  отогнать  поганое  воспоминание,  возвращается,  как  приблудившаяся
собака, как будто защиты просит.
     Вечером  как-то Митя с  Гошей маялись на завалинке возле той избы,  где
были  на постое, как вдруг из  клубного  домишки на  крыльцо  выходит девица
Лариса, местная библиотекарша, мечта вооруженных сил  по обе стороны фронта.
Собственно  говоря, имя  и профессию  узнали спустя пять минут, а  в  первую
минуту Мите  показалось,  что перед  ним  кинематографический мираж: завитая
крупными  кольцами прическа, глазищи-озера, ярко-красный рот,  волнообразное
тело под маркизетовым платьем, туфли на высоком каблуке.
     -- Ну что же, мальчики, пожалуйте в гости!
     Голос --  сама  чувственность, сразу  все вздымается.  Гошка восхищенно
заржал, жарко шепнул в ухо:
     -- Ну, Митяй, мы сегодня с тобой увеличим боевой опыт!
     Любопытное  наблюдалось у Ларисы на столе торжество гуманизма:  бутылка
фрицевского шнапса и горшок с самогоном, браги жбан. Быстро захмелились.
     -- Ну, как  жизнь молодая, предатели  родины?  -- кокетничала  пугающая
красотой  библиотекарша.  Вытащила   из-под   кровати  патефон,  горсть  игл
уральской  стали, пластинки с песнями из  кинофильмов.  "Нам песня строить и
жить помогает, она, как друг, и зовет и ведет..."
     -- Ой, Митяй, зуб даю, сдаст она нас партизанам! -- шепнул Гошка.
     Лариса  кружилась  по  комнате, закинув  голову  в  кинематографическом
счастье,  голубой  маркизет  взлетал, обнаруживая отсутствие трусов. Патефон
хрипел марш, а она, видите ли, вальсировала под свою собственную музыку.
     --  Из вас двоих, мальчишки,  кто первый  меня ебать будет? -- спросила
она.
     --  Митька, Митька первый! -- закричал Круткин. -- Давай, Митяй, воткни
ей, как следует, а я пока на стреме постою, чтоб партизаны не ворвались!
     Лариса взъерошила Митину голову:
     -- Ну, давай, кудряш!
     Раз,  и  села к  нему на  колени,  лицом  к лицу, красным  жадным  ртом
вмазалась в Митины губы:
     -- Давай, дери меня, как Сидорову козу, не стесняйся!
     Митя все-таки еще очень сильно стеснялся. С "боевым  опытом"  (по части
женских   органов)  был  у  него  явный  недобор,  если  не  сказать  полное
отсутствие. Конечно, Гошке наврал немало из собственных фантазий, а на самом
деле к  женщине  первый раз прикоснулся лишь за месяц до  Ларисы, в  Польше,
когда  ребята, поддав, какую-то толстуху малолетку поймали и пустили ее "под
хор"  в   высохшем  фонтане.  Митина  очередь  когда  дошла,  он  ничего  не
чувствовал,  кроме тошноты.  Хорошо,  что темно  было, все  же не опозорился
перед  товарищами. Засунул  орган  куда-то, скорей  всего,  просто в складку
кожи,  где  все  хлюпало,   изобразил  мощный  напор.  Малолетка  же  только
рыдахтала, то есть рыдала и  кудахтала, ничего не поймешь. Пакость  и позор,
однако  ничего  не поделаешь  --  война,  боевая  спайка,  если  все  вокруг
становятся шакалами, то и ты -- шакал.
     С Ларисой явно  все пошло иначе, все по-настоящему, подлинное  рождение
мужества. Никогда не  подозревал за  собой  таких  способностей. Дева  пела,
стонала, кусалась:  "Митя, мой любимый, как же ты хорош! Давай! Давай!  Еще!
Еще!" И  он вдруг совершенно  ошеломляюще  влюбился  в изгибающееся под  ним
волнообразное тело, в обострившееся лицо, воплощение романтики.
     Гошка сидел на крыльце со  своим карабином, как бы охранял от партизан,
однако дверь держал приоткрытой, наслаждался зрелищем. Выгоню его к чертовой
матери,  думал  Митя,  продолжая сладкую работу, не дам прикоснуться к  этой
девушке. Дверь закрою  и  буду с  ней до утра, а потом, может, убежим вместе
куда-нибудь навсегда. В Аргентину, "где небо южное  так сине". Потом прибыли
в Аргентину, а может,  куда и получше. Все мысли пропали, началось полнейшее
извержение  взаимных  восторгов,  ошеломляющее танго.  И, только лишь  когда
восторги  стали  убывать, услышал  Митя хохот,  топтание  сапог  в  девичьей
комнате, голос харьковчанина Кравчука:
     -- Во дает Сапунов! В профсоюз не платил, а все дырки захватил!
     Это была  батальонная неразлучная шестерка, что всякий вечер шлялась по
округам  в  поисках,  кого бы пустить "под хор".  Очумевшие  парни, кажется,
совсем уже забыли, что баб можно  искать по  одиночке, или, скажем, на пару,
или, скажем, совсем  не искать.  Волоклись  друг  за другом,  зырили  вокруг
шакальими глазами, вот такие "колхозники".
     -- Давай, Митяй, закругляйся! Погулял, передай товарищу!
     В  толкучке мелькало похабное лицо задушевного  друга, предателя Гошки.
Митя выскочил из аргентинских южных объятий. Последнее, что успел  заметить,
плавающий лунный блик на лице любимой.
     -- А ну, катитесь отсюда, шакалье! У меня в кармане лимонка!
     Двое  тут же  насели  на  него,  потащили в сторону,  Кравчук  же сразу
бросился к раскинувшемуся на  оттоманке  телу. Митя рвался, как стреноженный
конь.  Швырнули  с  крыльца  в грязюку, вдогонку  сапоги  полетели и  штаны,
взметнувшиеся в ночном небе, как  тень человека.  Из  дома неслось  скотское
ржанье,  топот,  взвизги  Ларисы  "давай-давай,  мой   хороший!",   квикстеп
"Рио-Рита": кто-то, дожидаясь очереди, прокручивал патефон.
     Митя собрал имущество, долго  сидел в  тени, колотил зубами. Была бы на
самом  деле  лимонка, непременно бросил бы  в окно, чтобы у  всей  хевры хуи
пооборвало. Старуха прошмякала  по  двору,  глянула через заборчик: "То ж  у
новой библиотерки  хлопцы  гуляют".  В конце концов  Гошка появился  с двумя
карабинами на  плечах, Митиным и своим собственным. Разоружить мерзавца было
делом  одной  секунды.  Долго  метелил гада ногами,  кулаками,  локтями  под
подбородок,  в  брюхо, делал  "шмазь", лапой  хватил за  морду, волочил.  Ни
малейшего  в  ответ  сопротивления,  даже  странно. Бессильно откидывалась в
стороны головенка с застывшей на губах мечтательной улыбкой.
     -- Ну, признавайся, гад, и ты там прогулялся?
     -- Ну, а как же, Митяй, конечно, прогулялся же ж! За Боровковым и перед
Хряковым, по свойски же ж...
     -- А что с ней?
     -- А с кем?
     -- С Ларисой, с кем же еще, ублюдок!
     -- А  чего с ней, порядок, нагулялась баба. Не бей меня больше, друг. Я
же ж их не звал, сами приперлись.
     Вот такое  паршивое дело омрачило на энное количество времени отношения
двух  неразлучных  москвичей.  И  долго  потом  еще  Митя  весь  содрогался,
вспоминая свое  "аргентинское приключение", хотя и  дошли до  него некоторые
подробности  непростой  Ларисиной  биографии.  Оказалось,  например,  что ту
насилку и  насилкой-то в принципе нелегко назвать,  потому что девица  вечно
сама напрашивается. Так говорят, что ее еще в сорок  первом пропустили через
взвод  доваторские казачки, а  потом уж пошло: и немцы, и итальяшки, и своей
предостаточно похабели из  партизан, короче говоря,  развилось у  женщины не
что иное, как бешенство  матки. Так что выводы  напрашиваются, милый Митя: в
лучшем  случае  "трепачка" мы с  тобой из "источника  знаний"  подцепили,  в
худшем  --  сифилягой  нас  наградила  жертва войны.  Тогда  носы  потеряем,
Сапунок,  будем  ходить  безносые  с  тобой. Два  безносых  друга.  У-ха-ха,
у-ха-ха! Получалось,  в самом деле, довольно смешно --  два безносых  друга!
Да, так нас с тобой и в Аргентину не  пустят, Гошка Круткин. А хер с ней,  с
Аргентиной! Мы в  Африку с тобой  подадимся,  там половина населения  заживо
разлагается. Ой, умру, половина, говоришь, населения без носов? Натюрлих!
     Обошлось все  же  первым  вариантом, простым "архиерейским  насморком".
Вместе  ребята  корчились,  держались  за  концы,  вместе  им стрептоцидовую
эмульсию в  зады закатывали; боль  такая,  большевику не пожелаешь! Неплохо,
однако, поломанные отношения скрепляет. Зуба больше на Гошку Митя не держал,
а  Лариску на фиг  позабыл. Бабе этой,  видно, недолго  гулять  осталось. Не