ми их домашних разговоров. В лучшие дни он шутил с женой,
называя ее "четвертой чеховской сестрой" с этим их вечным журавлиным кличем:
"В Москву, в Москву!"; в  худшие, когда она впадала в полнейший мрак, Никита
иной раз попросту выскакивал из  дома и отправлялся без всякого дела в штаб,
где часто сидел  в темном кабинете и отгонял свои собственные, кронштадтские
мраки.
     И  вот теперь он сидит  в большом  конференц-зале наркомата, смотрит на
лоснящуюся физиономию докладчика, а думает только о жене, о том,  что не дай
Бог, это  начнется у нее в  каких-нибудь Петровских  линиях  или в Лубянском
пассаже, куда она, конечно же, отправилась инспектировать модные лавки.
     Ворошилов, похоже,  просто  наслаждался своей ролью главнокомандующего,
военного   философа   и   стратега.  Плотненький,   цветущий,  с  маленькими
аккуратненькими  усиками,  о  даже  в  своей идеальной, явно сшитой на заказ
форме выглядел преуспевающим купчиком с  Кузнецкого моста.  При внимательном
наблюдении в его  лице со смышлеными  глазками можно было уловить  промельки
исключительной глупости. Время от времени, как бы  напоминая  о себе, кто он
такой, Климент Ефремович на мгновение застывал, фиксировал монументальность.
     После лекции в коридоре Никиту окликнули трое бравых командиров. Одного
из них он сразу узнал -- Охотников! Они обнялись. Охотников бросил взгляд на
его петлицы:
     -- Ого, ты уже комдив, Никита!
     -- Вот уж не ожидал  тебя увидеть, Яков, -- сказал Никита.  -- Давно из
Закавказья?
     -- Да я сейчас на курсах, в академии. Набираюсь премудрости, -- смеялся
Охотников.  --  Знакомься с  моими  однокашниками.  Аркадий  Геллер,  Володя
Петенко.
     По манере рукопожатия  Никита с удовольствием опознал кадровых  крепких
бойцов.
     --  Очень  рад.  Позвольте,  Аркадий,  а вам не  кажется,  что  мы  уже
встречались?
     --  Конечно,  --  сказал  Геллер.  --  На  Польском  фронте, в  октябре
двадцатого. Бронепоезд "Гроза Октября".
     -- Совершенно верно! -- воскликнул Никита.
     Из  конференц-зала  в это  время вышел  в  сопровождении  высших  чинов
Ворошилов. Под мышкой у него была папка  с только  что прочитанным докладом.
Круглая  физиономия поворачивалась, очевидно ожидая восторженных взглядов со
стороны  курящих  в коридоре командиров. Охотников  довольно небрежно махнул
головой в сторону наркома:
     -- Как тебе доклад нового командующего?
     Никита дипломатично пожал плечами.
     -- Ну, не новый ли Карл Клаузевиц? -- насмешливо процедил Геллер.
     -- Бо-о-льшой теоретик! -- хохотнул Петенко.
     Никита засмеялся:
     -- Я вижу, друзья, Москва и на вас действует своей крамолой.
     Охотников взял его под руку, заглянул в лицо:
     -- А что же? Оппозиция, конечно, слишком  горлопанит,  но во многом она
права. Армия лучше других знает хватку бюрократов.
     Вспоминая потом этот короткий разговор, Никита пришел к выводу, что  он
открыл   ему   сразу  несколько  важных  тем,   которые  бередили   столицу.
"Бюрократами" здесь называли сталинистов, то есть  большинство существующего
Политбюро. Слушатели Военной академии  имени  М. Ф.  Фрунзе близки к  высшим
военным  кругам. Высказывания Охотникова, Геллера и Петенко явно показывают,
что   в   этих   кругах   зреет    раздражение   против   навязывания   РККА
"бюрократического" стиля руководства. Если эти круги еще не стали союзниками
оппозиции, то, во всяком случае, они симпатизируют  ей, хотя бы уже по тому,
что она выступает против тех, кто после двух блестящих личностей, Троцкого и
Фрунзе, продвинули на высший  военный пост страны бездарного Ворошилова. Ну,
а симпатии армии -- это всегда достаточно серьезно.
     По сути  дела, разговор прервался  на  самом интересном месте,  сожалел
потом Никита. Он увидел проходящего мимо по коридору комполка  Вуйновича. Он
даже столкнулся с ним взглядом, но тот немедленно отвернулся, не проявляя ни
малейшего желания останавливаться.
     -- Вадим! -- крикнул Никита.
     Вуйнович, не оборачиваясь, прошел по коридору и свернул за угол.
     -- Вадим, черт тебя дери!
     Оставив "академиков", Никита побежал по коридору, тоже повернул за угол
и остановился. Теперь они были одни в  пустом крыле здания. По паркету четко
стучали удаляющиеся шаги Вуйновича.
     "Как  это глупо,  --  думал Никита, --  порвать  с лучшим  другом из-за
какой-то двусмысленной ситуации, в которую попал отец друга. Даже если бы он
был замешан в то темное  дело,  то  я тут  при  чем? А  он, к тому же,  и не
замешан вовсе, а просто, просто... Эх, как это глупо!"
     -- Вадим, это глупо, давай поговорим!
     Не оборачиваясь, Вуйнович открыл дверь на лестницу и исчез.

     Секретарши, делопроизводители и охрана Московского городского  комитета
ВКП(б)  без излишнего восторга, мягко говоря,  взирали  на вторжение рабочих
партийных масс  в кожанках  и  коротайках,  кепках  и  красных  косынках.  В
учреждении  давно  уже  все  было доведено до  вполне  приличного уровня  --
паркеты  натерты,  ковровые  дорожки расстелены  и  на  мраморных  лестницах
закреплены  медными  прутьями,  буфетчицы  в  белых  наколках  разносили  по
кабинетам   чай  и  свежайшие  бутерброды,  разговоры  велись   приглушенно,
пепельницы  немедленно  очищались, бюсты великого  Ленина  протирались самым
тщательным  образом,  может  быть,  даже  лучше,   чем  предшествовавшие  им
мраморные нимфы Коммерческого общества, и  вдруг явился пролетариат, как еще
иначе  скажешь, громко  окликают друг  друга, топают,  сморкаются, с  подошв
сметают ошметки грязи, распространяется запах недомытости и махры; как будто
военный коммунизм вернулся.
     Конференц-зал  на  третьем этаже  забит работниками горкома и райкомов,
партактивом крупнейших предприятий. Кирилл  Градов в своей вечной затрапезе,
люстриновом  "спинжаке" и ситцевой косовороточке, по  внешнему  виду гораздо
ближе  к  людям окраин, чем  к холеным  людям центра,  и этим он чрезвычайно
доволен.   Впрочем,   старшие  товарищи   высоко  ценят  его   теоретическую
подкованность, а  к  маленьким  псевдодемократическим  чудачествам относятся
снисходительно:  у  молодого  человека  впереди  достаточно  времени,  чтобы
постичь неписаные правила партийного  этикета. Державший речь  секретарь  МК
как  раз  являл  собой  идеальный тип  растущего партийца середины двадцатых
годов:  сталинского фасона френч, рыковская  бородка, бухаринская всезнающая
усмешечка.
     -- Товарищи, -- говорил он, -- оппозиция предпринимает отчаянные усилия
обратиться к рабочим через голову партии. Группа их лидеров явилась в ячейку
завода  "Авиаприбор",  была  предпринята  попытка  прямого  срыва  партийных
решений.  Другие организовали собрание ячейки группы тяги Рязанской железной
дороги, и рабочие вынуждены были принять председательство таких сомнительных
товарищей,  как Ткачев  и Сопронов! Там выступал член  Политбюро Троцкий.  В
ячейке Наркомфина выступал Рейнгольд.
     Оппозиция так  же разослала своих  гастролеров  по заводам  "Богатырь",
"Каучук",  "Морзе" и "Икар". С прискорбием  следует заметить, что Госплан  и
Институт красной  профессуры стали  настоящими форпостами оппозиции, их люди
совершают постоянные вылазки и агитируют рабочий Трампарка и Завода Ильича.
     То  же  самое  происходит в Ленинграде,  но это сейчас не  наша забота.
Главная задача коммунистов Москвы -- пресечь все контакты вождей оппозиции с
рабочими. Говоря откровенно,  лучшим решением  вопроса  было  бы подключение
органов ГПУ, но  мы сейчас не  можем пойти на  это: поднимется страшный вой.
Сегодня мы должны разослать группы нашего актива по всем  предприятиям, где,
по надежным сведениям...
     Секретарь МК ухмыльнулся. "Красноречивая ухмылка, -- подумал Кирилл, --
сугубо   чекистская,  всесильная,   наглая  и  темная  ухмылка".  Он   вдруг
почувствовал,  что   ненавидит  этого  человека,  но  тут  же   отогнал  это
предательское  "либеральное"  чувство. Зачем видеть в нем  гадкого человека,
вообще отдельного человека?  Это представитель  партии, и сейчас у нас  одна
задача -- не допустить раскола!
     --  ...По надежным  сведениям,  -- продолжал  секретарь  МК, -- вечером
будут предприняты  новые попытки  срыва  партийных решений. Товарищ  Самоха,
немедленно приступайте к распределению товарищей по группам.
     Закончив  выступление,  секретарь МК  спустился  к массам,  ответил  на
несколько вопросов, в основном отсылая спрашивающих к товарищу Самохе, потом
с явным  облегчением удалился во  внутренние покои. Там, за дверью, мелькнул
дивный, располагающий к отдыху диван.
     Товарищ Самоха, жилистый чекистский оперативник в традиционной кожанке,
которую  он  явно  донашивал со времен  более  веселых, деловито распределял
путевки  по заводам. Протянув Кириллу  бумагу со  штампом ВЦСПС (узаконенная
липа на  случай  оппозиционных  провокаций,  будто  МК  и  ГПУ  организовали
обструкцию), он без церемоний сказал:
     -- Ты, Градов,  со  своей  группой отправишься на объединенное собрание
тяги, пути и электротехники Рязанской жеде. Там к вам подойдут наши товарищи
из  Управления.  Положение  напряженное.  Могут   появиться   высшие   вожди
оппозиции. Среди рабочих там брожение, а всем известно, что Лев Давыдович на
толпу действует  гипнотически.  Вы  должны  провалить  их резолюции!  Любыми
методами!  Постоянный  контакт  с  ГПУ!  Как можно  больше  личных  бесед  с
рабочими! Запоминайте колеблющихся. Ясно?
     Кирилл подумал: "Вот и моя война начинается, обходные маневры, обманные
действия, дымовая завеса."
     -- Все ясно, товарищ Самоха!
     После  раздачи  путевок  актив был  приглашен  на обед  в  горкомовскую
столовую. Делегаты отправились туда не без удовольствия: обещались разносолы
вроде  семги,  тушеного гуся,  заливного поросенка. Кирилл, однако,  остался
верен  себе. Товарищи  могут  смеяться  над  уравниловкой,  но  мне  с  моим
благополучным буржуазным прошлым надо держаться своих принципов.
     Он  вышел из  МК  и на  Солянке засел  в  дешевой  столовой. Мясные щи,
макароны по-флотски, и кисель стоили ему меньше рубля, точнее 87 коп. сидя у
окна  со своей едой, он смотрел на едоков в сводчатом зале столовки и в окна
на  москвичей,  вся  жизнь  которых,  казалось,  вертелась вокруг  трамваев:
прыгают в трамвай, выпрыгивают из трамвая, смотрят на часы в ожидании  своих
"Аннушек" и  "Букашек",  разбегаются  с остановок, чтобы пересесть на другие
трамваи. В Москве в последние годы установилась почему-то немыслимая спешка,
все бегут, впрыгивают, выпрыгивают, кричат друг другу "ну, пока!", "всего!";
и  никто  не  догадывается,  что сегодня произойдут события, которые,  может
быть, определят будущее страны на данный конкретный период реконструкции.

     Ранним  вечером  того  же  дня  Вероника Градова, молоденькая комдивша,
сидела в сквере, на углу  Кузнецкого и  Петровки.  Весь  день она ходила  по
лавкам, приценивалась, примерить, увы, ничего уже было нельзя, кроме шляпок.
В конце  концов, она даже купила себе кое-что, глубоко  завернутое, а именно
контрабандную польскую жакетку. Недавно как  раз прочла сатирические строчки
Маяковского  в "Известиях": "Знаю  я  -- в  жакетках  этих на Петровке бабья
банда. Эти польские жакетки к  нам привозят контрабандой." -- и  зажглась  в
своем Минске  --  непременно,  непременно оказаться на Петровке и заполучить
польскую жакетку. Не все время брюхатиной буду  ковылять,  скоро уж и обтяну
жакеткой осиную  талию, примкну к  этой "бабьей банде" на Петровке. Сатирик,
сам того не желая, из негативного  образа  сделал какой-то клан посвященных,
дерзких  москвичек  в  "польских  жакетках".   Пока  что  все-таки  придется
пребывать в ничтожестве.
     Она  вдруг поняла, что ее больше всего ранит -- отсутствие  или  полное
равнодушие  мужских  взглядов. Раньше у  каждого мужчины при виде  красавицы
появлялось  в  глазах некое обалдение,  и не  было  ни одного, буквально  ни
одного, который не смотрел бы вслед.  Теперь никто не смотрит, все утрачено,
беременность -- это преждевременная старость.
     Она нервно  посматривала на часы: Никита опаздывал,  а Борис  4 толкнул
пару  раз  ножкой. Почему все так  уверены,  что  будет мальчик?  Градовская
патриархальщина. Вот возьму и рожу  девчонку, а потом брошу своего солдафона
и  уеду  в  Париж,  к дяде. Выращу  француженку, звезду экрана, новую  Грету
Гарбо... уеду с ней еще дальше, в Голливуд... Вот  так когда-нибудь мое лицо
-- ее лицо --  вернется  в эту паршивую Москву, как плакат  Мэри Пикфорд  на
афишной тумбе.
     Ей стало не по себе, она приложила руку к животу под широченным пальто,
дыхание сбивалось. Не дай Бог, начну прямо здесь. С дрожек соскочил военный.
Она на сразу сообразила, что это Никита.
     -- Ну, наконец-то! -- вскричала она, когда он приблизился, весь в своих
нашивках и бранденбурах.
     Никита с улыбкой поцеловал ее.
     -- В вашем положении, сударыня, в постельке надо лежать, а не назначать
свидания господам офицерам!
     Вероника тут же разнервничалась, накуксилась, чуть не расплакалась.
     -- Неужели ты не понимаешь,  что я  не могу без Москвы? Для меня просто
пройтись по Столешникову -- истинное счастье! Что же, в кои-то веки приехать
в  Москву и  сидеть  в этом  вашем Серебряном Бору,  выращивать  градовского
наследника? Ну уж, это просто издевательство!
     Никита стал целовать ее в щеки, в припухший нос.
     -- Спокойно, спокойно, милая. Скоро все уже будет позади!
     Вероника отворачивалась.
     -- Ты только и боишься за своего детеныша, а на меня тебе наплевать!
     -- Ну, Никочка, ну, деточка!
     Она вытерла лицо, спросила чуть поспокойнее:
     --  Ну,  что там, в вашем дурацком  наркомате?  Перевели тебя наконец в
Москву?
     -- Напротив, меня назначили замначштаба Запада.
     -- Вот, опять этот вонючий  Минск, -- с унынием протянула  Вероника. --
Если бы хоть Варшава была наша.
     Никита  вздрогнул.  Легкомысленная  женщина вдруг  воткнула  булавку  в
сердцевину тайных стратегических совещаний.
     -- Что ты говоришь, Ника! Варшава?
     -- Ну,  а  что?  Все-таки какая никакая, а  столица, Европа. -- Она уже
сообразила, что  коснулась  чего-то  самого  запретного,  и  теперь  не  без
прежнего наслаждения лукавила, дурачилась: -- А  что?  Надо  взять, наконец,
Варшаву, пожить там немного, а потом уйти. Предложи в наркомате.
     Никита уже хохотал:
     -- Киса, киса, ну перестань  валять дурака! Посмотри, какой у меня  для
тебя сюрприз -- билеты к Мейерхольду!
     Вероника была поражена.
     --  Билеты к  Мейерхольду?!  Да  еще  и  на  "Мандат"? Ну,  Никита,  ты
превзошел самого себя! -- Давно он  уже не видел ее такой сияющей.  -- Когда
это? Сегодня?  --  Вдруг  набежала  мгновенная  туча.  -- Но я  же  не успею
одеться!
     Никита опять зацеловал все ее щеки и нос.
     -- Ну,  Викочка, ну, Никочка, ну зачем  тебе как-то особенно одеваться?
Ты и так вполне одета  для... -- Тут он  сообразил, что чуть-чуть не  ляпнул
бестактность, и поправился: -- Для революционного  театра в конце концов. Мы
еще успеем поужинать в "Национале", и  ты  увидишь,  там все ахнут от твоего
платья с белорусскими мотивами.
     Вероника заворчала с неожиданным добродушием:
     -- Ты  просто хотел сказать, что  для моего пуза и так сойдет.  Знаешь,
Никита, из всех этих гнусных  мужей ты  не самый худший.  Господи, как же  я
мечтала сходить к Мейерхольду!

     Объединенное  собрание  ячеек Рязанской  железной  дороги состоялось  в
огромном  депо  по  ремонту  паровозов.  Депо  было  настолько огромным, что
многосотенному собранию хватило одного  угла, где была воздвигнута временная
платформа и подвешен на кабеле мостового крана  портрет бессмертного Ильича.
За спинами аудитории между  тем зиждились молчаливые паровозы, что придавало
событию  некий  восточно-мистический оттенок,  будто  боевые слоны  замыкали
выходы с какой-нибудь площади Вавилона.
     Аудитория  была  по  большей  части  в   спецовках  --  еще  не  успели
переодеться  после  смены;  большинство  голов накрыто  кепками,  косынками.
Проинструктированные  сегодня  в  горкоме  депутаты  вперемешку с  "кожаными
куртками" сидели кучками, зорко оглядываясь. Иной  раз появлялись личности в
обиходных пиджаках с  галстуками. На таких смотрели с подозрением,  особенно
если туалет дополнялся шляпой, а тем паче очками.
     В общем, было сыро и мерзко, и, несмотря на внутреннюю разгоряченность,
собрание  иногда прошибал лошадиный пот: цех не бездействовал,  беспартийные
рабочие открывали гигантские ворота, присвистывала октябрьская непогода.
     "Почему  я не  занялся  лингвистикой? -- вдруг с тоской  подумал Кирилл
Градов. -- Ведь я так  люблю языки! Сидел бы сейчас в библиотеке. Однако кто
же  будет бороться за истинный социализм, если вся интеллигенция разойдется,
попрячется в лингвистике и микробиологии?..."
     В   президиуме  собрания   под   портретом   Ленина  сидело   несколько
представителей оппозиции и  "генеральной линии".  На  трибуне  ораторствовал
Карл Радек,  личность  российскому  пролетариату  глубоко  чуждая,  если  не
подозрительная. Не было недели, чтобы по Москве не начали расползаться новые
радековские  шутки  о  головотяпстве  советской  бюрократии, и  звучали  они
оскорбительно не только для сталинистов, но в некоторой степени  и для масс,
как бы намекая на извечную косность русского народа. Радек говорил по-русски
грамматически  правильно, но с очень  сильным акцентом, а главное с какой-то
сбивающей с толку интонацией.
     От  одного  только слова "товаистчи"  рабочие  службы тяги  начинали  с
ухмылкой   переглядываться.   Конечно,  как   сознательные   члены   партии,
интернационалисты,  они  о  национальности оратора  не  высказывались, но уж
можно поручиться,  что  каждому  пришло  в  голову  что-то  вроде:  "слишком
жидовствующего жида прислали", или "что-то  очень уж евреистый  этот еврей",
или уж в крайнем случае "какой-то не наш этот товарищ еврей".
     Оратор  между  тем  продолжал  развивать  свои логические  убийственные
тезисы:
     --  ...Идея  нынешнего ЦК  о построении коммунизма  в  отдельно  взятой
стране разит затхлостью пошехонской  старины. Ей-ей, товаисчи ("ей-ей" в его
устах прозвучало не в смысле "ей-ей", а в  смысле  "ой-ой"),  этот тезис  по
своей   нелепости  не   может   не   напомнить  сочинений  писателя-сатирика
Салтыкова-Щедрина о различных старороссийских уездных тугодумах.
     Товарищи, сталинский ЦК потчует рабочих гулливеровскими дозами квасного
патриотизма,  а между  тем  Советы  теряют  рабочее  ядро,  индустриализация
тормозиться  частным капиталом, на международной  арене мы  буксуем,  теряем
авторитет среди революционных масс!  Товарищи,  вождь мирового  пролетариата
товарищ Троцкий вместе с другими соратниками Ильича призывает вас -- вдохнем
новую жизнь в нашу революцию!
     Радек сошел  с  трибуны  разочарованный --  железнодорожников за неделю
будто подменили. Поначалу еще слышны были жиденькие аплодисменты и возгласы:
"Правильно!",  "Ура!",  "Долой центристов!", но вскоре эти хлопки и  выкрики
потонули в шиканье, свисте,  бешенных воплях: "Долой троцкистов!", "Тащи его
из  президиума,  братцы!", "Никаких  компромиссов с оппозицией!",  "Заткнуть
рты!", "Вон  из партии!". Потом ничего уже  нельзя  было различить, сплошная
"буря негодования". Он понял,  что тут  успели здорово  поработать, что было
ошибкой вот так легкомысленно  ехать в это депо, выступать вот в таком духе,
со  всеми этими "щедриными" и "гулливерами", да и вообще, не было ли ошибкой
примыкать сейчас к антисталинскому крылу, вот так активно высовываться?
     Кирилл  Градов  вместе с  большинством  негодовал, вскакивал со  стула,
потрясал кулаком, выкрикивал что-то  уже не очень-то связное.  Его распирало
блаженное, вдохновляющее чувство единства. Вот это и есть классовое чувство,
говорил он себе, вот оно наконец-то пришло.
     На задах собрания возле одного из