юю минуту
заняла позицию  поперек Колымского шоссе у самого входа в город. Так  в одну
ночь взорвался монотонный быт тюремной колымской  столицы, чтобы, отбушевав,
вернуться к привычному дремотному перекачиванию живой силы и техники.

     Мимо  градовских  окон ночью  везли  грузовиками  из  порта  раненых  и
обожженных. Выстрелы, а  иногда  что-то  похожее на залпы,  то  есть как  бы
раздирание  тугого  полотна, неслись с противоположной стороны,  с  северной
окраины. Циля  и Кирилл вытаскивали из рам осколки стекла, пытались заделать
зияющие дырки фанерками,  дощечками, заткнуть  подушками. Несмотря на жаркие
дела, стеклянная стынь затягивала всю приморскую равнину,  обещая по крайней
мере неделю стойких морозов. То и дело являлась соседка Ксаверия Олимпиевна,
солидная дама,  билетерша Дома  культуры.  Женщины советовались,  что  можно
сделать,  чтобы  защититься  от холода,  и  к  кому первым делом надо завтра
обращаться   в  домоуправлении.   Цецилии  доставляло  большое  удовольствие
беседовать с Ксаверией Олимпиевной. Возникало ощущение совершенно нормальной
жизни  в  совершенно нормальном  городе. Иногда  Цецилия  пыталась  обиняком
выяснить, каким образом  такая типично  московская дама оказалась на Колыме:
может  быть,  у  нее  все-таки  какие-нибудь  родственники  в  лагерях  или,
напротив, в охране. Ксаверия Олимпиевна вроде бы  даже  не  понимала, о  чем
идет речь. Ее занимали только новые оперетты,  покупки, интриги в штате Дома
культуры, планы  на отпускной  период.  Только впоследствии,  под  бутылочку
материковского  ликерчика  "Какао-Шуа",  выяснилось,  что  дама  приехала  в
Магадан, как  и  Цецилия, к  выходу из  заключения мужа.  Возникла,  правда,
несколько  пикантная,  хотя  и  тоже  вполне   как  бы  нормальная   --   не
политическая, не антисоветская -- сугубо житейская ситуация:  муж  умудрился
выйти  из отдаленного лагеря, уже  имея новую, якутскую жену и  двоих детей.
Вот такая  пикантная ситуация,  моя дорогая. Се  ля  ви,  моя  дорогая.  Вот
именно,  она  такова, ля  ви, такая пикантная крепкая штука, и не важно, где
она происходит, на Арбате или в тайге под сенью сторожевых вышек: ля ви!
     Наконец все как-то утряслось, заткнулось, закупорилось. Страшные взрывы
с  апокалиптическими озарениями отъехали в страну свежих воспоминаний, чтобы
потом  отправиться  еще  дальше. К  трескотне  выстрелов на  периферии  зоны
"вечного поселения",  как  выяснилось,  вскоре  можно и  привыкнуть.  Кирилл
включил радио и сразу оказался в середине сводки новостей "Голоса  Америки":
"Странное происшествие в  Берлине.  Сегодня утром в американский  сектор  на
военной машине прибыл  командир  артиллерийского  дивизиона  Советской Армии
полковник  Воинов.  Он  обратился   к  американским  властям  с  просьбой  о
политическом  убежище. Советская администрация  выступила  с  заявлением,  в
котором  утверждается,   что   полковник  Воинов   был   похищен   западными
разведслужбами, и потребовала немедленного возвращения этого офицера.
     На корейском театре военных действий временное затишье.  Так называемые
китайские народные добровольцы подтягивают новые бронетанковые части в район
Панмынджонга. Авиация Соединенных  Штатов  продолжает налеты на цели  в тылу
противника..."
     Из комнаты Ксаверии Олимпиевны донеслась пластинка: "Под осень я сказал
Адели: "Прощай, дитя, не помни зла..."

     В городе у  Фомочки-Ростовчанина было три тайных хавиры. К одной из них
он  доковылял,  цепляясь за обвисшие заборы и  за  слеги, подпиравшие стенки
завальных  бараков,  плача, хохоча, слюнявясь,  сопливясь, истекая  кровью и
лимфой из раны в верхней  части живота. Там, в  животе, в царстве кишечника,
по      соседству     с     могучими      склонами     печени,     поселился
ебаный-разъебанный-хуевейший-наихуевейший   зверек   трихомонада,  наподобие
металлического ерша.  Пока он спал, минуту-другую можно было еще идти, когда
же просыпался,  грязная  ссученная мандавошка позорная,  немедленно  начинал
танком утюжить  внутреннее  беззащитное царство, рвать кишечные своды,  жечь
фашистским, то есть большевистским, огнем. Что же там, партизанщины, что ли,
нет, чтобы мину заложить, покончить с этими бесчинствами к хуям собачьим?
     Дверь в  хавиру оказалась заколоченной досками,  и в довершение  еще на
ней  висел родной  брат  того  внутреннего гада  -- пудовый замок.  Попробуй
проберись сквозь  весь этот  металл, попробуй свои кишочки протащить  сквозь
эти  металлические  зажимы!  Улица  закрутилась  к  тупику,  тупик  встречал
ковыляющего, роняющего  блямбы  густой  крови,  волокущего автомат  стройным
рядом   хорошо  заостренных   пик;   каждая  предназначена   для  полного  и
окончательного разрыва сраки любому  нарушителю. Митя пополз вдоль железного
забора. Шапки у него на голове давно уже не было. Шапочкой-кожаночкой он еще
пытался  заткнуть свой  столь  неуместно расплющенный, развороченный  живот.
Башка между тем, покрытая замерзшими выделениями, превратилась в своего рода
глазированный ананас-хуй-в-глаз. Вдруг за  забором, под строем этих  пик,  в
снегу обнаружился подкоп,  и он перекатился на ту сторону, в благодатный мир
шикарно обарахленных снеговыми шубами лиственниц. В такую бы шубу обратиться
и затихнуть.  Стоять и тихо  ветвями разговаривать  с  невинной,  остывающей
пулькой-хуюлькой  внутри.  Пошел под  лиственницами,  проваливаясь в снегах,
грязня снега своим разъебанным присутствием. Похоже,  приближаюсь к детству,
уже  звучит  рояль,  бабуля  моя  дорогая.  Вдруг впереди  увидел человека с
ружьем.  Немедленно  шмальнув в него, перекосил  человека. Оказалось, это не
человек с  ружьем,  а  ребенок-пионер  с горном.  Куда  иду?  Неподалеку  от
перекошенного пионера стояли другие фигуры: пионерка  с салютом над головой,
девушка  с веслом,  дискобол. В  отдалении спиной к  присутствующим маячил с
вытянутой  к  городу лебедкой руки главный хмырь на пьедестале. Вот этому  в
сраку надо влепить пару зарядов: пусть знает, как стоять с пулей в кишках!
     -- Эй,  Ростовчанин!  -- позвал кто-то  с веселой  шумной  улыбкой.  --
Хлопцы, гляньте. Фомка-то наш еще жив!
     Стахановец, Морошка и Сом, отборные ряхи из "По уходу  за территорией",
сидели под большим кайфом в  беседке  с колоннами, держали костерок на листе
железа, вынимали из ящика склянки вроде той, что Митя сам недавно  с вонючим
дружком сосал.
     -- Итээровский костер!  -- хохотало  мудачье.  -- Ну, лафа  тут в парке
Горького! И горького целый ящик, и  колбасы до  хуя! Греби  к  шалашу, Фома,
устроим тут  мусорам "оборону  Севастополя"!  Эй, глянь,  Фома, что  мы  тут
главной бляди на кумпол надели!
     На  балке у  скульптуры  и впрямь,  закрывая историческую  перспективу,
надето  было  помойное   ведро.   Смутно  улыбаясь,  Митя   проковылял  мимо
сподвижников. "Какой я вам Фома? Фома-то, живой мальчик, мимо шел, покуривал
да  песенку насвистывал, а я  был расстрелянный  труп..."  Вежливо отодвинув
предложенный стакан,  он прошел по сугробам  на  главную, расчищенную  аллею
парка и  встал лицом  к скульптуре с поганым ведром на голове.  Ведро, между
прочим, придавало скульптуре еще более незыблемые черты.
     --  Ну, вот получай,  картавый, получай за  все,  --  пробормотал он и,
забыв  даже  о железном ерше  в  кишках, начал  расстреливать скульптуру  из
своего автомата.
     В эти моменты пальбы ему казалось, что  он уже  перестал  соединяться с
землей,  что какая-то  горячая  струя  оторвала  его  от земли  и  держит  в
подвешенном великолепном состоянии. Классные пули тульского закала прошивали
алебастровое говно. В беседке  хохотали над фартовым театром  Морошка и Сом.
Стахановец   закемарил,  прислонившись  спиной   к   колонне  ротонды.  Пули
кончились, и  Митя рухнул из своего восторга прямо на  все точки своей боли.
Ну,  пиздец же, пиздец, ну, где  ж ты, пиздец?!  Бросив на снег,  туда,  где
стоял и  напачкал, автомат, он потащился  к  выходу  из парка, туда, где под
фонарями в  морозной радуге мирно лежала Советская улица с  домами телесного
цвета  и  с трансформаторной будкой.  Вот,  оказывается,  я куда  тащусь:  к
трансформаторной  будке.  Вот, оказывается,  каково мое  направление:  к тем
самым окнам.
     Дотащившись до будки, хотел сесть спиной  к ней, лицом  к окнам, однако
ноги  поехали  по  наледи,  и  он растянулся плашмя, не  в силах уже встать.
Теперь  лежал он  под фонарем, красивый  и  молодой, почти такой  же,  каким
Фомочка  Запруднев  лежал,  только  малость  сочащийся, малость  к  тому  же
подмороженный, глазированный. Сил  еще  хватило позвать:  "Циля!  Кирилл! --
однако  кто  же услышит сквозь заткнутые подушками окна... -- Все-таки рядом
коньки отбрасываю, --  еще смог подумать он, -- все-таки к родному рядом..."
Он уже  не слышал, как захлопали двери, не видел,  как  выскочили две темные
фигуры, и только в самый последний  миг осознал, что над ним  склонились два
любимых лица. "Все-таки, кажись, узнали", -- прошелестело тамбовской листвой
в голове, после  чего из него мощно стал выходить какой-то  горячий поток, и
этот же поток, как бы изливаясь из него, тут  же и  вздымал  его ввысь, и он
уходил все выше, оставляя под собой  географию  колымского  скованного льдом
побережья.

        "ГЛАВА XIII МИТИНГ В МОЛМИ"

     Экое, право,  чудо эти новые долгоиграющие пластинки: на  одной стороне
двадцать  пять минут  Сороковой симфонии Моцарта! Блаженный моцартовский час
царил  на  чердаке  в  Кривоарбатском  переулке.  Сандро   сидел  у  холста,
интенсивно, почти как дирижер, работал  кистью. В  эти минуты  он забывал  о
том, что почти слеп, и ясно впечатлял новое и ярчайшее, хотя слегка все-таки
по краям размазанное  воплощение Нининого цветка. "Ну что ж, он теперь  хотя
бы  не видит, как я  старею, -- говорила Нина Ёлке в такие вот минуты, когда
они вдвоем лежали с сигаретами  на антресолях. -- Или, скажем  так, почти не
видит". Лежание  с сигаретами на широченной,  застеленной  тифлисским ковром
тахте   стало  любимым  времяпрепровождением  сдружившихся  после  несчастий
прошлого  года женщин. Часами они теперь могли беседовать, повернувшись друг
к другу, поставив между собой пепельницу, телефон, чашки с кофе, а нередко и
пару отменных "наполеонов" из "Праги". Если Нине звонили. Ёлка брала книгу и
читала,  краем  уха  прислушиваясь  к саркастическим  интонациям матери. Эти
интонации  немедленно появлялись у  Нины,  как  только звонил кто-нибудь  из
братьев  писателей. На какую бы тему  ни шел разговор, голосом она  невольно
как  бы  старалась передать одну кардинальную идею: все  мы не что иное, как
полное говно, уважаемый коллега.
     Полгода уже прошло после того, как Елку привезли в черном  автомобиле с
Николиной горы, и вот только сегодня, под январскую  серую и ветреную погоду
с налетающими по крышам к окнам мастерской снежными вихрями, она  заговорила
о Берии.
     -- Если  ты думаешь,  что  он  там меня терзал, то очень ошибаешься, --
вдруг сказала  Елка  матери. -- Он мне все время в любви объяснялся,  знаешь
ли. Включал свою американскую радиолу и под классическую музыку читал стихи,
часто Степана Щипачева...
     -- Пытка, пострашнее многих, -- вставляла тут Нина.
     -- Брал мою руку, целовал от ладони до  локтя, -- продолжала Елка, -- и
читал: "Любовью дорожить умейте, с годами дорожить вдвойне..." Иногда что-то
по-грузински  также  читал,  и  это  звучало даже  красиво.  Когда  выпивал,
пускался в какие-то туманные откровения: "Ты моя  последняя любовь, Елена! Я
скоро  умру! Меня убьют, у меня  столько  врагов! Я  имел  тысячи женщин, но
никого  до  тебя  не любил!" Вот в таком  духе,  воображаешь? -- Голос Елены
дрогнул, ладонью она прикрыла глаза и губы.
     -- Крошка моя, -- прошептала Нина и стала ее гладить по голове.  -- Ну,
расскажи, расскажи мне все. Тебе будет легче.
     --  Знаешь,  я была там, на этой даче,  все время  в каком-то  странном
состоянии, -- успокоившись, продолжала бывшая пленница.  -- Какая-то апатия,
заторможенность. В теннис охотно поигрывала, пьесы начинала и бросала, днями
бродила  в  каком-то  полубессмысленном  состоянии  по саду  под  присмотром
любезнейшей сволочи...  Могли бы  и не присматривать, между прочим:  мне  ни
разу в голову не пришло убежать. И на него я совсем не злилась. Мерзость, но
я  даже стала  ждать его  приездов.  Он мне  говорил: "Елена  --  то есть он
произносил "Элена", -- ты уж  извини, что  я тебя  увез. Посмотри на  меня и
сама реши: разве могу  я, как нормальные  люди,  ухаживать за девушками?"  В
такие минуты  я даже  смеялась: он был  забавен, лысый,  круглый,  очкастый,
такой комический персонаж из иностранного фильма...
     --  Боже мой, -- прошептала  Нина, --  они тебе  там,  очевидно, что-то
подмешивали в пищу, что-то расслабляющее волю.
     Елка   вздохнула,  закусила  губу,  опять  попыталась   спрятаться   за
собственной ладонью.
     -- Наверное, наверное, -- пробормотала она. -- Ой, мама, почему же  мне
самой это ни разу в голову не приходило?
     Нина опять  ласкала свою единственную, длинноногую "крошку", гладила по
волосам, щекотала  затылок, даже целовала в нежнейшую, как известно, никогда
не стареющую тряпочку тела, то есть в мочку уха.
     --  Послушай,  колючка,  -- сказала она,  -- давай поговорим  на  самую
интимную тему. Насколько я понимаю,  до этого ты  была невинной,  да? Скажи,
он...  ну... он,  ну,  спал с тобой, то есть, ну, прости за грубое слово, он
ебал тебя?
     Задав этот вопрос, Нина вся  окаменела: вопреки всему, она отказывалась
верить,  что  первым  мужчиной ее  "крошки  колючки"  оказался монстр.  Ёлка
уткнулась ей носом в грудь,  разрыдалась. Вот  наконец и подошло то, к  чему
обе женщины так осторожно подбирались все эти месяцы во время лежаний с кофе
и сигаретами  на антресолях. Обе  понимали,  что  без этого разговора  им не
преодолеть отчуждения, возникшего еще несколько лет назад, когда Елка только
лишь начала подходить к "возрасту любви".
     -- Ну, мамочка, я же ничего не понимаю в этом, -- бормотала  Елка: -- Я
до сих пор  не понимаю,  что у меня там... Я многого не помню, ну, просто не
помню совсем... В первое утро я проснулась совсем голая, белье было порвано,
и  там  как-то жгло, а потом, на  даче, он  как бы со мной  играл, ну, как с
котенком, гладил, залезал в  лифчик, в  трусы, потом уходил, почему-то очень
мрачный,  даже  как бы  трагический.  Однажды, пьяный,  набросился,  затыкал
ладонью рот, обмусолил всю губами... невыносимый, совершенно кошмарный запах
чеснока... начал ноги раздирать, совал туда руки, может быть,  и еще что-то,
но у меня тогда была, ну, ну, в общем, ну...
     -- Ну, менструация, детка моя, -- сказала Нина.
     "Боже  мой,  -- подумала она,  -- если бы она знала, какой я была  в ее
возрасте, какими мы все  были, паршивки,  со всем  этим нашим коллонтаевским
вздором,  с  антропософией  и  "стаканом  воды".  Почему  я  ей  никогда  не
рассказывала  об  этом?  Почему я просто-напросто  не нарисовала ей всю  эту
анатомию на бумаге: вот член, вот влагалище, клитор, плева?.. Все так просто
и все так... все как?.. Я сама ни черта не понимаю, как все это... Что нам с
этим со всем делать..."
     -- Ну да, менструация, -- продолжала Елка. -- В общем... потеки, пятна,
все вокруг заляпалось, меня затошнило, когда эта  жаба из  себя  исторгла...
там  все перемешалось,  запахи  просто рвотные, и он  уперся, что-то гнусное
вопя по-грузински... я только запомнила  "чучхиани, чучхиани"... Вот так это
было, мамулечка, а на следующий день меня уже отвезли домой... Так что я так
ничего  и не  поняла, и  никогда  не пойму, потому что больше никогда в моей
жизни не будет ни одного мужчины.
     -- Да ты с ума сошла, дуреха! -- воскликнула Нина.
     --  Ничего мне не говори  больше об  этом,  -- решительно, как  прежде,
сказала Елка, -- это уже решено раз и навсегда.  Знаешь, в тот день я ушла с
тенниса  с  одним мальчишкой. Он  мне колоссально понравился, я, может быть,
даже влюбилась. Я как раз его ждала у метро, когда меня поволокли к  машине.
Знаешь, я такую испытывала радость,  когда его ждала, вся  жизнь  вокруг как
будто трепетала для меня и для него, все ощущалось с такой остротой: солнце,
тени, ветер, листва, камни домов... Ну, словом, теперь я  понимаю, что такое
со мной больше никогда в  жизни не повторится, потому что я "чучхиани", что,
как ты знаешь, по-грузински означает "грязная"...
     Вдруг что-то грохнуло внизу, и раздался жуткий голос Сандро:
     -- Слушайте! Сообщение ТАСС!
     Он   прибавил   громкости,   и  по   всему  чердаку  начал  разноситься
драматический   голос   диктора:   "Некоторое  время  тому   назад  органами
государственной безопасности была  раскрыта  террористическая группа врачей,
ставивших своей целью путем вредительского  лечения сократить жизнь деятелям
Советского Союза.  В числе участников этой террористической группы оказались
профессор   Вовси,   врач-терапевт,  профессор   Виноградов,  врач-терапевт,
профессор Коган М.Б., врач-терапевт,  профессор Коган  Б.Б.,  врач-терапевт,
профессор  Егоров,  врач-терапевт,  профессор Фельдман,  врач-отоларинголог,
профессор Эттингер, врач-терапевт, профессор Гринштейн, врач-невропатолог...
     ...Преступники признались, что  они, воспользовавшись болезнью товарища
Жданова, неправильно диагностировали его заболевание, скрыв имеющийся у него
инфаркт  миокарда,  назначили противопоказанный  этому тяжелому  заболеванию
режим и  тем самым  умертвили товарища Жданова. Преступники также  сократили
жизнь товарища Щербакова.
     Врачи-преступники  старались  в  первую   очередь   подорвать  здоровье
советских руководящих военных кадров и  ослабить  оборону страны, вывести из
строя маршала Василевского, маршала Говорова, маршала Конева, генерала армии
Штеменко, адмирала Левченко...
     Арест расстроил их злодейские планы.
     Врачи-убийцы,  ставшие   извергами  человеческого  рода,   растоптавшие
священное  знамя науки, состояли в  наемных агентах у иностранной  разведки.
Большинство  участников террористической  группы  (Вовси,  Коган,  Фельдман,
Гринштейн,  Эттингер  и  другие)  были  связаны  с  международной  еврейской
буржуазно-националистической организацией  "Джойнт", созданной  американской
разведкой... Арестованный  Вовси заявил следствию, что  он получил директиву
"об истреблении  руководящих  кадров  СССР" из США от  организации  "Джойнт"
через  врача Шимелиовича  и известного  еврейского буржуазного  националиста
Михоэлса.
     Следствие будет закончено в ближайшее время".
     Наступила тишина. Елка и  Нина  свесились  с  антресолей.  Сандро стоял
посреди студии в перепачканном красками халате.
     -- Это все? -- спросила Нина.
     -- Кажется, все, -- сказал Сандро.
     -- Какая-то странно долгая пауза, -- сказала она. Он пожал плечами:
     -- Ну, что ты говоришь, Нина? Обыкновенная пауза.
     -- Нет, слишком долгая, --  настойчиво она возразила.  Он махнул рукой,
будто пингвин с крылом орла:
     -- Да ну!
     Наконец зазвучал знакомый сладкий голос дикторши Всесоюзного радио:
     "Мы передавали сообщение ТАСС. Продолжаем передачу концерта по заявкам.
"Песня индийского гостя" из оперы Римского-Корсакова "Садко"..."
     -- Выключи! -- закричала Ёлка.
     --  Спокойно,  спокойно,  ребята! --  начала командовать Нина.  --  Ну,
собирайтесь все! Едем в Серебряный Бор!

     По прошествии трех дней  после  заявления  ТАСС в  актовом зале Первого
мединститута  было  назначено общее  собрание преподавателей и студенческого
актива.  Пурга  мела  поперек Хорошевского шоссе.  Видимость  приближалась к
невидимости. Два Бориса Градовых, Третий и Четвертый,  в трофейном  "хорьхе"
плыли  сквозь  снежную  муть  к следующему повороту  в  их  судьбе.  Судьба,
впрочем, предлагала некоторые варианты. Можно было, например, не плыть к  ее
повороту. Остановить  машину посреди шоссе;  осторожно поворачивая крякающую