думала Мэри  Вахтанговна
Градова, урожденная Гудиашвили, подъезжая к родному городу.
     На вокзале  ее почему-то  никто не  встретил.  Наверное,  телеграмма не
доставлена,  такое  случается,  иначе  здесь  бы  уже  гремел  голос  брата,
волоклись бы охапки цветов, уже на перроне провозглашались бы будущие тосты.
     Извозчиков  в  Тбилиси больше не  было, а  такси достать  невозможно. В
растерянности  Мэри  не знала,  что  делать,  --  не тащиться же  с  тяжелым
чемоданом  на  трамвае.  Наконец увидела камеру  хранения, оставила там свой
багаж и  поехала в центр города  налегке. Жадно смотрела из окна  трамвая на
прогрохатывающие мимо улицы. Город в основном, конечно, не изменился, только
к сизоватым его крышам, розоватым фасадам и глубоким синим теням прибавилось
огромное количество красных полос -- лозунги социализма.
     Она вышла из  трамвая в центре  и пошла пешком по бывшей Головина, ныне
проспекту  Руставели.  Против такого переименования тоже трудно возразить --
почему главная улица грузинской столицы должна носить имя русского генерала,
а не восьмисотлетнее имя рыцаря царицы Тамар, казначея и поэта?
     Увы, вдобавок к  Руставели еще  две грузинских личности украшали каждый
перекресток --  Сталин  и  Берия.  "Да  здравствует великий вождь трудящихся
всего мира  товарищ Сталин!", "Да  здравствует вождь закавказских трудящихся
товарищ Берия!" -- там и сям начертано то грузинской вязью, то супрематизмом
партийной кириллицы.  Какие  уж, впрочем,  тут  супрематизмы,  все будетляне
давно задвинуты в  самые темные углы, сидят и пикнуть боятся, а многие уже и
покинули этот  мир,  оказавшийся  столь негостеприимным  для их космического
эксперимента. Искусство принадлежит народу и должно быть понятно народу! Вот
какие  парсуны  соцреализма  выставлены  в  окнах,   вот  какие  воздвигнуты
скульптуры пионера с планером, пограничника с винтовкой, девушки с веслом!
     Мэри  жадно  смотрела по  сторонам. Народ  вроде бы остался все тот же:
озабоченные  серьезные  женщины,  дети с  папками для  нот  и футлярами  для
скрипок -- каждая "приличная" семья в этом городе считала долгом учить детей
музыке, -- все те же мужчины, их можно грубо разделить на ленивых и лукавых.
Меньше стало людей в национальной одежде, почти не видно бурок,  зато больше
милиции. Почти исчезли лошади, курсирует троллейбус, катят авто, крутят, как
оглашенные, мальчишки на велосипедах. Чего-то еще не хватает... Чего же? Ах,
вот  чего  -- постоянного тифлисского шума  голосов, этого  вечного  клекота
нашего  странного языка, который прежде охватывал тебя со всех сторон,  едва
выйдешь на улицу. Заглушается моторами или говорить стали тише?
     Меньше  стало  или даже  почти  исчезли  с  главного  проспекта  прежде
бесчисленные  ресторанчики,   духанщики,   кафе,  подвальчики,  террасы   со
столиками.  Кое-что,  впрочем,  осталось.  Вот,  например,  заведение  "Воды
Лагидзе" хотя и не носит больше презренного имени эксплуататора, по-прежнему
демонстрирует знакомые с незапамятных  лет  стеклянные конусы  с сиропами --
ярко-бордовый, ярко-лимонный, ярко-темно-зеленый.
     Мэри зашла в обширный  зал  и взяла  стакан  напитка. В углу  торговали
свежими хачапури. Запах был такой, что слюнки потекли. Чуть смешавшись,  она
заказала себе парочку на родном языке.
     Продавец как-то странно посмотрел  на  нее, ответил на ломаном русском.
Съев хачапури, она отправилась дальше.
     Вот  здесь  она  обычно сворачивала с Головинской, когда  шла к  брату.
Улицы все круче  забирали вверх,  вскоре  она оказалась  в кварталах старого
города, где вроде бы  вообще ничего не изменилось: крытые балконы, скрипучие
ставни,  крупный  булыжник под  ногами. Издалека, сверху доносилось какое-то
пока  еще  не  различимое пение. Скоро она уже выйдет  к  родным  местам,  к
маленькой площади, к аптеке с двумя большими матовыми шарами над входом. Еще
несколько   минут,  и  она  увидит   своего  брата,  своего  "бурнокипящего"
Галактиона, который,  конечно же,  что-то придумает,  найдет  способ  как-то
помочь ее разгромленному семейству, во всяком случае, смягчит ее горе.
     Пение  приближалось,  теперь  она  уже  могла  различить  многоголосицу
креманчули.  Странная, мрачная  и тревожная песня, возможно,  донесенная  из
времен персидского  нашествия. Старческие  голоса. Заглянув  во дворик,  она
увидела четырех  стариков, сидящих  вокруг стола  под чинарой. Очевидно, они
играли в нарды перед тем, как запеть. Закрыли глаза и ушли в далекие миры, в
свою вековую полифонию.
     Растревоженная пением,  она вдруг почувствовала  что крутой  подъем  не
дается ей даром,  сердце стучит  гулко и неровно,  ноги отекли.  Вот наконец
видны уже и матовые шары. Вывеска "Аптека Гудиашвили" замазана так,  что  не
различается. Но что это?  И окна почему-то замазаны теперь белой  краской, и
ничего  не  видно  внутри, и  двери  аптеки заколочены  двумя  крест-накрест
досками.  Похоже,  что  заведение  по  каким-то  причинам  закрыто.  Ремонт?
Инвентаризация?  Для  чего  же  тогда забивать  дверь  досками?  Пройдя мимо
главного входа,  озадаченная, если не  сказать  панически  перепуганная Мэри
подошла  к дверям, за которыми  была лестница наверх, в квартиру фармацевта.
Позвонила  в  знакомый ручной  звонок и  вдруг  заметила  на дверях  еще два
звонка, новых,  электрических. Возле одного  из них чернильным карандашом на
дощечке  было написано: "Баграмян  -- 2 раза", "Канарис  --  3  раза". Возле
другого коротко: "Бобко". Уплотнили? Это немыслимо! Неужели власти уплотнили
знаменитого   фармацевта,  которого  все  в  округе  называют   "благородным
Галактионом"? Она еще  раз  нажала  пружинку  звонка. Внутри раздались шаги,
чуть приподнялась штора на окне,  кто-то глянул в дверной глазок. Послышался
женский нехороший голос, как будто бы металлическая стружка посыпалась:
     -- Вам кого, гражданка?
     --  Я  приехала  к Гудиашвили! -- громко,  но  с  большим  достоинством
сказала Мэри в закрытую дверь.
     -- Таких здесь нет, -- ответил голос из-за двери.
     Минута или  две прошли в молчании. "Таких здесь нет" -- это  прозвучало
как  страшный абсурд. Все  равно что спросить  на  Кавказе, в какой  стороне
Эльбрус, и получить ответ: "Таких здесь нет!"
     --  Позвольте,  как  это   нет?  --  Голос  у  Мэри  уже   дрожал,  уже
бесконтрольно разваливался, заглушался подступающими слезами,  комом  слизи,
ползущим  вверх  по гортани.  -- Я его  родная сестра. Я приехала  из Москвы
увидеть брата, его жену Гюли,  моих племянников. -- Металлический стружечный
смешок бессмысленно прозвучал в ответ. Потом густой мужской голос сказал:
     -- Они здесь больше не живут, гражданка.  Уходите  и наведите справки в
пятом отделении милиции.
     Двери так и не открылись. Штора упала. Глазок ослеп.
     Приклоняясь  к земле,  стараясь не  упасть,  Мэри  проковыляла прочь от
дверей к  середине  площади  и здесь закачалась,  потрясенная; и  зажатая, и
развеянная  ошеломляющим  чувством  неузнавания пространства. Она  бы упала,
если  бы  кто-то  не взял ее крепко  под руку и не помог уйти  с  горба этой
булыжной горы в боковую сумрачную  улицу. Здесь она  подняла лицо  и увидела
рядом знакомого с детства толстяка Авессалома.
     -- Мэри, дорогая, -- зашептал он. -- Тебе не надо было  сюда приходить.
Сейчас  я тебя отведу к нам, переночуешь, а завтра -- чем раньше, тем  лучше
-- уезжай обратно.  Тебе не нужно сейчас  быть в Тбилиси, совсем, совсем  не
нужно здесь быть, милая Мэри.
     Меньше  всего на  свете Нугзар Ламадзе  хотел быть следователем по делу
своего собственного дяди. Такое  могло ему только присниться  в страшном сне
-- сидеть  напротив оплывшего измученного Галактиона в качестве  неумолимого
следователя,  направлять  ему   в  лицо  слепящую  лампу.  Иногда  все  дело
фармацевта  Гудиашвили  и   троцкистской   подпольной  группы,  прикрывшейся
вывеской аптеки No 18, казалось ему подкопом под него самого, попыткой сбить
с  небосклона его  стремительно восходящую звезду. С самого начала, когда он
только  услышал в управлении, что готовится арест  Галактиона, он  попытался
отойти от этого дела как можно дальше, как бы не обращать на него  внимания,
благо и других дел было невпроворот. Вдруг однажды  после застолья по поводу
вручения республике  переходящего Красного  знамени старый его друг, а  ныне
почти уже небожитель и вождь народов Закавказья отвел его в сторону в саду и
спросил, что он слышал о деле аптекаря Гудиашвили.
     -- Знаю, Нугзар, что  он твой родственник, понимаю, как тебе тяжело,  и
все-таки хочу тебя предупредить: среди  некоторых товарищей бродит сомнение.
И  это естественно, согласись: ты --  племянник, он -- дядя. Все  знают, что
Галактион всегда  издевался  над  нашей партией, над самой идеей, и  в  этой
связи...
     Тут Лаврентий Павлович  сделал паузу, подошел к  фонтану  с  русалками,
подставил  ладонь  под  одну  из  струй  --  говорили,  что  "вождь  народов
Закавказья" перенял свои паузы  у самого Сталина, -- долго играл со  струей,
тихо улыбался,  казалось даже, что  забыл,  -- Нугзар  молча стоял  сзади на
протокольном расстоянии, -- потом вернулся к своей мысли:
     --  ... И в этой связи его приход к троцкистским ублюдкам, к последышам
Ладо  Кахабидзе,  никого  у нас не  удивил. Поэтому, Нугзар, как твой старый
товарищ,  как  твой  собутыльник  и  соучастник  в  молодых  делах.,. --  Он
шаловливо засмеялся. --  Помнишь еще "паккард" с  тремя серебряными горнами?
Словом, я бы  тебе посоветовал взять  все это дело  на себя, провести самому
все следствие, всем  доказать, что ты настоящий, без страха и упрека, рыцарь
революции.
     Он издевается надо мной, мелькнуло  у Нугзара, и он подумал, что мог бы
сейчас кулаком по затылку оглушить Берию, а потом бросить его башкой вниз  в
фонтан. Или  он просто  издевается надо мной, что все-таки маловероятно, или
он  испытывает  меня. Может  быть, он лепит  из  меня самого преданного  ему
человека? Он собирается идти еще выше, и ему нужен самый преданный  человек,
а для этого он поначалу должен этого человека сломать.
     Так или иначе, подполковник Нугзар Ламадзе, который был уже начальником
отдела  и   восходящей  звездой  наркомата   в  общесоюзном  масштабе,  стал
следователем  по  делу  заурядного  аптекаря  Гудиашвили.  В  течение  всего
следствия  он  Не допускал  никакой  фамильярности,  не  называл  Галактиона
"дядей",  обращался  по  инструкции   на  "вы",  неукоснительно  предписывал
"конвейер", когда упрямца испытывали бессонницей и жаждой. Единственное, что
он себе позволял в отступление  от  инструкции,  -- выходил из  следственной
комнаты, когда  являлись по его вызову два сержанта поучить мерзкого старика
уму-разуму.
     Если сегодня не  подпишет,  сразу  вызову  сержантов,  а  сам  уйду  на
полчаса,  думал Нугзар, глядя из  темноты на расползшийся  под яркой  лампой
мешок  дерьма,   что  был  когда-то   его   громогласным,  жовиальным  дядей
Галактионом. Пусть этот мешок дерьма пеняет на себя.
     -- Ну,  что  ж, подследственный  Гудиашвили,  опять  будем  в  молчанку
играть? Советую вам прекратить эту глупую игру, ведь практически нам все уже
известно  о том, как вы превратили свой дом  и  советское учреждение, аптеку
номер восемнадцать, в прибежище троцкистского подполья. Известно и когда это
началось, а именно в тот день в тысяча девятьсот тридцатом году, когда к вам
приехал близкий  друг  Троцкого,  лазутчик  Владимир  Кахабидзе. Ну,  что ж,
Гудиашвили, опять в молчанку будем играть?
     Дядя Галактион  с трудом разлепил разбитые губы под некогда роскошными,
а ныне слипшимися и пожелтевшими усами:
     --  Нет,  сегодня поговорим, дорогой  племянник, сегодня я тебе кое-что
скажу.
     Нугзар ударил кулаком по столу:
     --  Не   смейте  называть  меня   племянником!  У  меня  нет  в  дядьях
троцкистских подголосков!
     --  Вот  я  про это  и хотел  тебе  сказать, Нугзар, то есть, простите,
гражданин следователь,  -- продолжал Галактион, будто не обращая внимания на
окрик. Было такое впечатление,  словно он на что-то решился и теперь  уже не
отступит. -- Вы говорите, что я с троцкистами снюхался, как будто вы забыли,
что троцкизм -- это одна из фракций коммунизма. Как будто ты забыл, что меня
всегда  тошнило от всего вашего проклятого  коммунизма во всех его фракциях.
От всего вашего грязного дела! Ты понял меня, шакал?!
     Галактион теперь сидел выпрямившись, глядел прямо на Нугзара,  в глазах
его поблескивали застывшие торжественные молнии. Вал ярости выбросил Нугзара
из  его кресла. Ничего  не  помня,  он  схватил  со стола  тяжелое мраморное
пресс-папье и со всего размаха  ударил им Галактиона прямо в лоб. Как  был с
этими застывшими молниями в глазах, так с ними Галактион  и свалился на пол.
Ноги  и руки  дернулись пару  раз, изо рта  выплеснулась какая-то  жидкость,
после чего он затих, то есть снова превратился в мешок  дерьма. Нугзар стоял
над  ним.  Скотина  проклятая,  наконец  подумал  он, ты  всегда  надо  мной
издевался. К этому жопошнику Отари ты серьезно относился  -- ах, такой поэт!
--  а меня  считал  щенком и шутом.  Вы, Гудиашвили, всегда к  нам, Ламадзе,
снисходительно относились. Мразь, белая кость, считали нас ниже себя. Старый
идиот, ты даже  не понимаешь,  что я  тебя  от  расстрела спасаю,  шью  тебе
пособничество, а не прямое соучастие...
     Дверь кабинета открылась. Пользуясь особыми правами, без стука козочкой
влетела  секретарша, младший  лейтенант Бридаско,  простучала  каблучками по
паркету, обогнула лежащее на полу тело, даже не взглянув -- большое дело! --
жарко зашептала своему чудесному красавцу начальнику:
     -- Ой, товарищ подполковник, сейчас вам такой звонок был, такой звонок!
Прямо от него звонили, Нугзар, прямо от Лаврентия Павловича! Сказали, что он
тебя ждет у себя прямо сейчас! Воображаешь?!
     Нугзар  мрачно глянул на восторженную комсомолку.  Дурочка,  не  знает,
сколько  мы  бардачили вместе  с этим  "самим", с  Лаврентием  Павловичем, с
"вождем народов  Закавказья".  Он ткнул носком сапога лежавшее тело. Тело не
ответило на толчок никак, как  будто именно мешок с чем-то.  Нугзар покрылся
испариной,  еле   сумел   скрыть  охвативший  его  ужас.   Движением  ладони
приостановил  несколько  неуместное   в  смысле  интимности  движение  бедер
младшего лейтенанта Бридаско.
     -- Вызовите доктора,  --  сказал он ей. -- Кажется, плохо  с сердцем  у
подследственного Гудиашвили.
     После чего обогнул этот "мешок с чем-то" и быстро вышел из кабинета.
     Он всегда боялся Лаврентия.  Каждая встреча с мерзавцем  --  именно это
слово и употребил Нугзар,  размышляя на эту тему, -- казалась ему посещением
клетки с хищником, и не такого, как тот бестолковый медведь, с которым Нинка
когда-то,  в  тот день,  звездный  с самого утра, целовалась, а  настоящего,
подлейшего хищника  и истребителя, ягуара.  Правда,  после общения в течение
нескольких минут этот образ бессмысленной и неотвратимой опасности пропадал.
Начинали  мелькать  более добродушные метафоры --  свинья,  горилла,  просто
подлый человек. Ну, а под пьяную лавочку оказывался Лаврик любезным дружком,
не более подлым, чем ты сам, такая же, как и ты сам, горилла и свинья.
     У Берии  в здании ЦК был теперь новый кабинет, в котором Нугзар еще  не
бывал,  вернее,  не  кабинет,  а  анфилада  комнат,  начинавшихся  приемной,
продолжавшаяся кабинетом и заканчивающаяся,  очевидно, спальней,  если опять
же  не  клеткой  с ягуаром.  Повсюду  креслица-рококо,  пышные люстры, шторы
тяжелого шелка; неизменные три портрета -- Ленин, Сталин и Дзержинский.
     Нугзара провели прямо  в  кабинет  и  оставили одного.  Через несколько
минут  вошел Берия,  обменялся с  подполковником товарищеским  рукопожатием,
после  чего,  оглянувшись, как бы  для  того, чтобы убедиться  в  отсутствии
посторонних, крепко обнял  дружка.  Волна тепла окатила Нугзара,  смыла  всю
гадость, свалявшуюся  на душе,  в  том  числе совсем  недавнюю  -- мраморное
пресс-папье,  неподвижное  тело  некогда  любимого  дяди... С  удивившей его
самого доверчивостью он ответил на объятие -- вот друг, с ним я не пропаду.
     Берия  вынул из шкафчика красного  дерева  великолепный графин коньяку,
два хрустальных бокала. После первого глотка тепла в душе еще прибавилось.
     -- Садись, Нугзар, -- показал Берия на софу с ножками в виде грифонов и
сел рядом.
     Он  мало изменился за последние годы, такие рано облысевшие ребята мало
меняются  с  годами,  только,  конечно, несколько  округлился,  вернее,  что
называется,  посолиднел.  Повороты  загадочно поблескивающего  пенсне чем-то
напоминали  Нугзару  всеобщего  архиврага  Троцкого.  "На носу  очки  сияют,
буржуазию пугают..."
     -- Охо-хо, -- вздохнул Берия. -- Чем больше власти, тем меньше свободы.
То ли дело раньше-то, Нугзар, помнишь, с девчонками на "паккарде" и на дачку
до  утра!  Вот  были  времена!  И политические проблемы решали стремительно,
по-революционному... Помнишь, Нугзар, как политические проблемы решали?
     Он вдруг снял пенсне  и  заглянул в глаза друга  далеко  не  близоруким
взглядом,  как  бы  мгновенно  напомнил  ему  тот  момент,  когда  Нугзар  с
пистолетом в руке распахнул дверь и увидел двух читателей, Ленина на стене и
Кахабидзе под ним за столом.
     --  Да и мужские дела решались  весело, Нугзар, а? -- продолжил Берия и
подпихнул ногу Нугзара своей круглой коленкой. -- Впрочем, мы еще и сейчас с
тобой ебари что надо, а, Нугзар?  Слушай, давай, к черту, хоть на пять минут
забудем  о  делах,  давай об общей страсти поговорим, о женщинах, а? Знаешь,
Нугзар,  хочу тебе  кое в чем признаться: люблю  русских баб больше всего на
свете!  Гораздо  больше люблю русскую  бабу  брать,  чем  какую-нибудь  нашу
грузинскую княжну. Когда русскую бабу ебешь, кажешься себе  завоевателем, а?
Обязательно  чувствуешь, что  ты как будто рабыню  ебешь или  наемную блядь,
верно? Согласен со мной, Нугзар? Интересное  явление, правда? Интересно, как
вот в этом деле  с полукровками получается. К сожалению, никогда не пробовал
полукровки, в том смысле,  что полурусской, полугрузинки. А у тебя,  Нугзар,
случайно не было какого-нибудь дела с полукровочкой, а? Не поделишься опытом
с  товарищем? Что  с тобой,  Нугзар? Ну, не хочешь, не говори,  никто  же не
заставляет.
     Заместитель  начальника  следственного  отдела  по особо  важным  делам
Нугзар Ламадзе чувствовал себя в этот момент так, как будто его одновременно
швырнули  и в котел  с  кипящей водой,  и в  ледяную  прорубь. Обжигающие  и
леденящие  волны шли  не  чередой,  а  одновременно  через  его  тело.  Тело
окаменело, и в  то же  время  в нем шла бешеная  пляска нервов и сосудов. На
грани обморока он  соскользнул с кожаной поверхности  дивана и припал  перед
Берией на одно колено.
     -- Лаврентий, прошу тебя! С той единственной ночи в тридцатом году я ни
разу ее не видел, ни разу ничего не слышал о ней!
     Берия  встал с  дивана, отошел в глубину кабинета,  занялся наполнением
бокалов.  Нугзар, не вставая  с  колена,  смотрел  на его спину, ждал  своей
участи.
     Он, конечно,  врал. В  1934  году  он  приезжал в Москву и встречался с
Ниной. Он  все  о  ней знал: она  была уже  третий год  замужем за доктором,
известная поэтесса. А все-таки вряд ли забыла она ту ночку, говорил он себе.
В это понятие "та ночка" входило для него чуть ли не вся его юность и уж, во
всяком  случае,  весь  тот   день   ранней  осени  тридцатого,   кульминация
приключений  молодого  абрека:  спасение   Нины  из  лап   огромного  зверя,
покушение,  убийство  назойливого  "читателя",  ложь, театр, игра, шантаж и,
наконец, полное и безраздельное обладание Ниной, словом, "та ночка"!
     Приехав  в Москву, он забросил все дела и два дня выслеживал свою цель.
Он видел, как она выходила с мужем из отцовского дома, как они шли, смеясь и
целуясь, к остановке трамвая, как расставали