а висела башкой вниз.  Цилю  этот вид
трубки  почему-то  кольнул  под  печенку.  Что-то  подспудное  шевельнулось,
отголосок  древних атавизмов. Любимый голос товарища Градова быстро заштопал
маленькую прореху в материализме:
     -- Привет, Розенблюм! Это Градов!
     Циля радостно вздохнула:
     -- Привет, Градов! Ты чего звонишь? Поздно придешь сегодня?
     -- Нет, -- сказал Кирилл. Голос его, вернее, его присутствие на проводе
вдруг  куда-то  отплыло,  потом выплыло  вновь. --  Я не об этом.  Просто...
просто не жди меня.
     -- Что  ты имеешь  в виду: "Не жди меня"?  Едешь на периферию? Куда? На
сколько?  --  От постоянных  семинарских занятий  у  нее  в  последнее время
выработалась привычка в простейших фразах подчеркивать каждое слово.
     -- Послушай, Циля, -- сказал Кирилл, впервые за все  годы назвав  ее по
имени. -- Я звоню из кабинета  следователя НКВД. Меня вызвали к ним. Сначала
я думал, что это в связи с Никитой, но я ошибался. Это  в связи  со мной.  У
них есть ордер на мой арест.
     -- Кирилл!!! -- закричала на весь  зал Цецилия. В трубке уже был отбой.
Она испустила низкий, животный, начавшийся будто бы в самых низах тела вопль
и  сползла со стула на  пол. Брошенная  вниз  башкой трубка несколько секунд
поплясывала  в воздухе, потом затихла. Коллеги за  столиками  по  всему залу
прилежно,  не  поднимая  голов, штудировали  литературу. Никто не  осмелился
прийти  на  помощь  рухнувшей  "Розенблюмихе",  все  прекрасно понимали, что
произошло.   Тема   комической  влюбленности   завершилась   и   испарилась.
Опомнившись,   она  вскочила  и  побежала  прочь  из   института.   В  дикой
последовательности,  в  наскоке  друг на друга, в  сдвиге перед бегущей, уже
несколько отяжелевшей за  последние  годы  женщиной, будто в футуристическом
кино,  мелькали  планы  деревьев  с  грачами,  ворота  института,  крупешник
ноздреватой  хари  вахтера, поднятый капот  автобуса, пар от  перегревшегося
мотора,   внедрение  теории  в  практику  и  наоборот,  наоборот,  наоборот,
практика, как асфальтоукладчик, утюжила нежную поверхность теории... Вот так
в один  из дней  третьей  пятилетки  два стойких большевика перешли на более
интимный способ обращения друг к другу.
     Через  несколько  дней  состоялось общее партийное  собрание института.
Циле предложили место в первом ряду: все знали, что предстоит ее выступление
по отмежевыванию от врага народа К.Б.Градова. Большинство сотрудников хоть и
занимались  свинским делом,  были не  свиньи и потому жалели  бедную Цильку:
нелегко все-таки отказываться от мужа даже ради великого общего дела. Каждый
к тому же подсознательно, а  может быть, и почти сознательно подставлял себя
на  ее  место: может, завтра и моя  очередь  придет отмежевываться,  маховик
чистки  работает все с  большим  ускорением. К числу  гуманистических чувств
можно отнести и неизбежно охватывающее зал возбуждение, ожидание спектакля.
     Четыре  наложенных  друг  на  друга профиля со  стены над президиумом с
возвышенной безучастностью смотрели в окно на птичий разнобой, моргал только
зажатый между Марксом  и  Лениным Энгельс; ближайший,  однако,  к  аудитории
Иосиф  Виссарионович   Сталин   являл   полноразмерную   щеку  стопроцентной
непреложности.  Председательствующий секретарь  парткома  Репа  (из  красных
латышских стрелков) начал собрание:
     -- Мы собрались сегодня, товарищи, чтобы одобрить арест  органами  НКВД
нашего бывшего члена ученого совета Градова и осудить вражескую деятельность
этого человека, прокравшегося  по заданию антисоветских  подрывных центров в
наш...
     Тут  вдруг  произошла  заминка. Репа  хотел  сказать  "в  наш  здоровый
коллектив",  но вовремя схватил  себя за язык: какой же он  "здоровый", этот
коллектив,  если  седьмого  уже  за два  месяца провожаем? Скажешь "здоровый
коллектив",  а  потом  тебе  это  припомнят  как  попытку  выгородить других
заговорщиков. Он строго кашлянул и закончил фразу:
     -- ...В наш коллектив.
     Заминка  для   некоторых   не  прошла  незамеченной,  однако  никто  не
переглянулся.  При таких  догадках сейчас не  переглядывались, но  потупляли
глаза.
     Подобные собрания в учреждениях стали  в последние  годы  чем-то  вроде
ритуала,  сродни  проводам на пенсию,  устроенным, впрочем, заочно.  Ораторы
говорили о провожаемом с теплотой, накаленной до ненависти.  Публика едва ли
не привыкла ко всей процедуре. Ходит себе какой-нибудь человече, старший или
младший  научный  сотрудник,  собирает  профсоюзные  взносы  или  вывешивает
стенгазету, хлопочет о  путевке в пионерлагерь для детишек, потом  перестает
появляться  на работе; значит, либо бюллетень выписал, либо -- взяли; второе
вернее.   Значит,   обязательно   устраивается   собрание  по  осуждению   и
отмежеванию.  Отмежевываются сослуживцы,  любовницы,  родственники.  Дело  в
общем-то  хоть и  бытовое,  но  довольно интересное. Если же придет в голову
шальная мыслишка:  "А вдруг  и  меня  вот  так же", -- немедленно  она будет
вытеснена  резонным:  "Ну, меня-то и  в  самом деле не  за что". Ну,  а если
Провидение вдруг все-таки задает ужасающий, леденящий вопрос:  "А Градова-то
за что,  гаденыш?" -- быстрым  движением головы  уворачиваешься от  вопросов
Провидения.
     В  тот день тоже все шло  как  обычно.  Выступило несколько сослуживцев
Кирилла. Говорили о том, что  еще в старых трудах Градова  можно  обнаружить
тщательно  замаскированные посылы правотроцкистского  блока.  Говорили о его
возможных  связях  с оппозицией в  двадцатые  годы, о сочувствии  к кулакам.
Говорили  о  том,  что пора  раз  и  навсегда  покончить  со  всеми  формами
замаскированной  контрреволюции. Ждали  выступления  кандидата  исторических
наук Цецилии  Розенблюм, до сегодняшнего дня  законной  супруги  выявленного
врага. Некоторые женщины  в зале,  в частности, работницы библиотеки, тайные
собирательницы стихов  Ахматовой, в душе укоряли Цилю: могла бы не прийти  в
самом  деле, могла бы заболеть, погрузиться как бы в  прострацию...  Товарищ
Репа  предоставил слово товарищу  Розенблюм. Пока Циля шла  к трибуне, перед
ней все время  стоял образ  отца, того самого  абстрактного  отца, о котором
недавно разгорелся столь яростный спор на градовской даче.  Конкретный отец,
тишайший скромнейший бухгалтер Наум, тоже ведь говорил: "Не ходи, Цилька, на
это собрание, сохрани в себе человека". Ее била дрожь, и не было никаких сил
взять себя в руки. От малейшего соприкосновения с ее телом нешаткая  трибуна
начинала трястись, дребезжали краями друг о друга графин и стакан.
     -- Товарищи, -- начала она, -- никогда не было  более страшного момента
в моей  жизни.  В  тысячу раз легче бы мне было просто  умереть за партию  и
социализм.  Я   всегда  знала   Градова  как  бескомпромиссного   проводника
генеральной  линии  партии, как верного ленинца,  несокрушимого сталинца. Он
всегда отвергал малейшее отклонение от  курса, взятого сталинским Политбюро.
Товарищи, при  всем уважении к нашим славным органам пролетарской диктатуры,
я  должна сказать,  что в этом  случае они совершили  ошибку.  Я убедительно
прошу руководство НКВД пересмотреть  свое решение об аресте Кирилла Градова,
ну,  а уж  если этот  пересмотр  не  принесет  желаемых мной  результатов...
тогда... -- Она  вскинула  голову,  как при удушье, и в то же время схватила
обеими руками свое горло, будто пытаясь сдержать вопль: -- Тогда пусть берут
и меня! Мы с ним -- одно! Градов и Розенблюм --  это одно и то же! Я не могу
жить без него, товарищи!
     Потрясенная аудитория молчала: такого спектакля не  ожидал  никто. Циля
оторвалась от трибуны, перебирая руками  спинки пустых стульев, добралась до
стены,  сползла вниз, в зал, и грохнулась на свое место почти  без сознания.
Библиотекарша,  тайная  почитательница Ахматовой, побежала за водой. Товарищ
Репа  от  страха распалялся гневом, стукнул  кулаком  по  столу  президиума,
загремел:
     --  Что   за  безобразное  выступление?!  Розенблюм  не  уважает  своих
товарищей, свою партийную организацию! Вместо того чтобы признать недостаток
бдительности в отношении к тщательно замаскированному врагу, она  расслабила
все тормоза и отдалась голосу пола! Это недостойно члена партии! Это  позор!
Предлагаю объявить Цецилии Наумовне Розенблюм строгий выговор и передать  ее
дело на рассмотрение в райком!
     Между  тем  по  всем  площадям  и   во  всех   квартирах  страны  через
репродукторы гремела маршевая песня:
     А ну-ка, девушки! А ну, красавицы! Пускай поет о нас страна!
     И звонкой песнею пускай прославятся Среди героев наши имена!
     И миллионы людей по  всей  стране, включая  и  чекистов,  и  завтрашних
зеков, не  без удовольствия вспоминали  экранный  марш чудеснейших грудастых
дев; идем вперед, веселые подруги, да-да, вот в этом роде, страна дает приют
для всех сердец, кажется, так, да, везде нужны заботливые  руки, ха-ха-ха, и
звонкий жизнерадостный бабец!
     Возник  культ  советской блондинки.  Построенный  на бывших Воробьевых,
ныне  Ленинских горах  советский  Голливуд,  огромный  киноцентр "Мосфильм",
создал миражную  диву  радостных  пятилеток.  Белозубые,  златокудрые и даже
достаточно  длинноногие  Любовь  Орлова,  Марина  Ладынина,  Лидия  Смирнова
маршировали в рядах энтузиасток,  нежно провожали в дальний путь героических
парней:  летчиков, танкистов, полярников, работников Наркомвнудела.  В конце
каждого  фильма  возникали  роскошные, внешне  голливудские, но  исполненные
глубокого   социалистического  содержания  апофеозы,   своеобразные  фонтаны
знамен,  триумфальные ступени либо для подъема  в  сияющее будущее, либо для
спуска  к ликующим массам.  Апофеоз шел рука об  руку с  легкой комедией,  с
лирикой,   развевались   крепдешиновые   платья,   мелькали   белые   туфли,
рубашки-апаш;  впрочем,   и   здесь,   и  в  любовной  теме,   в  противовес
безнравственности и  безыдейности буржуазии развивались принципиально новые,
исполненные высокого гуманизма отношения между людьми-строителями. Впервые в
истории на огромном пространстве Земли, а именно на одной шестой, обращенной
к Полярной звезде части ее Суши, так мощно процветал оптимизм.
     Дети в  школах  под  присмотром учителей замазывали  густыми  чернилами
имена  и  портреты  вчерашних  героев, а ныне врагов  в учебниках  советской
истории. На следующий год  учебники передавались  младшим,  и  никто уже  не
вспоминал  исчезнувших  в чернильной  ночи. Недостатка в героях, впрочем, не
ощущалось. Жизнь рождала  новых едва  ли не еженедельно. Славные "сталинские
соколы" спасли  зимовку челюскинцев! Вот вам первые Герои Советского  Союза,
летчики Ляпидевский и Водопьянов, вот вам славный героический  бородач  Отто
Юльевич Шмидт! Дрейфующая  станция Папанина  прошла над  Северным полюсом! К
ним на  выручку идет  ледокол  "Красин"!  Шахтер  Алексей Стаханов установил
рекорд  по  добыче угля!  Чкалов, Байдуков и Беляков  перелетели без посадки
через Северный  полюс в Америку! Народ тысячами  высыпал  на улицу встречать
славных  сынов Отчизны. Они ехали в открытых машинах  по середине только что
расширенной улицы  Горького,  сквозь бурю  листовок  сверкали  их  белозубые
улыбки. Питомцы комсомола! Солдаты партии! Все больше и больше замечательных
песен рождали советские композиторы. "Я другой такой страны не знаю, где так
вольно дышит  человек!" -- гремело из репродукторов. Дети бежали  с охапками
цветов к  Мавзолею Ленина.  Отцы нации, оставшиеся на данный момент в живых,
бандиты Кобы Джугашвили, протягивали им навстречу  благородные честные руки.
Узбекская  девочка  Мамлакат,  собравшая  больше  всех  хлопка,  прижималась
персиковой ланитой к  рябой  щеке пахана.  "И  солнце  сильней заблистало, И
кровь  ускоряет  свой  бег,  И смотрит  с улыбкою Сталин, Советский  простой
человек".
     Ах, как хорошеет Москва! Милиции выдали белые шлемы и нитяные перчатки!
Целиком  приподнимаются и  передвигаются дома, чтобы расширить  улицы. Катят
наши советские автомобили, "эмки" и ЗИСы! Республиканская Испания, отражая с
нашей помощью нападение фашистов, посылает  нам апельсины, каждый завернут в
красивую тонкую бумажку. Спортивная жизнь  бурлит! В футболе бьемся с лучшей
европейской  командой  басков. Несравненная  Нина Думбадзе,  землячка нашего
вождя, мощно  поворачивает  колонны  ног,  могучая  дискоболша. Несравненный
Николай Озолин поражает всех  высокими прыжками с шестом.  А сколько  лирики
вокруг!  "Саша, ты помнишь наши встречи в приморском парке, на берегу? Саша,
ты помнишь этот вечер, весенний вечер, каштан в цвету?" В волшебных сумерках
воображения проплывают какие-то мраморные  лестницы, вазы, скульптуры, и все
принадлежит  народу,  в  санаториях наркоматов  плещет девичий смех,  нежная
чистая игривость, погоня  с возвышенными намерениями, просто сказать: "Вера,
завтра  я улетаю, куда -- сказать не могу, ты  понимаешь?" -- "Да,  понимаю!
Возвращайся скорей!" Значит -- любит!
     Ну прощай, дорогой, наш боец молодой!
     Береги ты родные края! А вернешься домой, и станцует с тобой
     Го-о-ордая любовь твоя!
     Не  мешая  никому жить,  любить, работать, прокатывали по ночным улицам
"воронки". Влюбленные  их  не замечали.  Каждый  занят  своим делом, в конце
концов. По-прежнему вздрагивая от шума лифта в ночи, москвич несколько минут
прислушивался,  потом  сладко  потягивался: кажется,  пронесло, да  и вообще
вроде пошло на убыль, глядишь, и минует чаша сия, а завтра выходной, и -- на
футбол, в кино, на "Цирк", на концерт юмориста Смирнова-Сокольского!
     На Тушинском аэродроме гремел очередной праздник.  Трибуны и часть поля
были заполнены возбужденной  толпой.  Всеобщее  внимание  было  приковано  к
большому дюралевому  трехмоторному самолету, который  стоял чуть  поодаль  и
напоминал бы чучело монстра, если бы не большие буквы "СССР" на боку. Играли
оркестры,  развевались  знамена,   проходили  отряды  пионеров  с  горном  и
барабаном. Шел  митинг,  посвященный предстоящему беспосадочному перелету на
Дальний Восток женского экипажа:  Валентины  Гризодубовой, Полины Осипенко и
Марины Расковой. Над  закругленным фасадом Центрального  авиационного  клуба
зиждился  огромный  портрет  Сталина  в  каменной   большевистской  фуражке.
Меньшими изображениями, как  в фуражке, так и без оной, пестрело поле. Там и
сям мелькали также недавно  вошедшие в употребление двухголовые портреты  --
котоподобный  Сталин,  сжавший  в  объятиях  счастливую  широкоскулую  мышку
Мамлакат.
     К самолету толпа не подпускалась, все действо концентрировалось  вокруг
дощатой трибуны, на которой стояли три летчицы, мощные девы в комбинезонах и
кожаных  шлемах.  Оттуда,  с трибуны,  провозглашались лозунги,  встречаемые
взрывами энтузиазма. Вокруг вспыхивал магний, трудились фотографы.
     Нина  Градова,   опоздавшая  к   началу  церемонии,  теперь   энергично
пробиралась  через  толпу. Чучело  самолета,  фуражка  Сталина,  двухголовый
портрет... отмахиваясь от  лезущей в  голову  антисоветчины,  она показывала
направо  и налево свою красную  книжечку корреспондента журнала "Труженица",
подобралась наконец к самой трибуне и крикнула Гризодубовой:
     -- Привет, Валентина! Я корреспондент  "Труженицы". Как  командир этого
беспрецедентного  в мировой истории  перелета скажите, пожалуйста, несколько
слов нашим читателям!
     Гризодубова ее заметила, протянула руку, помогла взобраться на трибуну.
Мужская мозолистая лапа. Нина вытащила из кармана пиджака блокнот и шикарную
авторучку  "монблан",  подаренную  недавно  вернувшимся  из-за границы Ильей
Эренбургом. Гризодубова, перекрикивая шум, зарокотала ей прямо в ухо, словно
пламенный мотор:
     --  Женщины!  Девушки!  Мы   живем   в  сказочное  время!  Кто  бы  мог
предсказать,  что российские  бабы сбросят  оковы  вечного  рабства  и будут
пилотировать  самолеты,  командовать  кораблями, водить  тракторы  и танки?!
Никто  и  никогда  не  мог  этого  предсказать,  как  не  может  этого  себе
представить  и  современная  порабощенная  женщина  буржуазного  Запада!  Мы
посвящаем  наш полет  великой сталинской конституции, самой  демократической
конституции мира, и  ее творцу, солнцу нашей отчизны,  Иосифу Виссарионовичу
Сталину!
     Выговорив  все  это,  Гризодубова достала коробку  "Северной Пальмиры",
предложила Нине:
     -- Курнешь, подруга?
     Они  закурили  и  улыбнулись  друг  другу  не  без  взаимной  симпатии.
Предательское сладчайшее чувство причастности ко всему этому спектаклю вдруг
посетило Нину. Она  спрыгнула  с трибуны  и стала  прокладывать себе путь  к
выходу.
     Если уж где-то надо работать, то почему же не в журнале "Труженица"? От
пропаганды  и бреховины  нигде не спрячешься,  а здесь хотя бы  свои  люди в
отделе  очерка, все понимающие,  достаточно ироничные,  современные женщины,
которым к тому же нравятся мои стихи. Так думала Нина всякий раз, подходя  к
зданию  редакции на  Пушкинской, привычно  уже  выискивая  взглядом  приметы
городской жизни из тех,  что к "ним" все-таки не относятся: чугунного поэта,
чугунные  фонари,  "грачей  обугленных  десятки",  уцелевшие   шатры  церкви
Рождества Богородицы  в  Путниках...  И  это я, "синеблузница",  футуристка,
тоскую нынче по старине, выискиваю в памяти клочки из детства, из того мира,
где еще не было этой чумы...
     В редакции она быстро отбарабанила статью о митинге в Тушино и передала
ее заведующей отделом  Ирине, с которой, несмотря на разницу в десяток  лет,
очень  дружила.  Холостячка  Ирина  нередко   ходила  с  Ниной  и  Саввой  в
консерваторию или в  МХАТ. Больше уже и некуда было  нынче ходить  в Москве;
выставки    --   сплошная   свиноферма,    авангардисты   все   попрятались,
"бубнововалетчики" рисуют парсуны  вдохновляющего  созидательного характера.
Чудеса, впрочем, еще случаются. Вот "Интернационалка" вдруг напечатала куски
сногсшибательной прозы некоего Джойса, вышел четырехтомник  Марселя  Пруста.
Писатель  американского  "потерянного поколения" Эрнст  Хемингуэй,  на  наше
счастье,  примкнул   к  "прогрессивным   силам",   в  Испании  занял   резко
антифранкистскую позицию, значит, и его, может быть, будут печатать. Словом,
поговорить еще есть о чем,  и они говорили часами на кухне или где-нибудь на
бульваре  о западной  литературе. О своих-то, прежних, совсем  еще недавних,
лучше не говорить, до хорошего не доведет. Многих лучше вообще  не называть,
как будто их и не было.
     В углу редакционной комнаты засвистел чайник.
     -- Девочки, чай пить!
     Сотрудницы распаковывали  свои свертки с бутербродами, кто-то  выставил
корзинку домашнего печенья, воцарился веселый перерыв. Все знали, что у Нины
арестованы оба  брата, но никто  никогда о них не спрашивал. Об арестованных
не принято было говорить в присутственных местах. Нина и сама себя ловила на
мысли, что в присутственных  местах не только говорить, но  даже и  думать о
своих такого рода печалях неуместно, как будто аресты и советские учреждения
принадлежали  к разным,  не соприкасающимся мирам. То  ли страх это странное
правило  диктовал, то ли подспудная надежда, что в один прекрасный день весь
этот кошмар должен кончиться, а потому сейчас об этом лучше молчать. А может
быть,  лучше кричать об этом, вопить, визжать, иногда  думала  Нина и тут же
возражала сама себе: недолго поорешь, никто и не успеет услышать.
     Во всяком  случае,  пока что пили  чай, смеялись.  Нина  рассказывала о
недавней командировке в Крым,  где  она  интервьюировала  важного  человека,
председателя Крым-ЦИКа  товарища Ибрагимова. Современное положение татарской
женщины он охарактеризовал следующим образом: "Раньше татарский  женщина был
закобыленный женщина,  теперь мы сделали из нее публичный женщина!" Хохотали
до слез. Нина разошлась.
     --  Да   ведь   это  дивный  неологизм   в   футуристическом  стиле  --
закобыленность!  Девочки,  а  вам  не  кажется,  что в  каждой из  нас  есть
некоторая за