е нем, он оказался раскулаченным кулаком, который в этой форме избрал
определенный способ борьбы с советской властью".

     Молодость наша была голодна и сурова,
     Зрелости нашей открылись несметные клады.
     В сталинских днях на земле возвращается снова
     Век красоты, воспетый в легендах Эллады.
     Небо сегодня особенно ясно над нами,
     Солнце для нас по-особому ласково светит,
     Радость свою расцветили живыми цветами
     Дети октябрьской победы, счастливые гордые дети.
     Алексей Сурков
     Мы видели Сталина, видели его улыбку, ласковую, отеческую... По первому
зову  Сталина перед  вождем пройдет вся  наша  страна, весь  отважный  народ
всадников, горцев, хлопкоробов. Возвращаемся домой вдохновленные Сталиным.
     Руководитель физкультурной делегации
     Таджикской ССР Корниенко
     Комиссар делегации Кузи Акилов
     Физкультурники: Аслан Шукуров,
     Амито Юлдашева, Вали Малахов
     ЦИК СССР постановляет: за выдающиеся успехи в деле руководства органами
НКВД по  выполнению  правительственных  заданий наградить товарища Н.И.Ежова
орденом Ленина.
     Товарищ  Ежов  олицетворяет собой образ  большевика,  у которого  слова
никогда  не  расходятся  с делом. История  назначила  органам НКВД быть,  по
словам Сталина, "грозой  буржуазии,  неусыпным стражем революции, обнаженным
мечом  пролетариата".  Подлый предатель и  враг  социализма  Ягода  старался
притупить острие нашего меча. Железная рука товарища Ежова, посланца Сталина
и ЦК, восстановила большевистский порядок.

     Весь народ держит в руках этот меч. Поэтому у НКВД уже есть и будет еще
больше миллионов глаз, миллионов ушей, миллионов рук трудящихся, руководимых
большевистской партией и сталинским ЦК. Такая сила непобедима!
     Клевета на  украинскую  действительность.  Одесса.  Выставка  картин  и
этюдов   Советской   Украины   и   Молдавии  открылась   в   государственном
художественном музее Одессы.  Картины и  этюды так подобраны и  расставлены,
что  Украина и  Молдавия показаны  в совершенно  искаженном  свете. Вот  три
забитых  нищих  женщины  плетутся по  дороге.  Вот другая картина  -- дохлая
корова,  два петуха, опрокинутое корыто, худая некрасивая женщина... Картина
называется "Колхозница-доярка".
     ...А где украинские колхозы, красиво  убранные улицы, свежие дома?  Где
зажиточные украинские колхозники?  Куда девались  замечательные молдаванские
пляски, песни? Где стахановцы? Ничего этого на выставке нет!
     Выставку  нельзя рассматривать  иначе,  как  наглую  вылазку украинских
националистов.  Троцкистско-бухаринские  враги,   вредители,  орудовавшие  в
Управлении  по  делам искусств при Совнаркоме Украины,  умышленно  направили
кисть некоторых художников по вражескому пути.
     Центральный комитет  компартии  Армении  долгое время  возглавлял  враг
армянского народа, презренный изменник Хонджян. После  разоблачения Хонджяна
этот пост занял Аматуни.  Новый руководитель  часто  хвастал, что заслуга  в
разоблачении Хонджяна принадлежит  ему. А  как  выяснилось  сейчас,  Аматуни
оказался  ярым приспешником  Хонджяна, продолжателем  его контрреволюционной
деятельности.
     Аматуни с давних пор  предавал интересы народа, примыкал к троцкистской
оппозиции. Он приблизил к себе  дашнакского агента  Акопова, выдвинув его на
пост  второго  секретаря. На посту председателя Совнаркома  оказался Гулаян,
оруженосец расстрелянного врага народа Каменева.
     Состоявшийся  недавно  пленум  послал товарищу  Сталину  большевистское
слово до конца разгромить всех врагов армянского народа.

     Западная граница  БССР. Темная ночь. Пограничники  Василий Никиш-кин  и
Николай  Оскин,  находясь в  "ночном  секрете",  заметили  человека, который
пробирался  на  советскую  территорию.  Никишкин  крикнул:  "Стой!" В  ответ
раздался выстрел.  Пограничники застрелили нарушителя.  При  обыске  у  него
найден наган, заряженный 5 патронами, 300 рублей советских денег, деревянная
коробка с  ядовитым порошком и бутылка с  жидкостью. Убитый являлся  агентом
одного из соседних государств.

     Антракт VIII.
     Перескок белка
     Он  не мог представить, что так быстро снова окажется там, где царил, и
даже будет здесь кое-что узнавать. В тот недалекий еще момент, когда Горки с
их уютным  маленьким  дворцом и парком  стали стремительно  отлетать  прочь,
Ульянов был уверен, что сваливается в тартарары, хотя поначалу казалось, что
Горки внизу,  а  он  летит  вверх. Тартарары,  тартарары,  вот,  собственно,
единственное  слово, которое  осталось тогда с ним  из его некогда небедного
лексикона. Тартарары,  вскоре вся эта чепуха  вроде  направлений вверх-вниз,
налево-направо   исчезла,  и  перед  ним  действительно  стали  разверзаться
тартарары.  Какой-то  частью своей он еще осознавал: что-то когда-то  раньше
было -- кофе и горячие булочки, например, -- что-то  где-то есть и сейчас, а
именно ровно-восторженно-музыкальное, уже недоступное, но  понимал,  что еще
миг, и больше уже никогда  ничего  нигде  не будет, кроме тартарары.  Меньше
всего он  думал,  конечно,  в этот  момент, что  заслужил  эту  участь свою,
скажем, жестокостью  или вероломством,  ибо такие понятия,  как "наказание",
исчезли, и даже любимые темы вроде "Как нам реорганизовать Рабкрин", то есть
что  брезжило  почти  до   самого  конца,  поглотились  все  приближающимися
тартарары. Как вдруг что-то как бы дернулось, включился как бы некий тормоз,
своего  рода парашютик, и тартарары с их неумолимостью,  с превращением всей
ульяновской  сути  в  суть  муки  вдруг  остановились и стали отдаляться,  а
Ульянов  на  парашютике начал  некое неторопливое  снижение или  воспарение,
протекая через огромные  пространства, в  которых  даже  мелькали  иной  раз
клочки   "Рабкрина",   больше  того   --   разбросанные   ноты   той   самой
"нечеловеческой музыки", что  заставила  его однажды  на мгновение забыть  о
призвании революционера.
     Присутствие воздуха и взвешенной  в  нем влаги он  снова почувствовал в
дупле среди  шевеления таких же, как и он сам, пушистых и мелких. Он высунул
головку из-под мамкиного пуза  и ошеломился земными запахами. Кора, секреция
мамки, дымок, тлеющие косточки, листья, бутончики,  почки, муравьи, червяки,
густой хмель оттаивающей земли, все еще неведомое, неопознанное, но будущее,
то,  что  заставило его вдруг  радостно  пискнуть и чуть подскочить на манер
какого-то умопомрачительно далекого припрыга с хихиканьем, с заложенными  за
вырезы жилетки пальцами: э-ге-ге, батеньки мои!
     Он  быстро рос  и  к  середине  тридцатых иные  наблюдательные  знатоки
природы  в Серебряном  Бору могли  выделить  среди многочисленного беличьего
населения исключительно крупного самца, настолько  крупного, что язык как-то
не поворачивался назвать его фемининской белкою, напрашивался некий "белк".
     Следует  сказать, что и в этом обличье Ульянов оказался среди сородичей
общепризнанным авторитетом. Естественно, он не обладал теперь гипнотическими
свойствами  интеллекта,  зато   в  силу   неведомых  игр  природы   приобрел
феноменальные качества воспроизводителя. Этому и предавался. В этом и ощущал
свое предназначение. С первейшими  проблесками  зари и до последних угасаний
заката взлетал он по стволам сосен, совершал колоссальные прыжки с ветки  на
ветку, проносился по  опавшей  слежавшейся  хвое, по тропинкам,  по крышам и
заборам дач, преследуя своих пушистохвостых  соблазнительниц, которые только
и  жаждали поимки,  а потому и убегали  со  всех  ног.  Настигнув, подвергал
великолепному совокуплению.
     Только по  ночам  он позволял себе  отдохнуть,  покачаться в дремоте на
надежной ветке сосны, ощущая себя  в уюте и безопасности среди игры теней  и
лунного  света.  Иногда,  впрочем  все  реже, посещали какие-то озарения  из
ниоткуда  --  среди  них  чаще  всего  возникали  стены  с  зубцами в  форме
ласточкиных  хвостов, --  но он  их отгонял  движениями  своего собственного
мощного хвоста.
     Надо сказать, что самцы серебряноборского роя беспрекословно признавали
его  первенство, но не собирались вокруг  него,  как  в  прежней  жизни,  а,
напротив,  старались  держаться в отдалении, робко шакаля по  периферии  его
бесчисленного  гарема.  С  великодушием силача  он  не обращал  внимания  на
робких, с теми  же  немногими,  кто осмеливался  бросить  хоть  малый вызов,
расправлялся без промедления -- подкарауливал, бросался, мгновенным укусом в
горло обрывал жизнь. В этих победах чудилось ему что-то прежнее.
     Впрочем, по прошествии нескольких лет он  стал спокойнее,  оплодотворив
уже  несколько  поколений  подруг,  то  есть и  дочек  своих,  и  внучек,  и
правнучек. Ощущение некоторой гармонии стало  посещать  его,  и он даже стал
позволять  себе  задерживать  редкие  озарения  из того,  теперь  уже  почти
непроницаемого прошлого, и даже задавался иной раз вопросом:  а не таится ли
за зубчатыми стенами некий грецкий орех?
     Однажды ближе  к сумеркам,  отдыхая после  очередного соития на верхнем
этаже могучей  сосны, он  глянул вниз  и увидел женщину, сидящую на скамье в
позе печального  раздумья.  Он  и  раньше  замечал  эту  человеческую самку,
переливающуюся в основном светлыми цветами спектра. Прежде она не была такой
тихой,  напротив,  говорила громко, часто смеялась,  шумно  ссорилась,  вела
любовные игры в основном с одним и тем же мужчиной. Теперь она была грустна,
рассеянна, в тоске,  спектр ее подернулся дымкой, и вечно  сопровождавший ее
запах цветов  слегка  увял. Вообразить  ее вот  так,  сидящей  среди  леса в
одиночестве? Нечто несусветное внезапно посетило Ульянова: "С такой женщиной
я бы не допустил раскола партии, не скатился бы до диктатуры..."
     Он соскользнул вниз, прыгнул на скамью и застыл  в своей коронной позе,
глядя на  женщину. Она  почувствовала  его  присутствие,  подняла  голову  и
повернулась.
     "Боже,  какой  большой!  --  произнесла  Вероника  и  засмеялась  почти
по-прежнему. -- Тебя надо пионерам показывать, дедушка Ленин!"
     Она осторожно протянула руку к выдающемуся белку. Ульянов  не отскочил.
Он  видел  над собой  мягко,  в  меланхолическом ритме пульсирующий  ручеек.
Перекусить  его  в  одном  мгновенном  броске  не  составило бы  труда. Рука
опустилась  на  его  голову и  прошла  по спине.  "Не  боится, --  удивилась
Вероника. -- Ну, пойдем, со мной, пойдем к нам, дам тебе орехов..."
     Она  удалялась  по  тропинке. Ульянов,  сидя  под  сосной, содрогался в
оргазме. На ночлег в тот день  он устроился  возле  дома, в котором жила  та
женщина. Дом был полон  света, сквозь щели  в  шторах мелькали  тени, иногда
проходила и она. Ульянов дремал в блаженстве.
     В ту же ночь ее увели. Ульянов хоть и не понимал смысла  происходящего,
чувствовал, что это навсегда.  В последний момент перед посадкой в машину он
успел пролететь через двор и  предстать перед Вероникой на макушке заборного
столба.  Взгляд  ее,  обводящий небосвод,  упал  на  него,  лицо  исказилось
мгновенным  ужасом.  Дверца  машины  захлопнулась.  С  тех  пор  она  иногда
вспоминалась Ульянову, всегда почему-то в сочетании с неопределенным изломом
зубчатых стен, как будто в этом моменте пространства сошлось безвозвратное с
запахом свежего кофейку-с.
     Однажды  в  исключительно ясный,  бездонно  голубой  день  Ульянов-белк
заметил над собой на огромной высоте черную точку и  сразу же понял, что это
конец. Перед тем  как  она начала  на него падать,  он  еще  успел озариться
откровением и понять, что краткая беличья жизнь была ему дана лишь для того,
чтоб хоть малость охладиться после той прежней сатанинской трясучки.
     Конец первой книги



        Василий Аксенов.
        Московская сага-2.
        Война и тюрьма


        "ВОЙНА И ТЮРЬМА"

     OCR Leo's Library, spellcheck Vadim

     Для человеческого ума непонятна
     Абсолютная непрерывность движения.
     Лев Толстой. "Война и мир"

     Предваряя повествование эпиграфом, писатель иной раз через пару страниц
полностью о нем забывает. В  таких случаях  цитата, подвешенная над входом в
роман,  перестает  бросать свет внутрь,  а остается  лишь  в  роли  латунной
бляшки,  некоего   жетона,  удостоверяющего  писательскую  интеллигентность,
принадлежность  к  клубу  мыслителей.  Потом  в  конце  концов  и  эта  роль
утрачивается,  и,  если читатель по  завершении книги удосужится заглянуть в
начало,  эпиграф  может  предстать  перед  ним  смехотворным довеском  вроде
фигурки   ягуара,   приваренной  к   дряхлому   "Москвичу".  Высказывая  эти
соображения,  мы  понимаем,  что  и  сами себя  ставим под  удар критика  из
враждебной  литературной  группы.  Подцепит  такой злопыхатель  наш шикарный
толстовский эпиграф и тут же оскалится -- вот это, мол, как раз и есть ягуар
на заезженной колымаге!  Предвидя  такой эпизод  в  литературной  борьбе, мы
должны  сразу его  опровергнуть, сходу и без ложной скромности заявив, что у
нас,  в нашей многолетней  беллетристической практике, всегда были основания
гордиться  гармонической  связью   между  нашими  эпиграфами  и  последующим
текстом.
     Во-первых,  мы  эпиграфами  никогда  не  злоупотребляем,  а  во-вторых,
никогда не использовали  их  для орнамента, и если уж когда-либо прибегали к
смутным народным мудростям вроде "В Рязани грибы с  глазами, их  едят, а они
глядят", то  с единственной лишь  целью дальнейшего  усиления художественной
смуты. Вот так и  тот наш, там, позади, только что оставленный  эпиграф, вот
эта-то,   ну,  чеканки  самого  Льва  Николаевича  идея   о   непостижимости
"абсолютной непрерывности  движения" взята нами  не только  для приобщения к
стаду "великих медведиц" (как бы тут  все-таки не  слукавить), но и, главным
образом, для того, чтобы начать наш путь через вторую мировую войну. Эпиграф
этот для нас будет чем-то сродни яснополянской кафельной печке, от которой и
намерены  танцевать,  развивая, а  порой  и дерзновенно опровергая,  большую
тупиковую мысль национального гения. Отправимся  же  далее  по направлению к
войне, в которой среди большого числа  страждущих миллионов обнаружим лица и
наших любимых  членов семьи  профессора  Градова. Вклад их  в  громоподобный
развал времен  не  так  уж  мал,  если держаться точки зрения  Л.Н.Толстого,
сказавшего, что "сумма людских произволов сделала и революцию,  и Наполеона,
и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила".
     Следовательно,  и старый  врач  Б.Н.  Градов, и  его жена  Мэри,  столь
любившая Шопена  и  Брамса,  и  их  домработница Агаша,  и  даже  участковый
уполномоченный  Слабопетуховский  в  гигантском   пандемониуме  человеческих
произволов влияли на  ход истории  не хуже де  Голля,  Черчилля,  Рузвельта,
Гитлера,  Сталина,  императора  Хирохито  и  Муссолини.  Перечитывая недавно
"Войну  и мир" -- впервые, должен  признаться, с  детских лет и вовсе  не  в
связи  с  началом   "Войны   и   тюрьмы",   а  для   чистого   читательского
удовлетворения, -- мы столкнулись с рядом толстовских рассуждений о загадках
истории, которые порой радостно умиляют нас сходством с нашими собственными,
но порой и ставят нас в тупик.
     Отрицая  роль  великих  людей в  исторических поворотах, Лев Николаевич
приводит  несколько примеров из  практической жизни. Вот,  говорит он, когда
стрелка часов приближается к десяти, в соседней церкви начинается благовест,
но из этого, однако, не значит, "что положение стрелки есть причина движения
колоколов".  Как же  это не  значит,  удивится  современный,  воспитанный на
анекдотах ум. Ведь не наоборот же? Ведь не колокола же двигают стрелки. Ведь
звонарь-то  тоже  взялся  за  веревки,  предварительно  посмотрев  на  часы.
Толстой, однако, приводя такой пример, имел в виду что-то другое.
     Глядя на движущийся паровоз, слыша свист и видя движение колес, Толстой
отрицает за собой право заключить, "что свист и движение колес суть движения
паровоза". Свист, разумеется,  не входит в число причин, но вот насчет колес
позвольте усомниться -- именно  ведь они, катясь вперед или назад,  вызывают
движение всей нагроможденной на них штуки. Тут снова нам  не остается ничего
другого,  как предположить, что  Толстой  что-то  другое  имел  в  виду  для
иллюстрации исторических процессов.
     Последний пример,  приведенный  в третьей части третьего тома "Войны  и
мира", совсем все  запутывает, если только не  катить бочку  на издательство
"Правда",  выпустившее  в  1984  году  собрание  сочинений  в  12-ти  томах.
Крестьяне считают, пишет  Толстой,  что поздней  весной  дует холодный ветер
из-за того,  что  раскрывается  почка  дуба. Цитируем с  экивоком  к  нашему
блестящему  эпиграфу:   "...хотя  причина  дующего  при  развертывании  дуба
холодного ветра мне  неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в  том,
что причина холодного ветра есть развертывание дуба, потому только, что сила
ветра находится вне влияния почки".
     Тут как-то  напрашивается  предположить  обратное развитие событий,  то
есть раскрытие почки под влиянием  холодного ветра, однако Толстой  этого не
касается,  и мы предполагаем,  что  он  совсем  не  то имел в виду,  что  на
поверхности, что мысль  его и его  сильнейшее религиозное  чувство полностью
отмежевываются   от   позитивистских  теорий  19-го  столетия   и  уходят  в
метафизические сферы.  То есть мысль его вдруг распахивает дверь в бездонные
пустоты,   в  неназванность   и  неузнанность,  где   предстают  перед  нами
ошеломляющие все эти "вещи в себе".
     Увы, несколькими строками  ниже граф вдруг возобновляет связь  со своим
веком  "великих  научных открытий",  чтобы заявить:  "...я  должен  изменить
совершенно свою точку наблюдения и  изучать законы движения пара, колокола и
ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны".
     В общем,  в результате этих отрешенных и нерешенных (как он  считает --
пока!) задач Толстой приходит к мысли,  что "для изучения законов истории мы
должны  изменить  совершенно  предмет  наблюдения, оставить в  покое  царей,
министров  и генералов,  а  изучать  однородные, бесконечно малые  элементы,
которые руководят массами".
     Почти марксизм. Ленин, очевидно, и  эту  жажду познаний  имел  в  виду,
присуждая графу  новый  титул  "зеркала русской  революции". Вождь, впрочем,
должен  был  знать, что  с Толстым всегда не все  так просто,  что не только
отражением  "суммы  людских   произволов"   занимался,  но  и  свой  немалый
"произвол" добавлял в эту  сумму: а прежде всего полагал,  что движение этих
бесконечных  сослагательных  направляется  Сверху,   то   есть  не  теориями
задвинутых экономистов или антропологов, а Провидением.
     Но  вот  бывает  же  все-таки,  что  некоторые   теоретики  и  практики
выделяются из "суммы произволов" и посылают миллионы на смерть и миллиарды в
рабство, стало  быть, произвол произволу рознь и нам при всем желании трудно
прилепиться  к  роевой  картине,  какой  бы  впечатляющей  она  не  была,  и
отвергнуть роль личности в истории.
     Все  эти  размышления на  толстовские темы,  как  бы являющиеся  полным
подтверждением нашего эпиграфа, понадобились нам  для того, чтобы  подойти к
началу сороковых годов и глянуть сквозь магический кристалл в очередную даль
все того же,  единственного мирового "свободного  романа",  одной  из частей
коего мы хотели  бы  видеть  и наше  повествование,  и  там обозреть  феерию
"человеческих произволов", известную в истории под  названием Вторая мировая
война.

        "ГЛАВА 1"

        "ВЫ СЛЫШИТЕ, ГРОХОЧУТ САПОГИ"

     Колонна  новобранцев,  несколько  сот   московских   юнцов,   вразнобой
двигалась  по  ночной Метростроевской  улице  (бывшей Остроженке)  в сторону
Хамовнических казарм. Несмотря на приказ "в строю не курить", то тут, то там
в  темной массе  людей  занимались  крошечные зарева, освещая  губы, кончики
носов и ладони. Вчерашним  школярам не впервой было дымить втихаря, в кулак.