подумал  он.  Откуда  берутся  такие неожиданные  резервы  организма?  Кроме
адреналина тут, очевидно, еще кое-что присутствует, не изученное.
     Генерал, видимо потрясенный  не только в буквальном,  но и в переносном
смысле,  пытался поймать  оторванную  профессором  и  крутящуюся по  паркету
пуговицу.  По всей вероятности,  органы госбезопасности давно  уже не видели
подобного  афронта.  Пуговица  раскручивалась  между  ножками  кресла,  пока
наконец не легла на бок, звездой к потолку, в северо-восточном  углу. Рюмин,
это был он, подобрал ее и положил в карман. Ну, что мне теперь делать с этим
ебаным  профессором,  подумал он. Решение бить  пока  еще не сформулировано,
высказано было лишь желание попугать. Взять  на  себя инициативу? Рискованно
даже в моей нынешней должности. Абакумов выше сидел, а вон как покатился.
     Он встал спиной к  профессору и снял трубку  телефона, рычажок, однако,
не отпустил.
     -- Ну-ка, пришлите ко  мне Прохезова  с  Попуткиным! Кое-кого  тут надо
поучить уму-разуму!
     Наверное, это те же  самые,  что меня  везли, подумал Борис  Никитич. А
может быть, и другие.  Мало  ли тут у  них таких Прохезовых и Попуткиных. Не
завизжать, очевидно,  и  мне не удастся. Крик, визг, стон,  рыдания  --  это
естественные  реакции  на  боль,  бессознательные.  Переключить  сознание  с
ожидания новой боли на  что-то другое -- вот  задача. Пусть  это  будет моим
последним экспериментом...
     Дверь открылась.  Вместо ожидаемых  горилл  в кабинет  вошел человек  в
плаще и шляпе, Берия Лаврентий Павлович собственной персоной. Он снял шляпу,
стряхнул  с  нее  брызги дождя  --  где же  под  дождь-то  попал  всесильный
зампредсовмина, неужто  пешком сюда шел или  под  фонарем где-нибудь  стоял,
мечтал? --  сбросил  плащ  на  руки Рюмину  и  спросил,  как  бы не  замечая
профессора Градова:
     -- Ну, что тут у тебя происходит?
     -- Да вот, Лаврентий Павлович, не желает вступать в беседу этот... этот
профессор, -- будто обиженный мальчик стал жаловаться Рюмин.  -- Я, говорит,
выше вас по званию, встать, говорит, по стойке "смирно"...
     --  А  вот так нельзя, Борис  Никитич, -- милейшим  тоном обратился тут
Берия к Градову, -- партия нас учит демократичности, товарищескому отношению
к младшим по  званию. Кроме того, ведь этот вот генерал-майор, -- он большим
пальцем показал на  Рюмина,  -- в настоящее время занимает  пост заместителя
министра госбезопасности.
     Рюмин обмер: что  это значит, "в  настоящее  время"?  Неужели  вслед за
Абакумовым покачусь? Неужели "еврейское дело" решили закрыть?
     -- Этот  человек  угрожал  мне в самых грязных выражениях, --  произнес
Борис Никитич. Все слова этой фразы показались ему несцепленными и повисшими
в безобразном перекосе.
     -- А кто мне пуговицу оторвал?!  -- вдруг  по-дурацки  вскрикнул Рюмин.
Под внимательным взглядом  Берии он вдруг почувствовал, что этот крик, может
быть, самая большая ошибка в его жизни.
     Берия засмеялся:
     -- Ну что, друзья, будете считаться, кто первый начал? Послушай, Михаил
Дмитриевич, ты не можешь нас ненадолго оставить? Необходимо посекретничать с
профессором.
     Подрагивая подбородочком,  Рюмин  забрал со  стола какую-то  папочку ни
вышел.  Берия проводил  его взглядом  --  в  буфет  побежал Мишка,  коньяком
подзарядиться,  -- потом  подтянул  стул к дивану  и  уселся напротив Бориса
Никитича.
     --  Вы   давно  не   любите   советскую  власть,   Борис   Никитич?  --
доброжелательно спросил он.
     -- Лаврентий Павлович, зачем вам эти приемы?  -- ответил с раздражением
Градов.  --  Мне  семьдесят шесть  лет,  моя жизнь закончилась,  вы все-таки
должны это учитывать!

     -- Почему приемы? -- Берия был как бы оскорблен в лучших чувствах. -- Я
просто подумал, что человек вашего  происхождения и воспитания, возможно, не
любит советскую власть. Чисто теоретически, да? Такое бывает, Борис Никитич.
Человек верно служит советской власти,  а на самом деле ее не любит. Человек
бывает сложнее, чем некоторые, -- он посмотрел на дверь, -- думают. Для нас,
например,  не  было секретом, что ваш  сын,  будучи дважды Героем Советского
Союза,  не  любил  советскую  власть. То  есть  не всегда не  любил, иногда,
конечно,  любил.  Знаете, некоторые  предпочитают  блондинок,  но иногда  им
нравятся и брюнетки, но все-таки они предпочитают, конечно, блондинок.

     Нет,   этот  профессор  не  воспринимает   юмора.   С  ним  по-хорошему
разговариваешь, а он даже не улыбнется. Что за туча!
     -- Давайте все-таки по существу, Лаврентий Павлович. На каком основании
меня задержали и привезли сюда?
     -- Разве вам не объяснили? -- удивился Берия. -- Это очень странно. Вам
должны были  еще  в  Кремле  объяснить,  что я  хочу с  вами встретиться.  Я
проверю,  почему  вам  не объяснили. Понимаете, мы,  в  правительстве, очень
взволнованы  вашим   заключением  о  состоянии  здоровья  товарища  Сталина.
Скажите, вы действительно считаете, что ему нельзя работать, или это  у вас,
так сказать, эмоциональное, что ли, ну, как бы по отношению ко всему?
     -- Вы можете думать  обо мне все, что  вам будет угодно, товарищ Берия,
-- с  суровостью, его самого бесконечно удивлявшей, сказал профессор! Градов
и вдруг даже с вызовом ударил себя ладонью по колену. -- Я в ваших руках, но
ничего  не боюсь. И вы прекрасно  знаете, что я -- врач,  прежде всего врач!
Ничего для меня нет священнее этого звания!
     Интересный человек,  подумал Берия. Жаль, что слишком старый. Не боится
нас. Это любопытно. Это о чем-то говорит. Жаль, что он такой старый. Если бы
был  хоть немного моложе!  И  все-таки не совсем  обычный,  даже  интересный
человек.
     -- Борис Никитич,  вот именно  как  с врачом  разговариваю, дорогой! --
взмолился Берия.  -- Как же иначе? Вы -- большой врач, ваши заслуги во время
войны  титанические, понимаешь! А  вашу книгу "Боль и  обезболивание" каждый
чекист должен изучить: ведь мы на опасном участке работы. Товарищ Сталин вам
верит, как отцу  родному, и вот  потому, -- тут  вдруг Берия  как  бы махнул
перед  своим  лицом темным  веером  и  вынырнул из-за  него  совсем  другим:
лоснящиеся  брыла окаменели,  очки  ослепли,  --  вот  потому  мы все так  и
обеспокоены  вашим  заключением.  Рекомендовать  великому Сталину, человеку,
буквально, знаменосцу  мира, уйти с работы, это,  по  моему  мнению, слишком
смелое,  слишком дерзкое, профессор Градов,  заявление. Ведь  это же вам  не
Черчилль какой-нибудь. Мы, вожди, приходим  в ужас -- да? --  что  же скажет
народ?
     Эти медленные  слова были пострашнее хулиганских  криков Рюмина, однако
Борис Никитич,  как бы уже приняв свою участь,  сохранял на удивление самому
себе полное спокойствие.
     --  Простите, товарищ Берия, но вы не  совсем понимаете суть  отношений
"врач --  пациент".  Когда  я осматриваю  товарища Сталина,  для  меня он не
больше  и  не  меньше   любого  Иванова-Петрова-Сидорова.  Что  же  касается
политического аспекта этого дела,  я  прекрасно  понимаю его важность, но не
могу же я толкать своего пациента к быстрейшей гибели.
     -- Он, что же... обречен? --  совсем уже медлительно, будто брал в руки
незнакомого кота, спросил Берия. Борис Никитич усмехнулся:
     --  Я думаю, вы понимаете, товарищ Берия, что каждый человек обречен. А
Сталин, вопреки общему мнению, это смертный человек...
     Как говорит,  думал Берия,  как держится!  Жаль,  что слишком старый, и
все-таки...
     --  Состояние его  здоровья  приближается к критическому,  -- продолжал
Градов, --  однако  это  совершенно не  обязательно означает, что  он  скоро
умрет. Он  может выйти из кризиса, принимая медикаменты и  полностью изменив
образ жизни. Диета, физические упражнения, полное,  и на довольно длительный
срок,  ну,   скажем,  год,  устранение  эмоциональных,   психологических   и
интеллектуальных нагрузок, то  есть  отдых. Вот  и  все,  дело проще пареной
репы.
     Несколько секунд  царило молчание.  Лицо Берии было  непроницаемо. Лицо
Бориса Никитича было проницаемо. Маски не наденешь, все ясно, все сказано. А
чтобы еще яснее все стало, пусть заметит мое презрение. Он усмехнулся:
     --  А народ, ну что ж...  в нынешних условиях народ может и не заметить
годового отсутствия вождя...
     Интереснейший человек, едва  не воскликнул Берия. Оставив  профессора в
прежней позе  на диване  с  высокой  спинкой, он ушел  к окну,  там  чиркнул
зажигалкой  и  с  наслаждением   закурил  душистую   американскую  сигарету.
Резиденты из-за границы неизменно привозили ему запасы "Честерфилда".
     -- А ведь вы не  всегда, Борис Никитич, были таким стойким, несгибаемым
врачом, --  лукаво сказал он от  окна и даже  погрозил гордецу пальцем. -- Я
вот только сейчас перелистал ваше  дело и  кое-что увидел, записанное нашими
товарищами еще в старые времена.
     Профессор Градов порывисто встал.
     -- Сидеть! -- рявкнул Берия.
     -- Не сяду! -- крикнул  в ответ профессор: да  что  это со  мной?  -- С
какой  стати   я  должен  сидеть?  Предъявите  ордер  на   арест,  а   потом
приказывайте!
     Впоследствии, пытаясь анализировать свое, столь невероятное поведение в
застенках  Чека и стараясь по интеллигентской  привычке все-таки самого себя
унизить,  Градов  решил,  что  он в  эти  минуты,  очевидно,  подсознательно
почувствовал,  что  Берии нравится  его независимость,  и, стало  быть,  эта
неизвестно  откуда  взявшаяся  отвага -- совсем и  не отвага вовсе, а что-то
вроде упрямства любимчика ученика.
     Берия улыбнулся и произнес любезнейшим тоном:
     --  Слушай,  старый  хуй   собачий,  если  эта  информация  куда-нибудь
просочится, блядь сраный, если кому-нибудь скажешь о нашей встрече, понял, о
нашем разговоре,  я  тебя отдам со  всеми потрохами  Мишке Рюмину и ты  свою
гордость  проглотишь вместе со  своими кишками и яйцами точно так  же, говно
козы, как ее твои еврейские  дружки,  Геттингер и Трувси,  проглотили. Шкуру
спустим, срака, в буквальном смысле!
     Он надел  плащ, шляпу  и протер шарфом очки. Любезнейшая улыбка все еще
блуждала  по  его  губам,  у  которых  было  какое-то  странное  свойство то
сужаться,  превращая  рот  в  подобие акульего  отверстия,  то  распускаться
мясистым алчным цветком.
     Страннейший человек в  большевистском  правительстве,  вдруг совершенно
спокойно подумал  Борис Никитич. Меньше всего  он похож на большевика. В нем
есть что-то итальянское, что ли, такой  зарубежный  злодей. Он даже ругаться
по-русски не научился. Итак, что же является самой страшной тайной: здоровье
Сталина или его к этому интерес?
     -- А  ведь мы с вами едва  ли не  родственники, Борис Никитич! -- вдруг
милейшим образом рассмеялся Берия. -- Ведь супруга  ваша Мэри Вахтанговна --
моя землячка, ведь  верно, а ведь все грузины  немножко родственники, даже и
мингрелы  с  картлийцами переплелись.  Поищите в  наших  летописях  "Картлис
Цховреба" и наверняка найдете родственные связи между Берия и Гудиашвили. Не
надо вздрагивать! Все  мы люди, а племянник вашей  супруги Нугзар Ламадзе --
мой ближайший помощник. Видите, ха-ха-ха-ха, ха-ха-ха, мир мал, мир мал!
     -- Да, мир тесен, -- как бы подтвердил  и в то же время как бы поправил
Градов.
     Берия приблизился и запросто полуобнял профессора за плечи:
     -- Пойдемте, я провожу вас  до  машины.  Не бойтесь, мне нравится ваша,
понимаешь, приверженность клятве Гиппократа...

     В ночном воздухе после  дождя вокруг дома в конце жизни сильно и сладко
пахли  цветы  --  табаки.  Сосны,  подруги жизни,  ровно и нежно шумели  под
ветром, который не исчезает никогда, самый молодой и самый древний обитатель
всех  пространств и  закоулков  земли. И в освещенном  окне проходит  силуэт
старой  подруги,  единственной женщины, которую  я любил всю свою жизнь, ну,
если не считать нескольких медсестер  в командировках,  спина ее все еще  не
ссутулилась, седая коса тяжела, все  с той же гордостью проплывают ее груди,
которые  я  когда-то так  упоенно  ласкал  и  из  которых левая  так  теперь
обезображена недавней операцией.
     Давайте  теперь наслаждаться  каждым  мигом в родном  доме,  табаками и
ветром и нежным видом  старухи любви: надолго  ли  я отпущен назад, в жизнь?
Почему же щенок не чувствует моего присутствия и не лает? Нет, он не сторож,
заласкан моими женщинами, как и тот, предыдущий.
     Срываю белый цветок табака, погружаю  в него свой давно уже окаменевший
нос, поднимаюсь  по крыльцу, наслаждаясь  каждой  его  ступенькой.  Поднимаю
руку, чтобы насладиться стуком  в свой дом. Залаял Архи-Мед. Наконец-то! Это
я,  Архипчик,   твой  хозяин,  архи-медикус  Борис.  Видишь,  отпустили  еще
немножечко пожить.

        "ГЛАВА VIII ЗНАЕШЬ, Я ТЕБЯ ЗНАЮ!"

     "Ну что, Град? -- Порядок, Град? -- Ребята, Град  толкнул терапешку! --
Что  отхватил? "Петух"? Не верю! -- А ну, Град,  покажь нам свой "петух"! --
Все  чин чинарем, ребята, у Града в зачетке "петух"! -- Ой, Боренька, ой-ой,
как  мы  тебя поздравляем!  Как мы  рады, что ты  с нами сдавал и  "отлично"
получил! Ведь ты у  нас такой знаменитый! Такой красивый! Такой стильный! --
Слушай, Град, ты кому сдавал, Тарееву или Вовси?.."
     Студент  третьего  курса Первого МОЛМИ Борис IV  Градов, он же  чемпион
Союза по мотокроссу в классе 350  кубических сантиметров, мастер спорта СССР
и член спортклуба ВВС Б.Н.Градов,  он  же известный в Москве молодой человек
Боря-Град,  с   наслаждением   стаскивал  с  атлетических  плеч  кургузый  и
коротколапый белый халатишко.  Амба, экзамены позади! И самое потрясающее --
никаких  задолженностей! Удивляюсь, как  ты смог все махнуть в одну  сессию.
Град, сказал ему подошедший студент по кличке  Плюс,  боксер-перворазрядник,
один из немногих однокурсников,  с кем  Борис  держался  более или  менее на
равных.
     -- "Высокие горы сдвигает советский простой человек", -- пояснил Борис.
     Вокруг пищали  девчонки и басили, сбиваясь  на фальцеты, двадцатилетние
мальчишки. Град снисходительно  взирал на эти  телячьи радости. Народ совсем
зеленый,  совсем стручки. Колоссально задерживается  в развитии послевоенный
молодой народ. Сплошная  девственность, заторможенность  полового  развития.
Однажды, когда заглядывали  друг другу через плечо, как профессор мнет живот
больному,  к  Борису   прижалась  студентка  Дудкина.   Этой   девице  с  ее
великолепными формами давно  пора  было бы встать во главе передовой Москвы.
Однако  она трепетала  при  этом  невольном  прикосновении.  Чтобы  ободрить
Дудкину  (она  к тому же  еще была комсоргом потока), он  положил ей руку на
попку и немного даже съехал  вниз,  к  завершению округлости. Девчонке стало
плохо,  черт побери! Пришлось ей дать  капель Зеленина в граненом стакане. С
тех пор старается его не замечать, а если вдруг перехватываешь взгляд, то  в
нем легко читается "письмо Татьяны". Смеху полные штаны.
     И  вот  комсорг  Дудкина  как  раз  сейчас,  после  экзаменов,  к  нему
направляется. Прямо к пожирателю птенцов.
     -- Боря, вы будете с нами отмечать окончание курса?
     Он, будто кореш, теперь обнимает за плечи:
     --  Знаешь,  Элька,  я  бы рад,  да через два  дня  команда  на  Кавказ
отправляется.
     Губки-карамельки трогательно так задрожали.
     -- Через два дня... а  ведь мы послезавтра...  да нет, я просто  так...
просто тут складчина...
     --  По сколько складываетесь?  --  Он  уже вытягивал  из  кармана  свои
"хрусты".
     Глазенки Элеоноры Дудкиной радостно осветились.
     -- По пятьдесят.
     -- Не много ли? -- заботливо спросил  он. -- Не перепьются ребята? -- А
сам сунул ей в кармашек халата сотенную бумажку.
     -- Не учите  меня  жить, мужчина! --  шикарно так,  хоть  и не совсем к
месту, ответила она.
     Цитата из  "Двенадцати  стульев". По  курсу гуляла эта  полузапрещенная
книженция вкупе с  "Золотым теленком" в довоенном издании, и многие студенты
говорили  исключительно  цитатами  из  некогда знаменитой,  а  сейчас  почти
наглухо  закрытой сатиры  Ильфа и  Петрова. Вот,  значит, и отличница-зануда
Дудкина  теперь  перешла к лексикону Эллочки-людоедки,  чтобы показать герою
своих грез Борису Градову, что она тоже не лыком шита,  хоть и отличница, но
все-таки  не зануда  и что, если он придет  на складчину к Саше  Шабаду, его
могут  там ждать приятные неожиданности.  Нетрудно  представить это  сборище
стручков: цитаты  из Ильфа и Петрова, радиола с довоенными  пластинками плюс
"джаз  на  костях",  то есть  Нат  Кинг Коул  и  Пегги  Ли, переписанные  на
рентгеновскую пленку,  ну и, конечно, танцы с выключением  света, то  есть с
"обжимоном".
     В принципе, может  быть, и мы с Сашкой  Шереметьевым были бы  такими же
детьми к  двадцати годам, если бы не оказались в "диверсионке", где  нас так
здорово и быстро  научили убивать. Дико после тех лет начинать все  сначала,
вливаться в здоровый телячий коллектив, штудировать премудрости, чтобы стать
специалистом  по лечению, когда  ты давно уже стал специалистом по убиванию.
Приводить в трепет девственниц вроде Элеоноры Дудкиной после половой закалки
в спортклубе  ВВС.  Говорить  цитатами  из "Золотого теленка". Участвовать в
пятидесятирублевых складчинах.
     В этом году,  когда начались курсы  пропедевтики внутренних  болезней и
общей хирургии,  Борис  IV  впервые  ощутил какой-то смысл в своих  штудиях.
Впервые  он  увидел, что перед ним не абстракция, а страждущее  человеческое
тело,  которому нужно,  а  иногда  даже и можно  помочь.  Вот,  должно быть,
просыпается  генетический градовский  зов,  усмехался  он про себя,  требует
продолжения   прерванной  династии.   Дед,   Борис  III,  который   явно  не
рассчитывал, что  Бабочка,  с его мотоциклами, дотянет и  до второго  курса,
бывал  теперь несказанно  польщен, когда на  воскресных  обедах в Серебряном
Бору вдруг получал от внука снисходительный вопрос из сокровенной области.
     И все-таки стаскивать халат  и забрасывать его в угол до сентября  было
сущим  наслаждением!   Через   два  дня  большим  табором   мотоциклисты   и
сопровождающий персонал понесутся в Тбилиси, к месту всесоюзных соревнований
этого  года.  За  несколько  дней  пробега выветрится из  башки  бесконечная
московская  пьянка. И потом эта Грузия, извечная  родина, где он никогда  не
был...
     Впрочем,  приближался. Прошлогодние сборы в  Сочи. Сочи  --  это  почти
Грузия. Волшебный край. Сверкающее  море. Гостиница "Приморская" на  высоком
берегу  в стиле "радостных тридцатых". ВВС  там занимали целый этаж.  Что-то
неприятное выплывает из памяти при слове "Сочи". Что же это  может  быть? Ах
да,  те  девчонки! Нечего  притворяться, какие там "ах да", вот  именно,  те
девчонки  и  их мальчишки, с  которыми так  жестоко,  по-подлому,  поступили
супермены из ВВС.
     Они сидели за ужином в ресторане,  когда появилась та компания, шестеро
юнцов с  девчонками, на  них  сразу все  обратили внимание.  Это были не кто
иные,  как  недавно обнаруженные в обществе стиляги. В газетах теперь  то  и
дело появлялись фельетоны про стиляг, повсюду мелькали сатирические рисунки,
на которых зловредный стиляга изображался с длинной гривой и петушиным коком
на голове, в  огромном  клетчатом пиджаке и  брюках-дудочках, с обезьяной на
галстуке и  в  туфлях-автомобилях  на толстенной  каучуковой подошве.  Народ
быстро научился освистывать этих буржуазно-разложившихся американизированных
стиляг и  даже иногда применять  физические методы  воспитания.  Может быть,
поэтому стиляги предпочитали  появляться  группами, ну, чтобы у народа  реже
проявлялись воспитательные наклонности.
     Пришедшая  в "Приморскую" в тот вечер  дюжина  была  стилягами  высшего
качества,  то  есть имела мало  общего с  карикатурными образцами. Все вроде
было в  стиляжном наклонении, однако не  утрировано, а как бы даже подогнано
со вкусом.  Вэвээсовские атлеты и сами были в этом наклонении, так что никто
из них и не подумал про юную компанию:  "В