как  в  добрые  старые  времена,   Шопеном.   Мэри
Вахтанговна импровизировала на  тему Второго  концерта фа  минор; получалось
сегодня мажорно! Верный  ее рыцарь, никогда за всю жизнь не изменивший ей ни
с одной женщиной (в отличие от нее, грешной, изменившей ему однажды во время
короткого грузинского ренессанса), стоял, как и встарь, облокотясь на рояль,
и  кивал  с  глубоким  пониманием.  Он  знал, что  это  не  только  в  честь
Бобки-Бабочки,  но и  в  его  честь,  в  знак  благодарности  за проявленное
мужество. Как  раз  сегодня утром Борис Никитич  отверг предложение партбюро
Академии,  выдвинувшего  его  на  пост вице-президента. Сослался, правда, на
возраст и состояние здоровья, но все прекрасно поняли, что  совесть русского
врача  не позволяет ему занять  место  изгнанного "безродного  космополита",
академика Лурье.
     После  концерта  Борис, который решил остаться на  ночь  со  стариками,
пошел       проводить       до       трамвая      тетку,       кузину      и
"нашего-то-ли-мужа-то-ли-не-знаю-кого" Сандро Певзнера.  По дороге  в темной
аллее   все  четверо  непрерывно  курили.  Автор  не  оговорился,  уважаемый
читатель, знакомый  с пуританскими в отношении юных  школьниц нравами  конца
40-х и  50-х годов:  Ёлке  тоже  иногда,  разумеется не в присутствии деда с
бабкой, разрешалось подымить, что всякий раз приводило ее  в состояние тихой
экзальтации.
     --  Что  же тебя  вдруг  подвигнуло  на  благородную  стезю, Борис?  --
спросила Нина.
     Племянник пожал плечами:
     -- А  что прикажешь делать? Конечно, я думал о МГИМО или  о МАИ, но там
эти  представители... ну,  вы  понимаете,  о ком  я  говорю... дали мне ясно
понять, что шансов нет никаких. Расскажи кому-нибудь, не поверят. Сын дважды
героя, маршала  Советского Союза, и сам почти  герой... ты знаешь, меня ведь
представляли на  героя, но потом заменили на Красное Знамя... И вот  у  меня
нет доступа в престижные вузы. Туфта какая-то. Дядя, видите ли, из "врагов",
а   самое  главное,   мамаша  в  США,  замужем  за  империалистом-янки.  Это
перевешивает.  Сиди, не  вертухайся.  Что же мне делать? Высшее  образование
надо получать? Единственный вариант -- к деду под крыло. Он, кстати, обещал,
что,  может  быть,  еще  в этом  году  как фронтовику задним  числом оформят
вступительные экзамены. Почему бы не стать врачом, в конце концов? Все-таки,
действительно,  династия, традиции.  Буду  гонять  машину  за  спортобщество
"Медик"...
     Он  еще  что-то говорил, пожимал плечами, усмехался, бросал сигарету  и
закуривал новую, когда  Нина вдруг плотно взяла его под  руку, слегка как бы
повисла и заглянула в глаза.
     -- Скажи, Боря... ты скучаешь по ней... тебе хотелось бы ее увидеть?..
     Зачем  я это делаю, подумала  она.  Писательское  любопытство на  грани
жестокости, ей-ей...
     Несколько  шагов Борис еще прошел с  теткой  под руку,  однако  она уже
чувствовала, как враждебно каменела эта конечность. Вырвал руку, прошел чуть
вперед, вдруг обернулся с горящим и прекрасным юношеским лицом.
     -- Вы... вы... -- Он явно, будто утопающий,  искал за что бы уцепиться,
наконец  вроде бы что-то нашел, усмехнулся надменно: -- Вы, ребята, надеюсь,
понимаете, что, если  бы  я захотел ее  увидеть, я бы это сделал просто  вот
так!  -- И он  щелкнул  пальцами у себя  над  правым ухом. Какой-то странный
жест, мелькнуло у Нины. Ах да, Польша!
     --  Что ты имеешь  в  виду, Борька?  --  ужаснулась  Ёлочка.  --  Через
границу, что ли?..
     Он пожал плечами:
     -- А почему бы нет?
     Девочка всплеснула белыми в темноте ладошками:
     -- Но ведь это же невозможно!  Борька! Через  советскую границу? Что ты
говоришь?!
     Довольный, что его вспышка и промельк детского отчаяния вроде бы прошли
незамеченными, Борис IV усмехнулся:
     -- Ничего особенного.  В принципе, ничего нет легче, чем  это...  Вы уж
простите,  Нина, Ёлка,  Сандро, но вы, похоже, не совсем понимаете, что я за
человек и чем мне приходилось заниматься во время войны и три года после.
     В  этот  момент  они  остановились  под  уличным  фонарем и  образовали
маленький кружок. Борис смотрел  на  Нину с  непонятной улыбкой. Ой, какой у
меня брат, подумала Ёлка с восхищением. Кажется, я понимаю, чем он занимался
во время войны и три года после, подумал Сандро. Такие убийцы (он решительно
перечеркнул  жуткое  слово и  заменил его "головорезами", как будто оно было
хоть чем-то лучше)... в общем, таких ребят он видел: они прилетали иногда из
тыла противника для каких-то инструкций в штабе фронта.
     Нину  вдруг пронзило: да ведь он же просто ребенок, потерявший мамочку,
давно уже,  еще  с той ночи 1937 года, с той ночи она  уже к нему никогда не
возвращалась;  это  ведь просто  сиротка, бабушкин Бабочка.  Она бросилась к
нему на шею, повисла, зашептала в ухо:
     -- Умоляю тебя, Борька,  родной, никогда никому,  даже  нам,  не говори
больше об  этом!  Неужели ты не понимаешь, с чем шутишь? Ради всего святого,
ради всего нашего, градовского, перестань даже думать о переходе границы!
     Он был поражен. Что  за горячие мольбы?  Значит, она все это восприняла
всерьез, значит, тетка Нинка до сих пор не понимает шуток мужчин моего типа?
     -- Спокойно, спокойно, тетушка Нинушка... Легче, легче,  мальчик просто
пошутил. -- Он погладил ее по  спине и  вдруг  почувствовал нечто совершенно
неподобающее  племяннику  по  отношению  к  сорокадвухлетней  тете.   Быстро
отстранился. Фрейдизм  проклятый, подумал он.  Проклятущая мерзопакостнейшая
фрейдуха.  Закурил  спасительную  сигарету.  --  К тому же  должен добавить,
дорогие товарищи, у меня нет ни малейшего желания увидеть мою матушку. Пусть
она там...
     Подошел  восемнадцатый  трамвай,  две  больших  коробки  электрического
света. Выпрыгнули  два хулигана  в восьмиклинках  с подрезанными козырьками:
укоренившийся  еще  с  конца  тридцатых  тип  под  названием  Костя-капитан.
Семейство             художника             Певзнера            погрузилось.
"Кондуктор-Варя-в-синеньком-берете"    дернула   за   веревочку,    звоночек
пробренчал. Коробки света двинулись в темноту, три милых башки -- во второй.
Мирный быт трамвайного кольца в поселке Серебряный Бор.
     Борис притушил каблуком сигарету и тут же начал новую. Хулиганы  стояли
у  закрытого киоска и  смотрели  в  его сторону.  Может,  хотят  потолковать
пацаны? Хорошо  бы сейчас  с  этими  двумя поговорить.  Одному --  левой  по
печени, другому -- правой в зубы. Отлетит прямо  вон к тому забору. Говна не
собрать! Сейчас самое время поговорить  с этими двумя "костиками". Он прошел
вплотную к ним и внимательно посмотрел  в  лица. Оба испуганно отвели глаза.
Один шмыгнул носом.

     Не менее трех  часов  продрожала ученица  парикмахерского  училища Люда
Сорокина в особняке  на улице  Качалова в  ожидании неизвестности.  А  чего,
казалось  бы, бояться девушке в такой уютной роскошной  обстановке? Огромный
нежнейшего ворсу ковер покрывает пол салона, вот именно, иначе и не скажешь,
салона с  мягкими  неназойливыми, да еще и затененными  изящными  абажурами,
источниками света. В трех  узких  хрустальных вазах стоят три расчудеснейшие
розы:  красная, розовая и кремовая. Еще два великолепных  ковра, правда,  не
новых,  явно  бывших  в  употреблении,  один с какими-то маврами в крепости,
другой с морскими чудовищами, свисают со стен. На третьей стене библиотечные
полки с книгами в кожаных переплетах. Четвертая стена задрапирована  товаром
высшего класса,  шелк с кистями, за драпировкой  высоченное окно; в шелковую
щелку  видать  --  под  окном  взад-вперед прохаживается  военный.  Что  еще
заметила  Люда Сорокина  за  эти три  часа? В  углу  стоит  мраморная фигура
обнаженной девушки, такая  фигура, как вроде  у самой  Люды, когда ее  можно
увидеть в зеркале Даниловских бань по дороге  в  моечную залу. Как раз вчера
Люда была с матерью и соседкой в бане и очень хорошо промыла все сокровенные
места. Мраморная девушка остатками одежды прикрывает свое  главное место, но
на губах у нее порочная улыбка. У Люды  губы дрожат: неизвестно, что ее ждет
в  салоне,  какие  обвинения  будут предъявлены.  Вот  еще  одно  непонятное
наблюдение. Таких красивых зеркал, как из Даниловских бань, то есть в резных
рамах, здесь целых  три. Слева от койки, справа от койки и, что еще довольно
интересно,  в наклонном виде прямо над  койкой. Ну  вот,  значит,  и  койка,
похожая,  как  бы старший  мастер  Исаак Израилевич сказал,  на произведение
искусства. Эту койку даже и  койкой-то не назовешь, потому что по жилплощади
она,  может  быть,   не  уступает   всей   сорокинской  комнате   в  дальнем
Замоскворечье, то есть  9 кв. метров. У нее  есть головная спинка из резного
дерева,  там,  мама  родная, сплетаются  два  лебедя,  а вот  ножная  спинка
отсутствует.  Койка очень низкая, полметра высотой, под ней не спрячешься. В
общем, это, конечно, не койка, а вот, как в "Королеве Марго" Александра Дюма
написано, ложе. Вот именно, ложе, покрытое опять же ковром с  переплетенными
цветами, и  кроме  того, разбросаны  бархатные подушки. Оно, кажется... Люда
оглянулась, потрогала рукой поверхность:  тугое и  малость пружинит. Что  со
мной тут  будут делать? Неужели, как  в училище говорят, будут совокуплять с
мужским  органом?  Да  ведь  генерал  же  такой  красивый  приглашал,  такой
солидный. Ой, лишь бы не расстреляли!
     Приходила тетька в кружевном фартучке и в такой же наколочке на голове.
Принесла  поднос,  мама  родная,  с  очаровательными  фруктами  и   с  тремя
шоколадными наборами, в каждом  серебряные щипчики. "Дамочка, дорогая, где я
нахожусь?" Тетька  улыбнулась совсем без душевной  теплоты.  "Вы в  гостях у
правительства, девушка. Кушайте эти вкусные вещи".
     Люда  съела  одну штучку. Ой, какая же вкусная,  моя любимая, которую и
пробовала-то  один раз в жизни: орех в шоколаде!  Ну, правительство  ведь не
расстреливает  же,  само-то  ведь  оно  не  расстреливает  же.  Ну,  ведь  и
совокуплять, наверное,  не  будут, иначе  как-то будет выглядеть  несолидно.
Вдруг заиграла  музыка,  и от  этих  звуков  симфонических  Люда  опять  вся
затрепетала  и  поняла,  что добром отсюда все же  не уйдешь. И  вот наконец
через  три часа  пришел  старик  в  театральном  халате  с  кистями,  как на
занавеске. На голове ковровая  тюбетейка, на мясистом  носу  очки без дужек,
кажется,  называются "пенисне". Люда вскочила, ну  прямо, как  эта мраморная
девушка, хоть и была вся одетая.
     -- Добрый вечер, -- культурно сказал старик, кажется, нерусский. -- Как
вас зовут?
     --  Люда, -- пролепетала юная студентка  волосяного  искусства. -- Люда
Сорокина.
     -- Очень приятно, товарищ Люда. -- Он протянул руку. Кажется, он только
Люду  услышал, Сорокина  ему  как  будто без  надобности.  -- А  меня  зовут
Лаврентий Павлович.
     От страха Люде это довольно благозвучное имя показалось каким-то жутким
"Ваверием Саловичем".
     --  Не надо  волноваться, товарищ  Люда, -- сказал Ваверий  Салович. --
Сейчас мы будем ужинать.
     Он  сел  рядом  с Людой в кожаное  кресло и  нажал  какую-то  кнопку на
высокохудожественном  столике.  Почти  немедленно давешняя  женщина вместе с
военнослужащим вкатила столик  на колесиках; Люда даже и не знала, что такие
бывают. Все блюда  прикрыты серебряными  крышками, кроме хрустальной вазы  с
холмом икры. Этот  продукт Люде был знаком еще по культпоходу в ТЮЗ, когда в
антракте угощались бутербродами. Вот что  было  совсем малознакомо,  так это
ведерко на столе, из которого почему-то торчало горлышко бутылки. Две других
бутылки приехали самостоятельно, то есть без  ведерок. Все расставлено  было
на  художественном  столике перед  Людой и Ваверием Саловичем.  После  этого
обслуживающий персонал  укатил  свое транспортное  средство. Ваверий Салович
улыбнулся,   как   добрый  дедушка,  и   продемонстрировал  Люде,  как  надо
разворачивать салфетку.
     -- Вы любите Бетховена? -- спросил он.
     -- Ой, -- выдохнула Люда.
     -- Давайте-ка начнем  с  икры,  -- посоветовал он и  строго добавил: --
Надо съесть сразу по три столовых ложки. Это очень полезно.
     Может быть, это доктор правительственный, подумала Люда. Медосмотр?
     --  Как  вы  чудно  кушаете  эту  серебристую  икру,  товарищ Люда,  --
улыбнулся Ваверий Салович. -- У вас губки, как черешни. И наверное, такие же
сладкие, а? --  Он  гулко, заглушая музыку, расхохотался. Нет, медики так не
смеются. -- А вот теперь надо выпить этого коллекционного вина.
     Собственноручно    Ваверий    Салович   наполнил    хрустальный   бокал
темно-красным и прозрачным напитком.
     --  Да ведь  я  же не  пью,  товарищ,  -- пробормотала  она. Он лучился
добротой.
     --  Ничего, ничего, вам  уже пора пить  хорошее  вино. Сколько вам лет?
Восемнадцать? Скоро будет? Охо-хо,  опять эти законы РСФСР! Ну-ну, пейте  до
дна, до дна!
     Люда сделала глоток, потом еще глоток, еще, ну, никак  не оторвешься от
этого  вина. Вдруг  рассмеялась  соловьиной трелью:  "Ваверий  Салович,  вы,
наверное,  доктор?"  Показалось,  что  покачивается  на  волнах.  Весь  стол
покачивался на мягких волнах. Приятнейшие волны раскачивают всю нашу комнату
-- вот Ваверий Салович правильное слово нашел: будуар...
     -- Вам нравится наш будуар, Людочка?
     Мы раскачиваемся все вместе, с мебелью, всем будуаром, и потому тарелки
не  падают.  А  почему же так  плотно  приближаться?  Если нужен  медосмотр,
пожалуйста, но зачем же так тянуть? Меня вырывают из будуара, куда-то тянут.
Ваверий Салович, помогите! Ведь я в гостях у правительства! Ваверий Салович,
вы  меня так  не тяните, вы мне лучше  помогите вырваться  от этого  Ваверия
Саловича. Ой, смешно,  да ну вас, в самом деле, как-то несолидно получается,
Исаак Израилевич...
     Берия  перетащил  обмякшую  девицу  на   тахту,  начал  раздевать.  Она
по-детски бубукала вишневыми губками, иногда повизгивала поросеночком. Какое
ужасное  белье они тут  носят в этом  городе.  От такого белья любое желание
ебать  пропадает, понимаете ли.  Комбинашка  самодельная в горошек, штанишки
розовые,  байковые, кошмар...  Еще  хорошо,  что  девчонки  укорачивают  эти
штанишки, обрезают их повыше резинок, которые  безбожно уродуют их  ляжечки.
Безобразие, никакой у нас нет заботы о молодежи. В первую очередь надо будет
наладить  снабжение  женским бельем.  Он  раскрыл  штанишки, прижал к  носу.
Пахнет  неплохо,  парное,  чуть  кисленькое,   по  шву   немного  какашечкой
потягивает, но  это  естественно  в  таком-то  белье.  Желание  стремительно
увеличилось.  Сейчас надо всю ее раздеть и забыть про социальные проблемы. В
конце концов имею я право на небольшие наслаждения? Такой воз на себе тащу!
     Он раздел Люду догола, вот тут уже  все первосортное,  стал  играть  ее
грудями,  брал в рот соски, поднял девушке ноги, начал  входить, вот сейчас,
наверное,  заорет,  нет,  только  лишь  улыбается  в  блаженном  отключении,
какое-то еврейское имя шепчет  -- и тут они! Не-е-т,  теперь,  как видно, по
Москве целки не найдешь!
     Тут   Берия   понял,   что   приходит  его  лучшая   форма,   блаженное
бесконтрольное либидо.  Теперь  полчаса  буду  ее ебать  без перерыва.  Даже
жалко,  что она  в  полубессознательном  состоянии,  лучше  бы оценила.  Эти
порошки из спецфармакологии немножко все-таки  слишком сильные.  Он стащил с
себя халат и увидел в зеркале восхитительно  безобразную  сцену: паршивый, с
отвисшим  мохнатым брюхом  старик  ебет  младую пастушку. В верхнем  зеркале
зрелище было еще более захватывающим: желудевая плешь, складки шеи, мясистая
спина,  по  которой  от  поясницы к  лопаткам,  что  твои  кипарисы,  ползут
волосяные  атавизмы,  видна также розоватая,  ноздреватая свинятина ритмично
двигающихся ягодиц.  А из-под  всего этого  хозяйства раскинулись  в стороны
девичьи  ножки,  ручки, виднеются  из-за  его плеча  затуманенные  глазки  и
стонущий  рот; такая поэзия! Жаль только, что нельзя одновременно осветить и
наблюдать  главные участки  боевых  действий.  Эта техника  у  нас  пока  не
продумана.
     Берия таскал  Люду  Сорокину вдоль и поперек  необъятной тахты. Иногда,
для разнообразия,  переворачивал девушку на животик, под лобок ей подсовывал
подушку, сгибал ноги в желаемую позицию:  вот идеальная партнерша -- горячая
кукла!
     Влагалище  у  нее слегка  кровило. Недостаточно разработано. Этот Исаак
Израилевич недостаточно еще девушку разработал. Ничего,  в недалеком будущем
в нашем распоряжении  окажется  идеальное влагалище! Для  пущего  уже куражу
Берия начал щипать Люду Сорокину за живот,  причинять боль, чтобы заплакала.
Не заставила себя ждать, разрыдалась  сквозь эмгэбэшную  фармакологию. Какая
красота, мени  дэда товтхан, кавказский  злодей,  понимаешь,  ебет  рыдающее
русское дитя!
     И  вот наконец подошло то, о  чем Берия  Лаврентий  Павлович, названный
через четыре  года  на  июльском  пленуме  ЦК в  речи Хрущева Н.С. наглым  и
нахальным врагом  СССР,  всегда  мечтал  в  казематах  и  углах своей  плохо
освещенной  души.  Исчезли   все  привходящие,  дополнительные  мотивы   его
ненасытной похоти. Забыв о своем всесильном злодействе и о всей прочей своей
мифологии,  столь скверно всегда его возбуждавшей, -- я, мингрел, могу любую
русскую бабу ебать, могу  любую превратить в блядь, в рабыню, в трофей, могу
расстрелять,  могу  помиловать, могу  пытать,  могу хорошую  квартиру  дать,
французское  белье, родственников освободить  из-под стражи  или,  наоборот,
всех втоптать  в вечную мерзлоту, -- забыв обо всем  этом,  он  вдруг просто
ощутил   себя  мужчиной,   жарким  и  страстным,  влюбленным  в  мироздание,
открывшееся  ему всей  своей промежностью,  то есть  в Женщину,  товарищи, с
большой буквы.
     Кто хорошо это понимает, так это Петр Шария, думал Берия, умиротворяясь
рядом  с бормочущей  сквозь  забытье девчонкой,  вытирая  свой  горячий  еще
отросток  ее рубашечкой в  горошечек.  Хорошо,  что я его тогда  вытащил  из
когтей  этого большевистского  мужичья. Экую,  видите  ли, нашли  измену  --
пессимистические стихи, посвященные умершему от туберкулеза  юному  сыну.  В
глубине особняка, ему показалось, слышался визг законной супруги. Закатывает
истерику. Требует, чтобы  ее пропустили в будуар. А если я сейчас прикажу ее
пропустить, испугается, спрячется наверху. Дождется, что привяжу ее в саду к
березе и  выпорю ногайской плетью. Гордая  Гегечкори, чучхиани чатлахи!  Кто
вам  сказал,  что  второй  человек  государства должен быть под  каблуком  у
фригидной бабы?
     Шария это  понимает. С ним я  могу  откровенничать. Он поэт, пессимист,
такая же блядь, как я, он меня  не боится. Зураб -- не друг, он меня боится.
В  нем  уже никакой жизни нет, в нем только страх перед Берией живет, больше
ничего.  С  ним я не  могу откровенничать, а Шарии  я  могу рассказать все о
своей ебле и о своей  жене,  забыть всякую политику. Если я их  двоих сейчас
ночью  приглашу выпивать, ебать эту  голубушку,  Зураб не захочет. Он,  хлэ,
конечно, приедет, но только от страха. А Шария приедет, если захочет. А если
не  захочет,  не  приедет. Поэт,  партийный авантюрист, совершенно  меня  не
боится. Я окружен говном.  Когда момент  придет, все это говно  вычищу. Надо
себя  окружить  настоящими  товарищами,  когда  момент  придет.   Мужчинами,
поэтами,  не  большевиками,  а  партийными  авантюристами.  Все  это мужичье
разгоню  из Политбюро. Хватит,  поиздевались над  народом. Дундуку Молотову,
кретину Ворошилову, этой лошади  Кагановичу, Никитке-свинтусу Хрущеву,  всем
им  пора на свалку. Жорку Маленкова, Жорку Маленкова... Жорку тоже вычищу; в
новом,  бериевском обществе  не потянет.  Как  только  момент придет,  сразу
начнем решительную перестройку всего общества. Коммунизм подождет. Распустим
колхозы.  Радикальное  сокращение  лагерей. В  стране  не может  быть  такой
процент врагов, это  может неприятно сказаться в  будущем. Гла