,  --  сказал  Отар
Николаевич. -- Мы здесь много времени проводили нашей поэтической компанией.
Она нисколько не изменилась с тех лет, хоть и принадлежит горпищеторгу.
     Они спустились по узким и неровным ступеням в какую-то преисподнюю, где
в глубине  исходила  жаром  огромная  печь,  и там взбухало,  превращаясь  в
пахучий хлеб,  пшеничное  с примесью  кукурузы  тесто.  Два  мужика в  белых
фартуках,  с  голыми  волосатыми плечами и руками, вынимали  готовый  хлеб и
задвигали  в печь новые противни  с  тестом. Один из них, отвлекшись, бросил
горячий, почти обжигающий круглый чурек вновь прибывшим и  поставил кувшин с
вином и три жестяных кружки. Вино оказалось холодным.
     Они  сидели  на завалинке, что тянулась вдоль стен. Вокруг  возбужденно
клокотали  грузинские  голоса.  Зарево хлебной  печи освещало лица  и  руки,
остальное скрывалось во мраке.
     --  Здесь и сейчас обретаются поэты, --  пояснил  Отар Николаевич. -- И
старики,  и  молодые...  вон  там  в  углу  талантливые юноши спорят,  Арчил
Салакаури,  Джансуг  Чарквиани,  братья Чиладзе, Томаз  и  Отар,  это  новое
поколение...
     Вдруг  кто-то мощно и  мрачно  запел,  перекрывая все голоса.  Борис не
понимал  ни  одного   слова,   однако   наполнялся   неведомым  ему   раньше
вдохновением.  Ему  казалось, что  он приближается к  какому-то  пределу, за
которым сразу и безгранично все поймет.
     -- Это древняя  песня о  храме Светицховели, -- шепнул архитектор. -- Я
слышу ее второй  раз в жизни.  --  Он явно тоже  разволновался,  рука  его с
куском чурека висела в воздухе,  будто обращенная  к алтарю. --  Нет, Грузия
все еще жива, -- пробормотал он.
     Все это, очевидно, имеет ко  мне самое прямое отношение, подумал Борис.
Эта  жизнь,  которая  мне  на  первый  взгляд  кажется такой  экзотической и
далекой, на самом деле проходит через какую-то мою неосознанную глубину, как
будто я не мотоциклист,  а всадник. Как будто конь мой летит  без  дорог, то
есть  по пересеченной местности, как будто вслед мне каркает ворон  злоокий:
"Тебе не уцелеть,  десантник спецназначения", как будто все мои мысли  скоро
смешаются с  ревом бури и с прошлыми веками,  как будто я погибну в  бою  за
родину, но не за ту,  за которую я "действовал" в Польше, а за малую родину,
как ее ни назови, Грузией, или Россией, или даже вот этой девчонкой, что так
доверчиво теперь влепилась мне в плечо.
     Он  с  нежностью  погладил  Майку  Стрепетову  по пышноволосой  голове.
Девчонка благодарно  сверкнула  на него  глазищами. Рука его ушла вниз по ее
тощей спине.  Ее  пальчики вдруг съехали в  темноту, к  нему в  промежность.
Страсть и желание  без конца ее, ну, скажем так,  терзать сочетаются с такой
нежностью,  о которой  он никогда и  не  подозревал, что она выпадет  на его
долю. В самом деле,  нечто почти отцовское, как будто он вводит  девчонку  в
новый  мир, знакомит  ее с  ошеломляюще новыми субъектами  мира:  вот это я,
Борис Градов, мужчина двадцати пяти лет, а это мой член, мужской член Бориса
Градова, ему тоже двадцать пять лет. Потрясенная, она знакомится и с тем,  и
с другим, и ей, видно, стоит труда понять, что это части одного целого.
     Сегодня и она, Майка Стрепетова, женщина восемнадцати лет, со всем, что
ей принадлежит, тоже вводит его  в новый, неведомый ему ранее мир, в мир вот
этой ошеломляющей нежности. Такая вот вдруг приклеилась дурища.
     Когда  они  выбрались  из  поэтической  пекарни,  ночь  показалась   им
прохладной.  Ветер порывами  взвихривал  и  серебрил  листья каштанов. Борис
набросил  на  Майкины плечики  свой новый  пиджак. За углом дряхлого дома  с
покосившейся террасой вдруг  открылась  панорама  Тбилиси с подсвеченными на
высоких  склонах руинами  цитадели  Нарикала  и храмом  Метехи. За следующим
поворотом вся  панорама  исчезла, и они начали  спускаться по узкой улочке в
сторону маленькой уютной площади с чинарой посредине и со светящимися шарами
аптеки; замкнутый мир старого, тихого быта.
     Отар Николаевич по дороге говорил:
     -- Я вас прошу, Борис, расскажите Мэри  Вахтанговне  о нашей  встрече и
передайте  ей,  что  в  моей  жизни уже  давно все самым решительным образом
переменилось.  Я  работаю  в   городском   управлении  архитектуры,  защитил
кандидатскую диссертацию,  у  меня  семья  и двое  детей... -- Помолчав,  он
добавил:  -- Я  бы  хотел, чтобы и Нина узнала  об этом. -- Еще помолчав, он
полуобернулся к Борису: -- Не забудете, жена, двое детей?
     -- Постараюсь не  забыть,  -- пообещал  Борис и подумал, что  наверняка
забудет. Трудно не  забыть о  каком-то Отаре Николаевиче,  когда  к тебе все
время пристает такая девчонка, как Майка Стрепетова.
     -- Ой, как мне  хорошо с тобой!  Ой, как тут здорово! --  жарко шептала
она ему на ухо.
     За  окном аптеки, под лампой, с книгой сидела носатая женщина, дежурный
фармацевт. Плечи ее были покрыты отнюдь не аптечной шалью с цветами. Портрет
Сталина и часы на стене, атрибуты надежности: время течет  и в то  же время,
вот именно, время в то же время стоит.
     -- Здесь когда-то работал мой самый любимый человек, дядя Галактион, --
сказал Отар Николаевич. -- Вы когда-нибудь слышали о нем?
     -- Еще  бы!  -- улыбнулся Борис.  -- И  бабушка, и Бо, ну, то есть дед,
столько о  нем рассказывал! Вулканического темперамента был человек, правда?
Мне иногда кажется, что я его помню.
     --  Вполне  возможно,  --  сказал  Табуладзе.  --  Ведь  вам  было  уже
одиннадцать лет, когда он был убит.
     -- Убит?! -- вскричал Борис. -- Бабушка говорила, что он умер в тюрьме.
Его оклеветали во время ежовщины и...
     Табуладзе прервал его резким движением ладони,  как будто рассек воздух
перед собственным носом:
     --  Он  был убит!  Самое большее,  что  ему грозило, семь лет  лагерей,
однако его убил человек,  который хотел выслужиться, и  мы здесь, в Тбилиси,
знаем имя этого человека!
     Видит Бог,  я не хочу знать имя этого человека,  подумал Борис и тут же
спросил:
     -- Кто этот человек?
     Отар Николаевич глазами повел в сторону Майки: можно  ли при ней? Майка
заметила и  вся  сжалась. Борис  кивнул: при  ней  все  можно.  Майка тут же
расслабилась и запульсировала благодарными токами: экая чуткая ботаника!
     -- Пойдем, сядем там, под чинарой, --  Табуладзе вдруг перешел на "ты",
--  прости, я  волнуюсь. Не  могу  об  этом  говорить  спокойно, может быть,
потому, что это  недавно  выяснилось.  Одна  женщина, которая  там работала,
хотела отомстить и рассказала,  как было дело. Дядю Галактиона убили  ударом
пресс-папье прямо  в висок. Сильной рукой молодого человека, понимаешь, нет,
эх, проклятье! Его убил мой  двоюродный брат и, значит, его родной племянник
Нугзар Ламадзе! Ты знаешь о таком?
     -- Я слышал, -- проговорил Борис. -- Моя мать говорила как-то о нем. Он
крупный чин там, да?
     Табуладзе кивнул:
     -- Ну да, он генерал-майор, но это его не спасет!
     Видит Бог, я не хочу говорить об этом, думал Борис. Зачем  мне  все это
сейчас, под луной, в старом Тбилиси, после победы в  чемпионате,  с Майкой в
обнимку?
     -- Что это значит? -- спросил он. -- Что можно сделать с таким чином?
     Отар  Табуладзе  вдруг  усмехнулся совсем не в  духе кандидата  наук  и
почтенного архитектора:
     -- Понимаешь, Борис, здесь  все-таки еще живы кавказские нравы. Ламадзе
не только  дядю  Галактиона убил, на его совести немало  других грузин. Он и
начинал-то  свою  карьеру  как  наемный  ствол.   В  конце  концов  это  все
накапливается. Даже сейчас кое-где родственники таких вещей не прощают. Я не
о  себе  в  данном случае говорю, понимаешь? Кроме  меня  появляются  еще  и
другие. То  один,  то другой  появляются. Слухи идут, многое подтверждается.
Этому злодею лучше бы самому уйти, чем ждать...
     Порывы ветра проходили сквозь  листву над их головами, шевелили Майкину
гриву. Луна, склонившись, как "какая-то Татьяна", светя сама себе,  смотрела
на дворы старого Тифлиса. На крутой улочке остановилось  такси, слышно было,
как шофер затягивает ручной тормоз. Грузный человек позвонил у двери аптеки.
Дежурная  сняла цветастую шаль и пошла открывать. Неужели  эти  тихие малыши
могут творить столько безобразий, думала Луна. Сколько  бы я  ни отгонял  от
себя эту тему, она всегда  меня догоняет, думал Борис. В  конце концов после
всего, через что пришлось  пройти, надо раз  и навсегда понять, где, с кем и
когда ты живешь свою жизнь.

        "ГЛАВА XI ВОЗДУХ И ЯРОСТЬ"

     Виражи на трассе Бориса  IV Градова между тем становились все  круче, и
времени для размышлений, для осмысления, "где, когда, с кем", не оставалось;
приходилось полагаться на интуицию гонщика. Вернувшись в Москву, он сразу же
отправился  с Майкой Стрепетовой в Серебряный Бор. Он предвкушал,  как Мэри,
наслаждающаяся  обществом  нового  Китушки,  будет счастлива  теперь увидеть
новую  Вероникушку.  Почему-то  он  не  сомневался,  что  Майка   понравится
старикам.  Увы,  обычные  радости  снова  отлетели  от  градовского  гнезда.
Непостижимые  новости  все из "той  же оперы" поджидали  мотоциклиста:  Ёлка
похищена людьми  Берии,  Нина арестована, Сандро  зверски избит, ослеп после
двустороннего  отслоения сетчатки, мастерская  в Кривоарбатском разгромлена,
многие картины распороты ножами.
     Потрясенный,  он  рухнул  в  дедовское кресло и закрыл  лицо  руками. В
тишине  слышались  только  всхлипывания   ошеломленной  Майки  да  из   сада
доносились птичьи рулады. Первая мысль, что пришла ему в голову, была:  "Как
это все выдерживают старики?" Он  открыл  глаза и увидел, что Майка сидит на
ковре,  уткнувшись лицом  в колени Мэри, а  та с окаменевшим, как это у  нее
всегда бывало в моменты несчастья, лицом гладит ее по голове. В глубине дома
прошла старая  Агаша,  провела  Китушку  на  прогулку в  сад. В  саду, между
прочим,  в полосатых пижамах прогуливались два отцовских сослуживца из штаба
Резервного  фронта,  Слабопетуховский  и  Шершавый:  по приглашению  тетушки
Агаши,  то  есть  по-родственному,  явились  отдохнуть  на  несколько  дней,
подышать чистым воздухом. Не забыли, конечно, прихватить именное  оружие, ну
чтобы похвастаться боевым прошлым.
     Дед в парадном костюме с  орденскими  планками, бледный,  но совершенно
прямой  и даже как будто помолодевший, стоял у телефона. До Бориса донеслось
как будто из приглушенного телевизора: "С вами говорит академик Градов. Меня
интересует  состояние  больного   Александра   Соломоновича   Певзнера.  Да,
немедленно доложите главному врачу. Я жду на проводе".
     Только  тут он почувствовал, что к нему  возвращаются  силы, и вместе с
ними  или  опережая  их  очень быстрым,  но  спокойным потоком его  начинает
заливать ярость.  Холодный  поток, стремительно и беззвучно вытесняя воздух,
заполнял все его  пространство. Вскоре ничего из старого вокруг не осталось,
все  тело  было теперь  окружено и  заполнено  яростью.  Что ж, несмотря  на
леденящий холод, в  ней  можно жить, действовать и  даже кое-что соображать.
Хевра  думает,  что  ей все позволено, даже  изнасиловать  сестренку  Бориса
Градова? Ошибается!
     -- В какой больнице лежит Сандро? -- спокойно спросил он.
     -- В больнице Гельмгольца, -- сказала Мэри. -- Куда ты собрался, Борис?
     --  Ну вот что, -- сказал он, -- Майка, ты останешься здесь. Я заеду на
Ордынку  и скажу твоим, что с  тобой все в порядке. За меня не беспокойтесь.
Вернусь поздно или очень поздно. Буду периодически звонить.
     Майка  сквозь слезы  радостно кивала.  Можешь не  сомневаться,  Борька,
милый, здесь все будет  в порядке, ведь  я же медработник! Ее, видно, просто
почти  до  перехвата  дыхания захлестывало чувство причастности, собственной
нужности, полезности, своей  уже  почти окончательной неотрывности от  этого
Бори Градова.  Мэри, при всей ее окаменелости, любовно оглаживала соломенную
голову: она явно  была в  восторге  от  нового члена  только что разрушенной
семьи. Дед, ожидая соединения с главврачом, махнул внуку: подойди!
     -- Прежде всего, Борька,  ни  в  коем случае  не  появляйся  у  себя на
Горького,  это небезопасно,  --  сказал  он  ему,  зажав  рукой  трубку.  --
Во-вторых, ты можешь мне сказать, куда направляешься?
     -- Туда, где я еще состою на учете, -- ответил Четвертый, -- это, может
быть, единственное место, где могут помочь или дать совет. Во всяком случае,
там я могу говорить без обиняков.
     -- Очень правильное решение,  -- кивнул  Третий и  внимательно заглянул
Четвертому в глаза: -- Будь осторожен, не лезь на рожон!
     Он  вдруг переложил  трубку  из  правой руки  в  левую и  правой,  чуть
дрогнувшей, перекрестил внука.
     Борис, по правде сказать,  направлялся  совсем  не  туда,  где "все еще
состоял  на учете",  то  есть  вовсе  не  в  ГРУ. При всей  таинственности и
независимости этой  организации он  сомневался, что там  найдется хоть  один
человек, который осмелился бы пойти против члена Политбюро и зампредсовмина.
У него  был  несколько иной -- он  усмехался,  -- не  столь громоздкий,  вот
именно более изящный, план действий. Прежде всего, он углубился на мотоцикле
в  глубину  серебряноборской  рощи  и  нашел  там один  из  своих  тайников,
сохранившихся еще со времен детских игр в компании Митьки Сапунова. Здесь он
после возвращения из  Польши закопал  один  из своих пистолетов, безотказный
девятимиллиметровый "вальтер". Оружие  оказалось на прежнем месте, смазанное
и готовое к действию. Он и себя чувствовал на манер этой штучки -- смазанным
и готовым к действию. Он был почти уверен, что осечки не будет.
     Сначала  он дунул во всю  прыть своего  "коня"  в больницу Гельмгольца.
Ехал  четко,  останавливался перед  всеми  светофорами  и  делал  правильные
повороты.  Многие  постовые  узнавали  героическую  фигуру и  салютовали:  с
победой, Град!  В  больнице  без  всяких  проволочек,  несмотря на  солидную
очередь  посетителей,  он  получил  халат  и  отправился  на  второй  этаж в
послеоперационное отделение. Его  никто не останавливал: персонал, очевидно,
думал, что молодой человек с такой внешностью зря не явится. Сандро он узнал
по кончику  носа  и по усам. Подняв забинтованное лицо  к  потолку, художник
плашмя лежал на кровати. Медленно приблизившись, Борис тихо позвал:
     -- Сандро!
     Художник ответил совершенно обычным голосом:
     --  А, это  ты,  Борис! --  Свесив  ноги с  кровати,  он нащупал ногами
шлепанцы, похожие на музейные лапти, и  встал. -- Дай мне руку  и пойдем  на
лестницу, покурим... --  Боль уже почти прошла, -- сказал он на лестнице. --
Могу тебе все рассказать по порядку. -- И начал по порядку рассказывать, как
ждали  Елку, и  как  вместо  нее после  полуночи  явился  Нугзар  Ламадзе  с
рассказом об "эмоциональном событии", и что было дальше...
     -- Ты так спокойно об этом говоришь,  Сандро, -- сказал Борис. Он давно
уже привык обращаться на "ты",  как к приятелю,  к  этому художнику, который
был старше его в два раза.
     -- У меня против них нет другого оружия, -- проговорил художник.
     Это неплохое оружие, подумал  Борис,  особенно если все-таки  есть  еще
кое-какое оружие.
     -- Вчера ко мне приходил какой-то человек, как будто из милиции, -- тем
же  спокойным  тоном  продолжал  Сандро.  --  Он  сказал,  что ему  поручено
расследовать нападение на  студию. На  самом деле  он был, конечно, от  них.
Когда я впрямую спросил его,  где Ёлка и Нина, он сказал, что, хотя он лично
совсем не в  курсе дела, он  все-таки  предполагает,  что с ними все будет в
порядке, если семья не будет,  ну, ты знаешь эти выражения, поднимать волну.
В общем, в общем... -- только  тут голос Сандро задрожал,  -- мне  всю войну
надо было  пройти... все эти бомбежки... все  это...  а сейчас  вот... такая
шальная пуля... и всем моим милым конец... и моим цветам конец...
     Борис на секунду вынырнул из своей холодной ярости: не удержался, обнял
этого смешного, милого, такого родного человека.
     -- Пойдем я отведу тебя в палату, Сандро. Лежи спокойно, выздоравливай.
Теперь можешь не волноваться, я здесь.
     -- Что  ты можешь сделать, Борька? --  пробормотал Сандро. -- Кто может
что-то сделать против них?
     --  Я  знаю,  что делать,  --  ответил  Борис  и  снова  нырнул в  свою
обжигающую арктическим холодом среду.
     Может  быть, она слишком  жжет? Может быть, слишком большой риск? Может
быть,  после  этого они просто искоренят нас всех? Несколько  жалких попыток
глотнуть  обыкновенного  воздуха. Нет,  этим не  надышишься. Дыши  яростью и
делай  то, что  решил,  это  твой единственный  шанс. Где-то он вычитал, что
кобру нельзя победить, не сунув ее башку в темный мешок. Он даже помнил, как
это называется на языке буров: крангдадигкайт.
     В киоске  возле метро "Красные  ворота" он  купил несколько  шоколадных
батончиков и сунул их  в карман все той же "сталинской" куртки. Понадобятся,
если придется сутки  напролет лежать на  крыше.  Солнце  уже  подбиралось  к
зениту.  Откуда-то с верхнего этажа  доносился  фортепианный урок. Его вдруг
посетило  ощущение   колоссальной   всемирной   скуки.  Бесконечный  повтор,
сольфеджио скуки. Не очень  подходящий гость в данный момент. Бросить все  к
черту, все бессмысленно. Он побрел к мотоциклу и  тут  увидел дюжину гладких
больших морд, полукругом расположенных на выходе  из метро, чтобы каждый мог
полюбоваться: вожди,  хозяева. И он среди них на первом месте: отшлифованная
ряшка, лысина выглядит так убедительно, словно каждый должен быть лыс. Снова
примчалось  спасительное облако ярости,  и с этим  облаком  за плечами Борис
помчался  вниз  по Садовому  кольцу,  через Самотеку  и  Маяковку, к площади
Восстания, свернул  на  улицу Воровского, потом в проходной двор возле  Дома
кино,  где  под  раскидистым  вязом,  рядом   с  каким-то  полуразвалившимся
грузовичком, в патриархальном московском углу, оставил  мотоцикл и приступил
к выполнению своей не очень-то патриархальной  операции, в том  смысле,  что
она была направлена против одного из патриархов отечества.
     Он  знал,  где  находится  массивный,  серого   камня,  особняк  Берии,
окруженный высоким глухим  забором в два человеческих роста. Задача состояла
в  том, чтобы незаметно подобраться поближе  и занять  удобное положение  на
какой-нибудь из ближних крыш. Как ни странно, одну такую крышу он присмотрел
заранее.  Однажды, лунной  ночью, ехали в  машине  с шефом ВВС.  Васька, как
обычно, к этому  часу  был пьян. Мотнув  подбородком в сторону  особняка, он
хохотнул:  "Вот тут Берия окопался со  своей  хеврой!" Он не любил Берию как
шефа   своего  главного  соперника,   "Динамо",  и  как  человека,   слишком
приближенного  к отцу. В  тот момент Борис,  тоже нетрезвый, окинул взглядом
диверсанта  окрестности и почти  немедленно  присмотрел  себе  крышу, откуда
можно было бы вести наблюдение и стрелять. Ну, теоретически, конечно.
     Практически сначала  надо было  пройти  по тихой  Воровского,  пересечь
более  оживленную Герцена, потом углубиться в проходные дворы, ведущие к той
крыше, причем пройти, пересечь и углубиться так, чтобы никому из прохожих не
броситься в глаза, тем более милиционерам у подъездов иностранных посольств.
Призываем на помощь  польский  опыт. В  Дом  кино направляются два  знакомых
биллиардиста.  Шаг  в сторону,  в  тень афишной тумбы. Биллиардисты проходят
мимо. Монотонная прогулка толстопузого сержанта (у которого, очевидно,  дома
лежат  майорские  погоны)  мимо  ворот  шведского  посольства.  Бесшумное  и
молниеносное  скольжение  по   теневой  стороне.   Сержант,  профессионально
натренированный  на  запоминание  лиц, задницей ничего  не увидел. Теперь по
улице Герцена мимо  остановки  троллейбуса идешь как обыкновенный  прохожий,
как   будто  у   тебя   нет  шести   шоколадных   батончиков  в  кармане   и
девятимиллиметрового  "вальтера"   за  пазухой.  Спокойно  заворачиваешь   в
подворотню и сразу за  аркой сливаешься с поверхно