другие  замолчали. Он все хохотал, пуще  и пуще,  вытирал лицо  своим
красивым платком и снова начинал кудахтать  так,  что Вероника и Кевин стали
переглядываться с опаской.
     --  Ой,  вы меня уморили,  Кевин,  --  наконец  сказал  Нугзар.  -- Вот
коллегам  расскажу, тоже  обхохочутся!  Ну, давайте выпьем  за  американский
зоркий глаз!
     --  Не распространяйте  это  на всех американцев,  --  сказал Кевин. --
Уверяю вас, любой мой коллега сразу же поверил бы, если бы вы представились,
скажем,  укротителем  питонов.  У   меня  это  просто  от  занятий   русской
литературой.
     -- Вот и прекрасно! -- воскликнул  Нугзар. -- Давайте выпьем за русскую
литературу! Эта нация ни  хрена не создала великолепного, кроме литературы и
тайной  полиции,  как   вы  выражаетесь.  Мы   выражаемся  иначе  --  органы
пролетарской диктатуры. Вам смешно?  Почему не смеетесь? Можно  смеяться, не
бойтесь! Теперь, когда я разоблачен, давайте говорить напрямую. Вот скажите,
Кевин, какие планы у Америки на Тихом океане?
     Опять  все  трое начали хохотать,  хотя вроде  ничего смешного не  было
сказано. Как будто  веселящий  газ Чека  пускает через какие-то свои  тайные
дырки.  Так  и  весь  ужин  прошел.  Агаша  даже  несколько раз  в  столовую
заглядывала. Что  происходит? Хохот  стоит,  звон бокалов,  как  будто целая
большая рать гуляет, а там всего лишь Вероникочка и Нугзарчик (Агаша помнила
его еще по танцам 1925 года) да один приличный гражданин из ненаших.
     Часа   через  два  Нугзар   стал   прощаться.   Естественно,  облобызал
"атлантического  союзника" и взял с него слово  приехать в Грузию на кабанью
охоту.  Не в  том смысле,  Кевин,  что кабаны будут охотиться  на  людей,  а
наоборот.  Чуть-чуть, в  хорошем стиле, покачиваясь, потащил с вешалки плащ,
по дороге  зацепил  телефонную трубку, буркнул в нее "Ламадзе"  и двинулся к
дверям. В дверях прихватил Вероникино  ухо, шепнул в него: "Хороший парень!"
-- после чего исчез.
     В квартире  теперь стояла  полная  тишина.  Вероника  погасила  свет  в
прихожей, сбросила туфли. Потом подумала:  "Войду к нему совсем голой!" -- и
стащила через голову платье.  Когда она  вошла, в  столовой тоже было темно,
только  за окнами  через  улицу на  стене  телеграфа  светился  под  лампами
огромный  портрет  Сталина.  Полковник Тэлавер, выключив свет,  тоже  сильно
саморазоблачился --  сбросил пиджак и расслабил галстук. Явление голой нимфы
потрясло его. Вот она, награда за танталовы муки! "Стой, стой, -- прошептала
она. -- Ну-ка, дай-ка! Ой, что же, а здесь почему просто пуговки?"
     Всю ночь  они предавались любви, как двадцатилетние дети, а к  утру она
прижала к губам палец и написала  в блокноте карандашом: "Это  наша первая и
последняя  ночь, Кевин.  Они требуют, чтобы я  работала на  них, шпионила за
тобой. Иначе -- не выпустят".
     Прочтя, он взял у нее карандаш, перевернул страницу блокнота  и написал
одно  слово:  "Соглашайся". Подумав,  поставил восклицательный  знак.  Потом
вырвал оба  листочка,  смял  и поджег их  зажигалкой. Подбрасывал в ладонях,
пока они не сгорели дотла.
     В  Серебряном  Бору теперь  еще  до темноты  начинали  филигранствовать
соловьи. Нина,  сидя  на  ступенях  террасы, цитировала Зощенко:  "Жрать  им
хочется, вот  и  поют!"  Мэри Вахтанговна  издали бросала  на нее  взгляды и
видела, что все  не так-то просто: дочка, кажется, опять влюблена. Снова она
не лишний  человек в "соловьином  саду". Нина  следила взглядом  за полетами
светляков. Они возникали иной раз у самого носа, зажигали фонарик и, повисев
долю секунды в диогеновом раздумье,  сливались  с темнотой. Вспышки мелькали
по  всему саду, поднимались даже к вершинам деревьев.  Мгновенные  имитаторы
планет. Я ему скажу, чтобы нарисовал такой примитивный пейзаж, ранняя летняя
ночь со  светляками.  Пусть потрудится. А я  припишу внизу соловьиный свист.
Это будет примитив, жалкая человеческая жалость, прощание с войной.
     Мэри и Вероника сидели  в отдалении на  скамье, следили  за мелькающими
девочками,  тихо  разговаривали. Смерть Никиты  опять  притянула  их друг  к
другу.
     -- Посмотри,  родная  моя,  --  сказала Мэри с  нежнейшими  грузинскими
придыханиями.  --  Видишь эти  кусты под окном  спальни?  В тот  день  и,  я
уверена,  точно в тот момент, что-то меня толкнуло к окну. Мы как раз только
что выставили зимние рамы, все открыли... воздух, запах весны... и вдруг мне
показалось, что там  Никита  прошел,  вернее, не  прошел,  а  как-то  быстро
проплыл,  как  будто  на боку проплыл  через  кусты...  Уверена,  что это он
прощался со мной...
     Вероника целовала ее щеку и ласкала плечо.
     -- Мэричка, я никому не хочу пока  говорить, но я, возможно, скоро уеду
в Америку.
     --  А как же Бабочка? Ты не  дождешься его? --  спросила старая женщина
так, будто и не удивлена Америкой.
     -- Мне  нужно как  можно скорее уехать, -- зашептала  Вероника. --  Это
очень важно. Для всех. Для Борьки тоже. Поверь мне, Мэри, я спасаю не только
себя.
     -- Кому же мне еще верить, если не тебе? Ты -- мать моих внуков.
     Они поцеловались и прижались друг к дружке. Подошла ревнивая Нинка:
     -- Пустите, что ли, меня в серединку! Теперь сидели, обнявшись, втроем.
     --  Там,  на  похоронах,  --  вдруг сказала  Вероника, -- была женщина,
которую он любил. Я хотела ее найти, но это было невозможно.
     -- Надо ее найти, -- сказала Мэри.
     -- Зачем? -- пожала плечами  Нина. -- Любил, ушел. Вспыхнул, погас. Так
вот и мерцает вся земля.

        "ГЛАВА XIX ОЗОНОВЫЙ СЛОЙ"

     --  Цецилия Наумовна,  вас  к телефону!  --  долетел из  коридора голос
соседской дочки, семиклассницы Марины, вполне благовоспитанной школьницы. На
кухне  между тем  продолжали полускандально перекликаться, базлать,  как они
выражались,  привычные  женщины,  квартиросъемщицы. Огромная  коммуналка  на
Фурманном,  вместившая двенадцать семей  плюс одиночку  Цецилию,  продолжала
жить своей кухонно-туалетно-коридорной возней.
     -- Эй, Наумовна! -- хрипло проорала с кухни главная баба квартиры, тетя
Шура  Погожина.  Она с  утра уже была  на посту у своей конфорки, все что-то
перемешивала и дирижировала оттуда коммунальной жизнью.
     -- Ты, Маринка, в дверь ей стукни, небось не слышит!
     В эту квартиру, к отцу, Цецилия Розенблюм переехала в тридцать девятом.
До  этого  прожили они с  Кириллом несколько  счастливых  лет  в  знаменитом
московском доме "Деловой двор", что украшал собою бывшую Варварку. Этот дом,
когда-то  пристанище   большого   московского   торга,  вместилище   крупных
капиталистических фирм предреволюционной поры,  теперь  давал крышу  сонмищу
советской бюрократии, министерствам и ведомствам. В тридцатые годы несколько
его коридоров  с  оставшимися от  прежних  времен  гостиничными  зеркалами и
решетчатыми  дверями  лифтов  принадлежали жилфонду  ВЦСПС.  Там,  в  бывших
номерах,  селились по  ордерам партийцы средней руки. Там даже жила  легенда
революции, знаменитая Анка-пулеметчица, о которой ходили пугающие слухи, что
ее дочь  Зинаида  прижита от иностранца.  По  ночам в тридцать седьмом  году
ковровые  купеческие   дорожки,  хоть   и   основательно  вытертые  за   два
десятилетия,  все-таки  приглушали  шаги "соответствующих органов".  Однажды
как-то, уже  после  ареста Кирилла, Циля  проснулась от беспрерывного скрипа
чьих-то дверей.  Выглянула в  коридор, там уже  собралось несколько соседей.
Все молча смотрели  на  восьмилетнюю Раечку  Келлер, которая с  отпечатанной
будто не на рту, а на щеке улыбкой  каталась на тяжелой двери своей комнаты,
где она жила  с отцом Илюшей Келлером,  преподавателем  кафедры общественных
наук МГПИ. Раечкина мама Нюша уже несколько месяцев как не вернулась домой с
работы,  из того же  МГПИ. В комнате, внутри, было темно, только видно было,
как сильно вздуваются на огромном открытом окне бязевые занавески.
     -- Ты что же,  Раечка, так  среди  ночи  катаешься? -- засуетилась было
Циля, еще не понимая, что случилось что-то страшное.
     -- А вот так я и катаюсь, -- грустно и нежно ответствовала Раечка.
     Кто-то  из  соседей решился,  попытался снять Раечку  с дверей, она  не
поддавалась. Все еще  ничего  не понимая, Циля  забежала  в комнату. "Илюша!
Илюша!" Ответа  не было. На подоконнике  она увидела след резиновой подошвы.
Глянула  вниз -- Илюша,  раскидав руки и  ноги,  недвижно лежал на тротуаре.
Рядом с ним сочилась влагой оставленная на ночь тележка газированной воды.
     Словом,  жили.  Однако  в  тридцать  девятом  гостиничные  номера  стал
занимать Наркомат черной металлургии. Циле без излишних церемоний  приказали
собирать манатки: "Прописывайтесь обратно  к отцу, Розенблюм!" Таким образом
она и оказалась в коммуналке на Фурманном, подселилась к своему скромнейшему
"деду Науму", сидевшему уже двадцать лет счетоводом в райжилуправлении и все
свое свободное  время  отдававшему  любимому занятию  --  шитью великолепных
сапог из материала заказчика, что приносило ему все ж таки,  худо-бедно, что
вы хотите, некоторый дополнительный доход. В конце  концов  и  на  Фурманном
Циля осталась совсем одна, если не  считать, конечно, двенадцати семейств по
соседству,  потому что дед Наум вдруг, не  причиняя  никому  никаких хлопот,
перебрался  в  неведомые  края, где,  возможно, уже не  требовалось  прятать
взгляд и с притворной старостью шаркать подошвами.
     После смерти  папаши соседи  стали присматриваться к  Цилиной  комнате,
некоторые   уже    впрямую    высказывались,    что   метраж    ей    отошел
непропорциональный. "Четырнадцать квадратных метров на одну неряху, немножко
несправедливо, не находите, товарищи?" -- так, например,  иной раз возвышала
голос нотариус  Нарышкина. Выручила,  как  ни  странно, тетя Шура  Погожина.
Однажды вечером явилась к Циле с пол-литрой:
     --  Давай  выпьем,   Цилька,   за  упокой  души!  --   Слезы  текли  по
бородавчатому лицу еще  не старухи. -- Эх, Наум, Наум,  -- все говорила она,
всхлипывая. -- Эх, Наум, Наум! Хошь верь, Цилька, хошь не верь, но я никогда
на него не сказала, что сапоги шьет!
     Обнявшись, они проплакали всю пол-литру,  и с той поры  все разговоры о
метраже прекратились: могущественней тети Шуры в квартире никого не было.
     --  Иду,  иду! --  Циля  выскочила в  коридор без  юбки,  спохватилась,
бросилась назад, накрутила  какую-то простыню  вокруг тяжелой  попы,  что-то
опять  получилось,  по выражению Иосифа Виссарионовича,  "типичное  не  то",
прибежала  обратно,  заметалась  среди  бесчисленных  книг,  пока не  пришла
спасительная идея надеть пальто.
     В  коридоре  уже  стоял грубый хохот. Там  у входных  дверей  шпанистый
подросток Сранин подтягивал спицы на  своем пиратском велосипеде. Всякий раз
при  виде  Цецилии  Наумовны этот  юный  хмырь, почему-то гордившийся  своей
нецензурной  фамилией,  начинал  петь  популярную  о  ту пору  антисемитскую
песенку:
     Дохожку не спеша
     Стахужка перешла,
     Навстхечу к ней
     Идет мильционех.
     Тетя Шура  нередко цыкала  на него, а то  и веником замахивалась, но он
неизменно доводил до конца великолепное пение:
     Свистка не слушали,
     Закон нахушили,
     Платите, бабушка,
     Штхаф тхи хубля!
     Ах, боже-боже мой!
     Ведь я спешу домой,
     Сегодня у Абхаши выходной.
     Купила кухочку,
     Фханцузску булочку,
     Кусочек маслица, два пихожка.
     Я никому не дам,
     Все скушает Абхам,
     А кухочку разделим пополам

     -- Артист,  --  со  скрытым чувством  говорил пространщик  из Сандунов,
папаша  Сранин,  если ему  случалось  быть поблизости  к моменту  завершения
куплетов. Подросток Сранин, спев все  до конца, немедленно про  еврейку Цилю
забывал  и начинал  соображать,  что  бы ему  сегодня  сорвать, пролетая  по
Сретенке на велосипеде.
     Между тем в телефонной будке звучал басок Нади Румянцевой:
     -- Ну, Цилька, тебя ждать, сдохнуть можно! Опять небось с голой попой в
коридор выкатилась?
     После той встречи у ворот Лефортовской тюрьмы в самом начале войны Циля
и  Надя  стали задушевными подругами, несмотря  на  существенные  различия в
политических   и   философских   взглядах.  Надя   всегда   выручала   плохо
организованную марксистку.  Однажды  пришла  и  видит Цилю у  плиты. Читает,
дура,  как  всегда,  труды  "симбирского идиота"  и  ужин,  видите  ли, себе
готовит, а именно: стеариновой свечкой смазывает  сковородку и кладет на нее
где-то  одолженные  картофельные  очистки.  Оказалось,  что  не прикрепилась
Цецилия ни к одному магазину  и даже практически не знает, как  это сделать;
все  продовольственные  карточки  пропадают  втуне.  Практически  получается
парадоксальная  ситуация:  из Института  мировой  политики ее еще  до  войны
попросили как нераскаявшуюся жену врага народа и  больше, конечно,  никуда в
штат  не берут. Практически "вольный казак",  Цецилия  пробавляется лекциями
через партпросвет, но  те, разумеется, шваль,  марксистская,  и  слышать  не
хотят о прикреплении одиночки к своей системе. Словом, подыхай!
     Сама  Надя Румянцева  много  лет  работала  корректором в  издательстве
"Правда" и, хотя  зарплата у  нее была  микроскопическая,  получала надежный
"литер В" и отоваривалась на полную катушку.
     Ну, в общем, худо-бедно, ей удалось все-таки прикрепить подругу хотя бы
к хлебному, получать  свои  400  граммов  черняшки. Просто на горло взяла  в
райисполкоме,  на демагогию. Человек партийное слово  проводит в жизнь, а вы
ее голодом морите?!  Затем  познакомила дуреху с местной княжной, заведующей
вузовской столовой на Маросейке,  Гудьял Любомировной Мегаполис. Вот, Гудьял
Любомировна, этот товарищ сможет для вашей дочки Осанны писать  вдохновенные
патриотические классные сочинения. Гудьял  Любомировна пропела: "Любопытно",
долго   изучала   пучок   бесцельных   Цилиных  продовольственных  карточек,
встряхивала его,  будто битую птицу, а потом произнесла с неожиданно широкой
и ясной улыбкой:
     --  Приходите, милочка,  с  бидончиком  к заднему ходу  и назовите свое
имя-отчество. Только не фамилию, умоляю!
     В  бидончик стали  Цецилии почти регулярно наливать чечевичный  суп,  а
иногда даже питательную жидкость "суфле". Чечевичный суп надо было, конечно,
отстаивать. Часа через три вся грязь оседала на дне бидончика, а питательные
бобы  всплывали. Жидкость "суфле"  она  употребляла  сразу,  иногда даже  не
доходя  до дома. Та же самая  Надя  Румянцева,  между прочим  прошуровав  по
сусекам  покойного  Наума,  обнаружила сберкнижку с неплохим  вкладом, явным
результатом подпольного сапожного  дела,  она же  настояла  и на  оформлении
Цилиного наследственного права.
     Та же самая Надя Румянцева,  между прочим, еще  до всей этой волокиты с
продовольственными   карточками    умудрилась   вытащить   Цецилию   из   ее
кратковременной,  но почти  катастрофической  эвакуации,  где она  уже почти
прощалась  с  "формой  существования  белковых  тел"  на  проклятой  станции
Рузаевка, но это уже отдельная история, не вмещающаяся в этот роман.
     Здесь  мы  только лишь хотим указать  на то,  как Циле  повезло в  мире
"объективной реальности". Вдруг  явился сильный и  чистый  друг,  приносящий
столько благодеяний. Приносящий и получающий, хотим мы  добавить, потому что
хоть от Цильки и мало было практической пользы, Надины благодеяния приносили
благо в ее собственную одинокую жизнь. Дающий всегда что-то получает взамен,
хотя частенько этого и не замечает. Она замечала.
     Она  давно  уже  отказалась  от   поисков  мужа,  смирилась  с  потерей
"Громокипящего Петра", однако никогда не осаживала подругу, если та начинала
заново рассказывать о своих бесчисленных  заявлениях  и  апелляциях.  Никоим
образом не устроилась  и  личная жизнь Надежды. Похоже, что  и  на  этом уже
можно было поставить крест,  подвести черту,  завязать концы,  как вам будет
угодно. "Куда уж  нам сейчас  с тобой, Цилька,  --  говорила она. -- Молодые
девки с ума сходят, бросаются на любой обрубок, на любой крючок, а кто уж на
нас-то с тобой позарится, на старых выдр". Говоря так, она, конечно, имела в
виду самое себя. Циля даже не очень-то, похоже, и понимала, о чем идет речь.
Половая жизнь для  нее просто  закрылась  как  исчерпанный аргумент с уходом
Кирилла. Иногда,  впрочем,  они забирались с  ногами  на  кровать,  курили в
темноте  и  вспоминали  своих  мужей,  их  фигуры,  одежду,  голоса,  фразы,
романтические  моменты  жизни  и даже интимные подробности, порой даже очень
интимные подробности. Ну вот, и он тогда, ну и  я... Ну и что ты? Ну?.. Ну и
я, признаться, была удивлена...
     Это были, пожалуй, самые сокровенные минуты для Надежды Румянцевой. Она
тогда, пожалуй, просто обожала свою Цильку. Даже ее вечный противный запашок
переставала замечать, этот ее вечный вульвовагинит.
     -- Ну что, ну что, ну что, ну что? -- затарахтела Цецилия. С некоторого
времени у нее стала  иногда проявляться какая-то ступорозность: зацепится за
какое-нибудь слово и бесконечно,  бессмысленно им  тарахтит: --  Ну  что, ну
что, ну что, ну что?
     -- Цилька, ты не поверишь, произошло событие! -- Голос Нади вдруг выдал
сильнейшее,  столь  несвойственное ей волнение. -- Приехал зоотехник  Львов!
Неважно, какой зоотехник Львов,  важно, что оттуда! Откуда "оттуда"? Дуреха,
не  понимаешь?  Короче, приходи к  шести, он придет  и  все  расскажет.  Что
расскажет? Цилька, это не телефонный разговор! Приходи, все узнаешь. Оденься
поприличнее. Надень ту синюю, что я тебе дала. Обязательно надень ту синюю и
белые носки! Поняла? И потом, помойся как следует, ты поняла?  Нагрей воды и
вся помойся, ты поняла?!
     Ничего, разумеется, не поняв, Цецилия  все-таки  сделала, как говорили:
промыла  в ванной  комнате все складки тела  и даже  приласкала слегка  свои
тяжелые груди. Из-под двери заброшенной ванной комнаты, которую жильцы давно
уже  использовали  только  для  стирки,  стала  вытекать  в коридор  лужица.
Нотариус Нарышкина базлала:  вот вам, пожалуйста,  не  пора ли задуматься  о
некоторых, что разводят антисанитарию?!
     К шести часам Цецилия в синей юбке и  белых носках, а также в отцовском
вельветовом пиджаке прибыла на Зубовскую, где в полуподвале  с отдельным (!)
входом проживала ее подруга Надя Румянцева.
     Зоотехник  Львов  занимал  своей  персоной  всю  сторону  стола: он был
невероятно широк, хоть и не толст. При виде новой дамы встал, заполнив собой
половину  лачуги: он был  исключительно высок, хотя обладал очень  маленькой
головой, небольшими  женскими  ручками  и деликатными  ступнями,  обутыми  в
модельные  (почти "розенблюмовские",  подумала  Цецилия)  сапожки.  В  целом
исключительно  видный,  представительный   мужчина,  отличный  представитель
нашего инженерно-технического персонала. Короткие светлые волосы, славянские
глаза, слегка  уже затуманенные,  но  опять же по-хорошему"  чистым полезным
ректификатом.
     "Кажется,  беспартийный",  -- подумала  Цецилия, когда  он поцеловал ей
руку,  и не ошиблась. Зоотехник Львов отсидел пять лет по бытовой статье, до
войны   еще   освободился   (судимость   снята   "за   отсутствием   состава
преступления")  и  теперь  работал вольнонаемным  специалистом, "энтузиастом
Крайнего  Севера",   то  есть  заместителем  директора  зверосовхоза   "Путь
Октября", что возле Сеймчана, то есть по соболям и черно-бурым лисицам.
     Он рассказывал чудеса о том крае, откуда приехал в отпуск:
     -- У нас там сам  Вадим Козин поет,  девушки!  "Сашка, ты  помнишь  эти
встречи в приморском парке на берегу..." Колыма -- это золото, девушки, лес,
пушнина,  огромные ставки с северными надбавками!  Знаете, сколько с собой в
отпуск везу? Я сам не знаю, сколько везу! Вот, пожалуйста, угощайтесь! -- Он
вываливал   на  стол   из  огромного  мешка,  что   стоял  за   его  стулом,
разнокалиберные плитки американского  шоколада.  --  У  нас там  Америка под
боком, девчата! Ленд-ли