кобыленность?
     После чая  Ирина увела  ее  в свой кабинетик обсуждать  репортаж.  Нина
заглянула ей через плечо. Изрядно погулял по строчкам красный карандашик!
     -- Нинка,  прости, но я взяла  на себя  смелость немного  почистить, --
сказала  завотделом.  --  Репортаж  великолепный,   но  эта  твоя  привычная
ирония... -- Нина усмехнулась:
     -- Ты нашла там мою привычную иронию? -- Ирина усмехнулась в ответ:
     -- Следы твоей привычной иронии, скажем так.
     -- Ирина!
     -- Нина!
     Они  смотрели  друг  дружке в  глаза.  У  Ирины  был странный  нос,  не
курносый, но ноздрями наружу, что в сочетании с коротко обрезанными волосами
и редакторскими очками придавало ей довольно свирепый вид. На  самом деле уж
Нина-то знала, это была нежнейшая одинокая  душа.  Она  протянула руку через
стол и накрыла Нинину ладонь своей.
     -- Время иронии прошло, Нинка. Нам  выпало жить  в героические времена.
Нина пожала плечами:
     -- Без иронии, Ирка, трудно уцелеть в героические времена.
     -- Ас ней трудно не пропасть, -- сказала Ирина.
     -- Вот так софистика!
     Они обе грустно рассмеялись.

     Глава XVII

     Над вечным покоем
     Как и все тюрьмы в стране, страшная Лефортовская тоже была переполнена,
однако драки из-за места на нарах  здесь случались редко, поскольку  заселял
камеры  в  основном  политический  состав,  не  чета блатарям, народ нередко
интеллигентный,  склонный  даже  к  старорежимной  солидарности.  Во  многих
камерах   установлена  была  даже  очередность  лежания  на  нарах.   Час  в
горизонтальном положении, хочешь спи, хочешь о  бабе мечтай, а потом уступай
свое место  товарищу по историческому процессу. В  ожидании своей очереди на
"горизонталку"  заключенные  либо стояли у стен, либо сидели голова к голове
на  склизком полу.  В этом положении многим  начинало казаться, что они едут
куда-то  в каком-то  чудовищном трамвае. Были, конечно, и исключения из этих
правил, в частности, по отношению к возвращающимся с допросов. Если человека
с допроса  приносили, нары  ему  предоставлялись  без  очереди.  Ну,  а если
все-таки возвращался на ногах, тогда в общем порядке. Очередь существовала и
на парашу,  там всегда  кто-нибудь  восседал,  выпускал  газы  в  чрезмерном
скоплении народа.
     Однако были не только свои удручающие минусы, но и некоторые ободряющие
плюсы. Вот посмотрите, шептались между собой оказавшиеся в одной камере  два
преподавателя   Московского   университета,   филолог  и  биолог,  при  всех
физических  минусах,  таких,  как спертый воздух,  вонь,  отсутствие лежачих
мест,  есть  и  некоторые  психологические плюсы. Прежде  всего,  когда  вас
вталкивают в такую камеру,  вы  неизбежно  думаете:  ого, народищу-то, я  не
один,  я не  один!  И это -- вы заметили?  --  ободряет. Ну, потом, вот  эта
очередность на нары и на  парашу,  разве это  не проявления человечности? На
миру и смерть  красна, как говорят, но вот  даже и  в  этом  приблизительном
состоянии  "мир",  то есть  "коллектив",  бодрит, не  дает ну  полностью уже
капитулировать.   Всегда   находится   какой-нибудь   шутник,    поднимающий
настроение.  Вон,  посмотрите, как  Мишанин опрашивает вновь прибывших. Нет,
классики знали силу коллектива. И умели на ней  спекулировать, мерзавцы. Кто
мерзавцы? Да классики!
     Коротышка Мишанин,  бойкий  типус  из  московской  шоферни,  между  тем
действительно развлекался и других  развлекал. Подбирался  к новоприбывшему,
деловито, то есть как на вокзале, спрашивал:
     -- А вы, товарищ, тут по какому делу?
     Новоприбывший, взглянув на его деловитую физиономию, вдруг понимал, что
его  дело -- это  еще не  конец человеческой  цивилизации. Пожимая  плечами,
отвечал:
     -- Связи с польской разведкой. Не знаю уж, почему именно с  польской, а
не  с какой-нибудь  посолиднев. Может, потому, что у меня фамилия на "ский"?
Словом, ПШ -- "подозрение в шпионаже".
     Мишанин  с  пониманием  кивал, пожимал  руку, перебирался  к следующему
новичку.
     -- А ты, друг, по какому делу?
     --  Вредительство,  --  охотно отвечал  новичок.  -- Я,  понимаешь  ли,
поваром работал на "Шарикоподшипнике", ну  вот, конечно, у нас там заговор и
раскрыли по отравлению рабочих, вот такие дела.
     Мишанин и этому повару уважительно  кивал, понимающе  хмыкал: где пища,
там, мол,  и срок рядом гуляет, -- подкатывался к мужичку с сидором, который
тут выглядел чужаком среди городской публики.
     -- Ну, а ты, лапоть, тут за что?
     Мужик, соблюдая платон-каратаевские  традиции,  добродушно  смотрел  на
него.
     --  За  Маркса,  дорогой мой.  В  клубе  лекция была "Есть  ли жизнь на
Марксе?", а я и спроси: на эту планету Маркс вербовка будет? В тот же день и
взяли:  ты, говорят, подрывал колхозное строительство,  проявлял бухаринский
троцкизм.
     Мишанин бурно  хохотал, валял мужичка за плечи,  лез ему носом в сидор:
как там  насчет сальца-то, марксист? Хорошее  у нас  пополнение в  этот раз,
товарищи: польский шпион, вредитель-отравитель, троцкист-бухаринец-марксист!
     Заклацали засовы, дверь  отворилась,  два чекиста  вошли  в камеру,  из
коридора рявкнул третий: "Градов, на допрос!"
     От стены отделился Никита. Он был  уже еле жив: допросы шли  ежедневно,
если не дважды в день.
     --  Держись,  комкор, --  шепнул ему  вслед  Мишанин,  хотя  сам-то  на
допросах вовсе не  держался,  весело подписывал весь  несусветный вздор, что
подсовывал  ему следователь. "Держись,  комкор", однако, здорово  звучало, в
этом, очевидно, он чувствовал  какую-то поэзию  энкавэдэшной тюрьмы и потому
всякий раз  бормотал  вслед  волокущемуся на  избиения  призраку:  "Держись,
комкор!"
     Сквозь  лестничную шахту вдруг,  словно  хвост  огня, пролетел истошный
крик: "Никита!" Комкор,  влекомый двумя чекистами, чуть запнулся.  Усиленный
резонансом лестницы крик с нижнего этажа долетел до  его ушей, словно сквозь
вату бессмысленных и немых слежавшихся  лет, и вдруг осветил на миг картинку
детства:  он с другом Холмским выгребают  на ялике к излучине Москвы-реки, а
маленький Кирилл отчаянно кричит с берега -- его забыли!
     Кирилл, тоже ведомый  двумя мордоворотами,  забыв  обо всем, бросился к
перилам. Только что на площадке лестницы, два марша вверх, мелькнула любимая
душа,  старший брат. Никого уже  не  было видно, но он все еще махал рукой и
кричал:
     -- Никита! Я тебя видел! Никита, брат!
     Растерявшиеся было стражи отдернули его от перил.  Он и к ним обернулся
с изумленно-радостным выражением,  будто  увидел  брата  по меньшей мере  на
палубе прогулочного теплохода.
     -- Товарищи, я только что  видел там моего брата! Один страж ударил его
рукояткою  пистолета  меж лопаток,  другой  въехал  коленом в  пах. Упавшего
начали деловито обрабатывать кирзовыми сапожищами. Покряхтывали:
     -- Волк тебе  товарищ!  Свинья  тебе  брат! Потом потащили  нарушившего
инструкции зека по полу к открытому солдатскому сортиру.
     -- Сунь его ряшкой в парашу! Пусть говна пожрет, троцкист!
     Никиту через  час,  полуживого,  швырнули обратно в камеру. Лицо, шея и
грудь были в  крови, глаза -- раздутые пузыри, межножье тоже  темное, мокрое
-- то ли кровь, то ли моча, не разберешь.
     Тут же ему освободили нижние нары, положили на  спину,  вытерли тряпкой
кровь, дали попить. Комкор не стонал,  не понятно было даже, чувствует ли он
боль. Несколько минут спустя он  начал бормотать. Мишанин пригнулся, услышал
что-то несуразное: "... от -- Завгородина -- двухдневный -- паек -- хлеба --
пачка  --  махорки --  от -- Иванова  --  -- кочегара --  шинель  --  от  --
Циммерман  --  папиросы  -- от  -- Путилиной  --  пара -- сапог..."  Мишанин
почесал в башке -- не этого ждешь от комкора в бреду.
     Филолог шепнул биологу:
     -- Вот уж это, знаете, выше моего понимания. Никогда не думал, что наши
будут прибегать к таким пыткам.
     Биолог  посмотрел  на него,  улыбнулся. Дожить до  сороковки, угодить в
Лефортово и все еще удивляться "нашим"!
     --  Да  это  и  не  пытки  вовсе,  мой дорогой, а "двадцать два  метода
активного следствия", как объяснил  мне  мой  следователь. Ежовые  рукавицы,
смеялся он.  Сейчас  их  опробывают на  самых упорных,  а потом и в массовое
употребление пустят, на нас, грешных.
     Филолог содрогнулся:
     --  Не знаю, как вы, а я  и минуты не буду этого терпеть,  подпишу все,
что предъявят, пусть расстреливают!
     Биолог с тоской посмотрел на коллегу из преподавательского состава МГУ:
     -- Есть вещи пострашней, чем собственный расстрел, мой дорогой.
     Филолог  ответил  на  это  мало  слышным, но  страшным мычанием,  будто
челюсть  ему разорвала ужасающая боль  в  корнях  зубов. Нет-нет,  расстрел,
надеюсь, будет только расстрел, ничего больше...
     Из  дальнего  угла  камеры  послышался  смех.  Там  вездесущий  Мишанин
рассказывал, как он сам сюда попал.
     -- По чистой лени, товарищи, я  есмь  жертва собственной лени. Никто не
виноват, кроме моей собственной  жопы, дорогие товарищи. Как так получилось,
лапоть? Такая вещь, как  лень, тебе, конечно, неизвестна? Ну, ладно, слушай,
расскажу тебе историю простую, как Шекспир. Васька Лещинский... есть  у меня
такой дружок... Подвинься -- я лягу. Взяли мы как-то с ним дюжину "жигулей",
три чекушки  и два мерзавчика  "Московской  особой",  засиделись допоздна  в
гараже. О чем пиздели, точно не помню, ну, девчонки там, футбол "Спартак" --
"Динамо", но только в один момент заспорили, кто из вождей лучше глядится. Я
за  Ворошилова мазу держу, а  он  за Кагановича, железного наркома. Завелись
по-страшному, стали друг дружку хватать, Сталина вспоминать всуе. Ночью, уже
в квартирной койке, думаю: надо доложить на Васеньку Лещинского. А  вылезать
из-под  одеяла  неохота: тепло,  пьяно, баба  своя под  боком. Утром, думаю,
перед сменой заскочу в органы, а утром как раз за мной и пришли. Васенька-то
Лещинский оказался не такой ленивый...
     Врал Мишанин или на самом деле  друг его заложил, на которого он и  сам
хотел   настучать,  никого  не  интересовало.  Важно  было  то,   что  всему
чекистскому кошмару этот разбитной малый придавал какое-то  бытовое, а стало
быть,  и   несколько  комическое  выражение.  Напряжение  спадало,  начинало
казаться, что власть волынит, как подвыпивший управдом, но ничего, и до этих
волынщиков кто-нибудь, скорее всего Сам, доберется, восстановит порядок.
     Проваливаясь в  обмороки, в  бред и выныривая из них в  столь  бодрящую
реальность, Никита  услышал конец мишанинской "веселенькой истории"  и тогда
уже полностью очнулся. Может быть, и Вадим Вуйнович тогда, в Хабаровске, вот
так же  не  поленился? Эта  мысль, собственно  говоря, мучила  его с  первой
минуты  ареста.  Неужели Вадим?  Неужели струсил  и  донес  об  им  самим же
спровоцированном разговоре? А может быть, даже и  послан был для провокации?
Нет,  это невозможно,  Вадим с его рыцарским  кодексом чести -- провокатор и
стукач? Скорее уж себя  самого заподозришь в чем угодно, но только не такого
человека. А впрочем...
     На  допросах  имя  Вуйновича  не  всплывало  ни  разу.  Осатаневшие  от
собственной жестокости  следователи какой угодно вздор городили, придумывали
одну за другой все более идиотские  истории предательства и  шпионажа, а вот
единственный серьезный момент, реальный повод для обвинения и расстрела, тот
разговор на  балконе  в глухой утренний  час, разговор, в котором,  по  сути
дела,  речь  шла  о восстании, был следствию  неведом. Или?.. Или к нему еще
идут, хотят ошарашить доносом Вадима, именно этим сломить сопротивление?
     Сегодняшний допрос начался с того,  что они  всем скопом набросились на
него,  просто терзали. Один стащил с себя  пояс  и хлестал пряжкой  по лицу,
плечам и груди. Потом  стали применять "методы активного следствия", из  них
самый свой любимый -- закручивание в деревянные тиски мошонки  и члена. Боль
была  не  просто  невыносимой,  но  как  бы  уже  и  несуществующей.  Комкор
бессознательно  мальчишеским голосом  смеялся и рыдал. Вдруг в узкой щелочке
раскаленного пространства мелькнула Вероника, тот момент, когда она проводит
пальцами по  вот этому  же  раздутому задушенному  члену.  Потом  доктор, их
доктор, считал пульс и сказал,  что можно продолжать. Они  засунули его вниз
головой  в  узкий  ящик  и ушли. Все  исчезло, пропала всякая ориентировка в
пространстве, он отправился умирать, но вдруг они вернулись, и голос доктора
произнес: "На сегодня хватит".
     Вот  она  наконец,  моя  расплата пришла,  за Кронштадт,  за  Тамбов...
Расплата за  трусость,  черт  побери,  за  опаску додумать все  до конца, за
гипноз революции. Все мы были смельчаками только  вместе, схваченные стадным
инстинктом  войны,  стадной романтикой, наедине со  своими мыслями каждый --
трус. Так  и возник нынешний сталинский гипноз. Вадим оказался  смелее меня,
он сам его преодолел. Отталкивая Вадима,  знал ведь, что не остается никаких
шансов, а все-таки дорожил своей шкурой: а вдруг пронесет? Стыдно погибать в
руках чекистской мрази. Лучше было бы в Кронштадте матросскую пулю поймать.
     Как  ни странно, но шансы на успех у вадимовского  варианта были. Можно
было бы  разработать  несколько тактических схем. По  одной из них  в Москву
поездом  направить батальон  разведчиков.  Армейские перевозки  по  железной
дороге чрезвычайно запутанны,  никто бы и не разобрался, что за часть и куда
направляется.  Батальон прибывает  в Москву  перед самой  сессией Верховного
Совета,  берет Кремль и арестовывает Сталина. По другой схеме ударная группа
прилетает  в Москву  тремя самолетами. При неудаче всех этих вариантов можно
было  все-таки  попытаться  бежать, поднять  широкое  восстание,  освободить
заключенных на Колыме и в  Приморье, попытаться восстановить Дальневосточную
республику.  Блюхеру предложить  пост  президента, если же откажется, даже и
самому рискнуть или Вадима выдвинуть. Все великие сдвиги начинаются с  нуля.
Словом, надо было рисковать, а не ждать расправы...
     Так иногда в промежутках между  допросами думал  комкор Градов и всякий
раз  в  этих  смелых  мыслях своих доходил  до  точки,  где  вновь  и  вновь
выскакивала  мысль-предатель: а что,  если Вадим был все-таки послан  Чекой?
Тогда все рушилось.
     -- Никита Борисович, вы не спите? -- произнес прямо над ухом деликатный
голос.
     Никита  с  трудом  повернул голову  и  увидел Колбасьева.  Флаг-связист
Балтфлота  и в Лефортовской  камере заведовал  связью. Место его  возле труб
отопления было неприкосновенным. Круглые сутки он был на вахте -- принимал и
отправлял  дальше  послания,  из  всех недр  узилища  отстуканные  по трубам
тюремным телеграфом.  Никита еще и на  воле  слышал  о Колбасьеве, питерском
интеллигенте и коллекционере джаза. Такой человек, конечно, не  мог  быть не
заметен чекистской шваброй, вот он  и был заметен.  С одной  стороны, в ужас
приходишь от того, как они очищают  страну от всего человечески ценного, а с
другой стороны,  есть все-таки и  повод для гордости, все-таки  делишь  свою
судьбу с такого сорта людьми, а не с мразью.
     -- На ваше имя телеграмма, Никита Борисович.
     На лице Колбасьева тоже  видны  были кровоподтеки,  следы  допросов, но
преобладали   большие,  светлые,   вечно   любопытные   глаза   технического
специалиста.
     --  По  всей  вероятности,  пришла с третьего этажа через  санблок. Вот
послушайте. -- Он снизил  голос до полного минимума и зашептал комкору прямо
в ухо: -- Никите Градову от брата Кирилла. Видел тебя на лестнице. Я третьем
этаже.  Наши  порядке. Вероника  детьми  приехала.  Мое следствие  окончено.
Признал себя виновным. Не  давай себя мучить. Подписывай все бумаги.  Целую,
люблю.
     Никита не выдержал, разрыдался. Значит,  и Кирка взят. Может быть, даже
и Нинка. Трудно представить, что ей сойдет с рук связь с оппозицией, участие
в  троцкистской демонстрации. Могут взять  и  отца. Мысль  о том, что  с его
близкими будут делать  то,  что делают  с ним, была  совершенно  невыносима.
Конец. Рушится наш мир. Все будет уничтожено,  это ясно. Вдруг выплыло... из
богохульника  Маяковского: "Если правда, что есть  ты,  боже, боже мой, если
звезд ковер тобою выткан..."
     Камера притихла, впервые слыша  то, чем на каждом допросе  наслаждались
следователи, необузданные детские рыдания железного комкора. Колбасьев  сжал
его  руку. Никита ответил  на  рукопожатие,  пробормотал:  "Спасибо,  Сергей
Адамович".  Он справился  наконец с рыданием  и даже  чуть-чуть приподнялся,
чуть привалился  плечами к стене. "Хотите,  я спою вам что-нибудь  из Сиднея
Беше?"  --  спросил  флаг-связист.  Он  начал  шепотом  петь  нечто  пряное,
синкопированное,  с   короткими  взлетами  барабанной  дроби,   которые   он
осуществлял ладонями по коленам; что-то на удивленье знакомое.
     -- Что это за мелодия, Сергей Адамович?
     -- "Тпе Уе11оу Воппе1", -- ответил Колбасьев и продолжил пение.
     Да,  это же та самая песенка, что весь вечер вырывалась из  граммофона,
тринадцать, кажется, лет назад, да-да, в двадцать пятом, ну, конечно, в день
рождения мамы,  в  Серебряном Бору, в  тот вечер, когда  Вадим  увез  отца в
Солдатенковскую больницу, ночь смерти наркома Фрунзе. Шепотом пел  Колбасьев
и потом выщелкивал брейки ладонями и языком. С этими мелодиями славный моряк
так и пропадет навсегда и бесследно в каторжной слизи России, в испепеляющей
стыни.
     Совсем недавно Семен Савельевич Строило получил серьезное повышение  по
службе  и в  звании, он  стал старшим следователем  и  старшим майором ГБ  и
перебрался во внушительный кабинет в святая святых, в самой Лубянке, чье имя
наводит ужас на врагов революции во всем мире и на всех гадов внутри.
     В таком кабинете бы -- высокий лепной потолок с великолепной дворянской
люстрой,  два больших окна,  открывающих  вид  на широкий  размах  Москвы от
площади с новой станцией метро до башен Кремля, выглядывающих из-за теснения
крыш Китай-города; в этих стенах были  -- не оставляющие возражений бордовые
обои,  не ждущие никаких возражений портреты Ленина,  Дзержинского, великого
И.В.  Сталина,   картина  Левитана  "Над  вечным  покоем",  эта  грандиозная
аллегория  величия народного духа;  за  этим столом  бы  --  тяжелый, крытый
зеленым  сукном, с медными углами, переживший все  бури,  -- вот тут бы, при
всем  этом  антураже, посетителей принимать, выслушивать просьбы,  входить в
обстоятельства. Увы,  в условиях жестокого усиления классовой борьбы по мере
продвижения  к  социализму  приходится   заниматься  черновой   работой,   в
частности, проверкой эффективности новых методов следствия.
     Старшему майору ГБ Строило подходило уже к сороковке, он стал  статным,
уверенным в себе командиром  чекистов, вся эта комсомольская буза, известная
нам по первым главам романа, а уж тем более папашины всякие пришепетывания и
подхихикивания,  все это давно уже испарилось. В настоящий момент мы застаем
его  у  окна  вместе  с  тремя  младшими  офицерами.  Наслаждаясь  небольшим
перерывом  в   работе,   они  курили,  обменивались  еврейскими  анекдотами,
хохотали. "К Абраму прибегают: Абрам, Абрам, твоя жена изменяет тебе с нашим
бухгалтером.  С  каким  бухгалтером,  бешено  кричит  Абрам,  хватает что-то
тяжелое.  Ну,  с  таким  высоким,  черным,  очкастым.  Абрам  с  облегчением
отмахивается: а-а, это не наш бухгалтер..."
     Тем временем в  середине кабинета на стуле сидел  обвисший враг народа,
лохмотья военной  формы  свисали с  его плеч и  груди. С  ним еще  занимался
молодой  лейтенант. Взяв  за подбородок,  он отшвырнул голову  зека назад  и
вверх так, что в разбитой и  распухшей  физиономии стало возможным  опознать
комполка Вуйновича.  Лейтенант склонился  прямо  к  его  уху,  прошептал  со
страданием в голосе:
     --  Брось свое  дурацкое упрямство,  Вуйнович! Признайся  и  отдохнешь.
Неужели ты не понимаешь, что тебя тут обдерут, как кошку?
     --  Пошел  на