слишком, думал Вигор. Спуститься к  ним и пожать руки? Нет, это
уж слишком даже для  меня, думал маршал. Немедленно передадут в Кремль,  что
напутствовал "антисоветчиков".
     В конце  концов он  сделал жест ладонью от козырька  к полякам -- пока,
мол, поляки!  --  повернулся  и пошел внутрь замка. Все двинулись  за ним, в
оперативный отдел штаба, большой зал с тремя высокими застекленными дверьми,
выходящими на террасу и далее на пруд,  за которым над переплетением  ветвей
парка  возвышался  собор святого Августина. В пруду, заметил  Никита, совсем
уже по-домашнему плавали вчерашние послы из Эль-Аламейна.
     Все встали вокруг стола с расстеленной картой Германии и лежащей поверх
нее  картой  Померании.  Каждый  день  ожидался  приказ  о  финальном штурме
Берлина. Работы  по координации армий  и  отдельных  дивизий было больше чем
достаточно.
     -- Какие  теперь будут  предприняты действия  по отношению к Вигору? --
вдруг спросил Стройло.
     --  Что  за  странный вопрос? --  нахмурился  Никита. -- Мы разошлись с
Вигором. Больше нет никаких действий.
     --  Вы, конечно,  шутите, Никита  Борисович? --  голос  Стройло  сильно
набирал высоту и  угрожающую, весьма странную, совсем не  свойственную вечно
униженному политработнику силу. --  Вы что  же, собираетесь  дать уйти целой
дивизии  антисоветчиков? С тем, чтобы  они продолжали свои провокации  из-за
рубежа?
     Никита понял: что-то серьезное произошло за ночь, уперся двумя руками в
карту  Германии  и  вперился  в  каменеющее с  каждой  минутой  лицо  своего
генерального соглядатая.
     За ночь действительно произошло кое-что. Трижды по каналу  связи СМЕРШа
Стройло   разговаривал   с   кабинетом  Берии.   К  утру  прилетела   группа
оперативников, явно нацеленная  на  удар по непосредственной охране маршала.
Среди  них был  некий майор  Ересь, которому  предписывалось в случае  нужды
выполнить  особо  ответственное  задание.  Письмо,  доставленное в пакете  с
личной печатью Берии, содержало окончательную  инструкцию по поводу поляков:
разоруженную дивизию Вигора интернировать, в  случае сопротивления применить
соответствующие  меры;  также  принять  немедленные   меры  по  оздоровлению
атмосферы  в  руководящем  составе  Резервного  фронта;  учитывать специфику
продолжающихся   военных  действий,  возможность  внезапной  вспышки  боевой
активности.
     --   Вы,  кажется,  забыли,  товарищ  генерал-лейтенант,   --  медленно
заговорил Никита, не  спуская глаз  с начполитуправления, -- что я  подписал
договор с полковником Вигором, что я поручился своим честным словом, то есть
честным словом Резервного фронта, а значит, и...
     -- Вы, кажется, уже отождествляете себя со всей Красной Армией, Градов?
-- вдруг с диким  надрывом,  почти по-театральному завопил Стройло и  сделал
жест своему  человеку из штаба. Тот  мгновенно распахнул двери. Из  коридора
быстрыми шагами в зал вошла группа оперативников, среди них майор Ересь.
     -- Тревога! -- закричал  один из "волкодавов" маршала, но бросился не к
оперативникам, а к стеклянным дверям.
     Все  обернулись и в последний  момент своей жизни увидели взлетающих на
террасу трех  мальчишек с нацеленными прямо в зал фаустпатронами. Высокий  и
ярко-зеленоглазый...  автоматная  очередь  поперек   груди  уже  не   смогла
остановить его палец...  Три  взрыва слились  в  один мощный разворачивающий
удар. Тела  повалились в клубах дыма,  меж  тем как беспредметные сути людей
отошли в сторону  от  этой  страшной картины, хотя  и  сохранили еще нити  с
последними мыслями убитых.
     "...Она,  которую хотел украсить"  --  вот  что  успел  вспомнить Семен
Стройло.
     "...Теперь  прохожу дуновением в кустах  под окном моей  матери" -- вот
что успел осознать Никита Градов.

        "ГЛАВА XVI СЛОВЕСНЫЙ СОБЛАЗН"

     Похоронная  процессия во всю  ширину Большой Пироговской  двигалась  по
направлению  к Новодевичьему кладбищу. Впереди медленно поднимала и опускала
сверкающие голенища рота гвардейцев. Солнце поблескивало на  широких штыках.
За блеском кожи  и  стали  двигался  блеск меди, духовой  оркестр Резервного
фронта заполнял весь объем улицы траурным маршем Шопена, что было как нельзя
более кстати: ведь он не предал поляков.
     Самого  молодого  маршала Советского Союза везли  на  орудийном лафете.
Большой отряд офицеров впереди нес на бархатных подушечках его ордена. Далее
следовал нервный  ряд скорбящих,  в центре которого в глубочайшем трауре шла
жена  Вероника и держащая ее  под руку  двенадцатилетняя Верочка с распухшим
личиком. С другой  стороны вдову поддерживал  маршал Рокоссовский.  В первом
ряду шли крупнейшие военачальники, сумевшие  прилететь на один день в Москву
из расположения своих фронтов и армий.
     Вперемешку с ними родственники героически погибшего маршала -- мать его
с  измученным, но все-таки еще очень гордым лицом, отец,  внешность которого
напоминала  о неплохих людях из русской истории, сестра Нина Градова, да-да,
та  самая... Далее  двигались генералы  Ставки и  генштаба, адмиралы  флота,
знаменитые  летчики, деятели  науки, литературы  и искусства,  целая колонна
выдающихся личностей, в  самом  хвосте которой шел шофер лейтенант  Васьков,
работник АХУ штаба Резервного фронта старший  лейтенант  Слабопетуховский, а
также заплаканная молодушка, лейтенант медслужбы Таисия Пыжикова,  несущая в
своем  чреве  ребенка  провожаемого  в  последний  путь  маршала.  У   ворот
Новодевичьего  монастыря отделенную от масс москвичей цепью охраны процессию
ожидала  еще   одна  толпа  деятелей,   среди   которых   были  дипломаты  и
представители  военных   миссий  союзников,  в  частности,  полковник  Кевин
Тэлавер.  Рота,  медь,  орденоносцы,  траурные  кони,  орудийный  катафалк с
закрытым гробом, колонна скорбящих медленно втягивалась в ворота монастыря.
     Во время церемонии прощания Тэлаверу удалось занять выгодную позицию, с
которой  он  мог  видеть  Веронику.  Значительность  печального  события,  а
значительность события не подлежала  сомнению, ведь многие эксперты видели в
маршале  Градове  некий будущий  день  России, отодвинулась в  глубину,  как
всякий раз все на свете отодвигалось в глубину или отъезжало в сторону, едва
лишь он бросал взгляд на  Веронику. Подумать  только, какое изящество, какое
благородство сквозит  в каждом ее жесте, в  каждом  наклоне головы,  сколько
поэзии немедленно проникает в воздух с каждым, самым малым огоньком ее глаз!
Что бы случилось со мной, если бы я  не встретил ее? Кремль краснокирпичный,
символ  мирового мрака, ты  для меня стал Италией, Падуей и Вероной, Римом и
Венецией моей любви!
     Произносились  речи,  прогрохотал  артиллерийский  салют, оркестр взмыл
крещендо, когда стали опускать гроб, потом начался русский ритуал  -- каждый
бросал  в  могилу  пригоршню земли. Пусть будет  земля  ему пухом, так  они,
кажется, говорят.  Отходя от  могилы,  важные военные  и штатские  сановники
почти  немедленно начинали оживленно переговариваться. Обрывки фраз долетали
до  Кевина  Тэлавера.  Оказывается,  ждали  Самого,  то есть  Сталина, но он
почему-то  не явился. Присутствовал, однако, Берия,  и даже вытирал  платком
пенсне.  Были Маленков, Хрущев  и Микоян.  Уровень вполне приличный. Они все
время  говорят  об  "уровнях"  и  сопровождают  это  словом  "приличный".  В
принципе,  перед нами  не что иное,  как весьма  серьезная "светская  жизнь"
сродни нью-йоркским сборищам of anybody who's somebody.
     Тех, кто что-либо собой представляет (англ.).
     Очень важен момент присутствия, хотя бы промельк в глазах других членов
номенклатуры. Хроники светских событий здесь нет, в газетах сообщается одной
строчкой:  "Присутствовали  руководящие  работники  партии  и правительства,
деятели литературы  и  искусства". Однако  где-то в  домах  и  офисах  этого
дымного, безрадостного города, очевидно, обсуждается: этот был на  похоронах
маршала  Градова,  а  того  не  было на  похоронах маршала  Градова,  и это,
очевидно,  очень много значит.  Здесь, конечно, уже возник новый класс, едва
ли  не  наследственная иерархия. Очень любопытное развитие  марксизма. Новый
класс со своей Анной Карениной, не так ли?
     Вырос холм, покрылся  цветами  и лентами, гвардейская рота дала тройной
залп в серые,  такие рутинные апрельские небеса,  и все было кончено.  Масса
людей  медлительно,  "прилично"  качнулась  к выходу.  Тэлавер  видел  сзади
затылок  Вероники с  зачесанными  наверх,  под  черную  шляпку,  золотистыми
волосами,  с трогательными,  юными  колечками непослушных  прядей. Принцесса
Греза, недостижимая мечта коннектикутского слависта!
     Их сына  не было  на похоронах.  Она никогда  о  нем не говорит, только
пожимает плечами -- "он где-то на  фронте" -- и отворачивается со слезами на
глазах. Задавать какие-либо вопросы бестактно.
     То, о  чем всегда  как  бы  мимоходом,  как  бы по-дружески, по-мужски,
всегда   с  затаенным   раскатиком  докладывал  начполитуправления   Строило
командующему Градову, соответствовало истине, но только в  абсолютно  прямом
смысле слова.  Вероника  Градова и  Кевин Тэлавер действительно встречались.
Встречались на улице, на улице и расходились.
     Обычно  происходило   это  возле   телеграфа.   Вероника,   к  примеру,
задумавшись,  переходила улицу Горького. Перейдя,  поднимала голову: высокий
военный денди в шинели из  верблюжьей шерсти  спускался по ступеням. "Миссис
Градова!  Вот так сюрприз!"  Ну и  она, разумеется,  удивлялась: "Ба, кого я
вижу!  Полковник Тэлавер,  I  assume?"  Или другой пример: она спускается по
ступенькам телеграфа, а полковник Тэлавер как раз пересекает улицу Горького.
"Ба, кого я вижу! -- произносит он быстро усвоенную русскую фразу. -- Миссис
маршал Градов, I assume?!"
     Здесь: если не ошибаюсь? (англ.)
     Она  хохочет,  в глубине рта  чуть-чуть  поблескивает золотой грибочек.
"Ха-ха, кажется, я в руках буржуазной  разведки?!" Они немного прогуливаются
у всех на  виду, чтобы  не  было кривотолков. Говорят о театре: в Москве уже
вовсю функционируют и  Малый, и Большой, а главное,  МХАТ,  МХАТ!  Говорят о
литературе.  Вообразите,  новая  публикация Ахматовой, цикл  Пастернака... У
вас, кажется, ренессанс? Вам нужно  познакомиться  с моей sister-in-law, она
знаменитая поэтесса. О, я буду счастлив! Ну, до свидания, мне пора!..
     Иногда  он  видел  издали, как она выходила из  подъезда своего  дома с
мордастым офицером  явно не фронтового  типа. За время  своих многочисленных
поездок на фронт Тэлавер научился улавливать так называемый "фронтовой шик",
по отсутствию которого сразу можно было определить тыловика. У этого офицера
почему-то  всегда  на губах блуждает  кривая, слегка  криминальная улыбочка,
из-под  козырька  на  брови  спускается  богатый  чуб.  Он  открывает  перед
Вероникой  дверь  большой немецкой машины,  а сам садится за руль. Очевидно,
шофер.  Скорее всего, приписанный  к  семье  маршала военный шофер.  Вот так
живет  советская  элита:  разъезжает  в  лимузинах  с  подлейшими  порочными
шоферами.

     Иногда Тэлавер и Вероника проходили в толпе, как бы не замечая друг
     друга. Ничего удивительного, собственно говоря, не было в том,  что они
часто  проходили  друг мимо друга в этой московской толпе. Что может быть  в
этом странного, если  твой офис находится  в двух шагах от  ее дома?  Каждый
идет по своим делам и может по нескольку раз в день пройти  мимо другого, не
заметив последнего.
     Однажды,  не  замечая  ее,  он  заметил,  как  она,  не   замечая  его,
улыбнулась.  Сердце  его  забабахало,  будто лошадь  копытами  в галопе. Она
улыбается не только тому, что как  бы не замечает его, а тому, что он как бы
не  замечает ее, и  таким образом становится  понятно, что она на самом деле
замечает, что  он так часто  мелькает  на этом  людном перекрестке просто по
своим делам, не замечая ее,  и, не  замечая ни  капли его, она своей улыбкой
дает  понять, что  она тоже его не замечает, потому  что это было бы странно
так часто его замечать, когда человек вот просто так тут проходит, поскольку
его офис просто за углом...
     У  Кевина  Тэлавера был, прямо скажем, небогатый любовный опыт,  хотя в
тридцатые годы в Париже его друг Реет немало сделал для того, чтобы дать ему
необходимое современному мужчине образование. Буря тех лет, однако,  прошла,
и Кевин как-то весь  подсох, смиренно уже, в епископальном стиле, готовясь к
пожилой  комфортабельной  холостяковщине.  Вину за нынешний  "бахчисарайский
фонтан" он сваливал целиком на русскую литературу. Вот к чему может привести
предмет невинного  "хобби", вот  перед  нами  чистая  инкарнация  словесного
соблазна! А самое печальное состоит в том, что  у  нашего романа --  романа,
ха-ха, несколько прогулок по улице! -- нет  никакого будущего.  Теоретически
он  и то безысходен.  Даже в  нацистской  Германии  перед войной, если  бы я
встретил  женщину,  мы  смогли  бы  вместе  уехать.  В  красной  России  это
невозможно, хотя мы союзники.  Большевики создали тут такой климат, что даже
психологически это невозможно. Иностранец для них  не  совсем принадлежит  к
человеческой расе. Мне и самому что-то  противоестественное видится  в самой
идее сближения с русской женщиной. Тем более  с  Вероникой Градовой! Это уже
нечто вроде бунта против самого Сталина!
     Несмотря  на эти  мысли, Кевин Тэлавер не мог себя заставить прекратить
хождения по улице Горького и всякий раз замирал, как  школьник,  едва только
открывалась  дверь  ее  подъезда.  Даже  гнусный  шофер,  прогуливающий   ее
собачонку, -- ухоженная болонка посреди убогой Москвы! --  вызывал у него не
по возрасту сильные чувства.
     Он увидел ее на третий день после похорон. Она была в весеннем костюме.
Короткая  жакетка  с  большими плечами.  Не знаю,  какие  моды  возникли под
немцами в Париже, но на Пикадилли-стрит она бы вполне сошла за свою.
     Возле  телеграфа,  ну,  разумеется, возле телеграфа... "они встречались
возле полюбившейся им  скалы на  берегу  океана", то есть они  встречались у
телеграфа... Он прямо подошел к ней и сказал:
     --   Миссис   Градова,   позвольте   мне   выразить   вам   глубочайшие
соболезнования.   Маршал  Градов   всегда  был  для  меня  воплощением  всех
героических качеств!
     Она  пожала  ему руку,  и они пошли вверх по  Горького.  Временами  они
ловили на  себе  дикие  взгляды.  Американский  офицер  и  модная  красавица
казались в той толпе пришельцами с другой планеты.
     Таких  пришельцев,  впрочем, к  концу  войны становилось  в  Москве все
больше: связи разрастались, шла постоянная циркуляция военных  и гражданских
лиц,  англичане  даже  начали  издавать  свою  газету  "Британский союзник",
распространялся и  глянцевитый  журнал  "Америка".  Никогда  еще  со  времен
большевистского переворота  у  России  не было таких живых связей с Западом.
Тому начинали способствовать  и явно прозападные  вкусы московских красоток.
Может  быть,  и  дальше  так  пойдет?  Может  быть,  Россия  намерена к  нам
вернуться? В этом случае и моя влюбленность выглядит не так уж безнадежно.
     Вероника  вдруг  начала ему  рассказывать о своем сыне.  В  конце сорок
третьего  семнадцатилетний  Борис сбежал на фронт. Полтора года мы не  могли
его  найти. Вообразите, командующий Резервным фронтом не  мог  найти  своего
сына!  Мы были  почти  уверены, что он погиб. Наконец совсем недавно он  был
почти обнаружен, оказалось, что он все это время  был на секретном задании в
тылу немцев. У  меня просто холодели конечности,  Кевин (да-да, так запросто
-- Кевин; просто у нее  холодели конечности,  Кевин!), когда я  представляла
себе  моего мальчика на секретном задании в тылу врага! Короче говоря, я уже
торжествовала;  он  жив,  война кончается, мне обещали, что  он  скоро будет
дома,  как  вдруг что-то ужасное случилось, мне ничего не говорят,  но Борис
снова  пропал... Ну, как вам это нравится? Не слишком ли это много для одной
немолодой женщины? Тэлавер, переполненный  чувствами,  симпатией,  жалостью,
восхищением, какими-то  струнными  пассажами  Моцарта, витающими в  воздухе,
вдруг предложил:
     --  Послушайте, Вероника, ведь настоящая весна вокруг! Почему бы нам не
поехать в Сокольники? Там столько берез, такая Россия!
     Она смотрела на  него с грустной улыбкой. Наверное, она любит Блока, не
может не любить. Возможно, думает сейчас почти блоковской фразой: "Ну, вот и
этот влюблен". Далее в голове Тэлавера промелькнуло что-то  из более близкой
ему культуры: "...и башмаков еще не износила, в которых шла за гробом,.." Но
это  же  совсем не  о  том, и  речь вовсе  не идет о... Это просто  душевная
близость, обычные человеческие симпатии, желание  отвлечь обожаемое существо
от военного мрака, хоть на час вернуть  ее к собственной красоте, к природе,
к идеальной России...
     -- Ну  хорошо, давайте поедем. -- Она улыбнулась повеселее. -- Ну  что,
поедем на метро?
     -- Нет, подождите, у меня есть машина!
     Он  оставил ее на Тверском бульваре, а сам помчался  в посольский гараж
за своим  "бьюиком". Возвращаясь, трепетал вместе со стареньким  мотором:  а
вдруг  не дождалась и ушла?  Прелесть, однако,  сидела  на той же  скамейке,
перелистывала  "Британский союзник".  Рядом поселилась с вязаньем  идеальная
русская старушка, истинный оплот этой культуры, Арина Родионовна.
     Пока добирались до Сокольнического парка, начался закат. Он отражался в
многочисленных лужах на главной аллее,  скромненько  подкрашивал стволы явно
символических берез. Было  пусто.  Кевин и Вероника  медленно  огибали лужи.
Иногда  она  протягивала ему руку, и он поддерживал  ее прыжок  через  малое
водное пространство.  Можно  было  бы  надышаться  дивным воздухом,  то есть
воздухом  дива,  если  бы  она  столько  не  курила.  Курит  без  остановки.
Интересно,  что  курит "Честерфилд".  Этот  запах  вызывает  в  памяти  бар,
атмосферу   пьяной  толкучки,  когда   у  стойки  обмениваются  откровенными
взглядами. Разумеется, у тех, кто хаживал по таким барам, не у нас же!
     Она  рассказывала  ему о погибшем маршале.  Не странно ли  слышать, как
стратегическое понятие второй мировой войны называют  по  имени, Никитой?  И
выясняется к тому же, что это  стратегическое  понятие,  только что под гром
салюта и музыку меди  отправленное в землю, в бытность свою геройским юношей
Никитой, в 1922 году, встретил у ночного костра в горах мечтательную девушку
Веронику,  и   костер  этот  трепетал   на   скале,   над  огромным  морским
пространством, под  ветром, который  она называет чисто гомеровским, то есть
под  ветром  "Одиссеи"... И  дальше, как они  жили, черт побери, в  общем-то
весело,  хотя его и мучили кошмары гражданской  войны. Хотите верьте, хотите
нет,  но я была классной теннисисткой, ха-ха,  чемпионкой Западного военного
округа.  Хотите  верьте,  Вероника,  хотите  нет, но  я  был  тоже  когда-то
чемпионом  в кантри-клабе "Нью-Хэвэн". Ах,  вот как, вы тоже  теннисист, это
очень  приятно. Вот и сразимся летом, если не... Что "если не"?.. Да так, ну
просто сразимся...
     Расскажите  мне  о  вашей  семье.  Моей  семьей  была  его  семья.  Она
рассказывала  о Градовых,  о вечерах в Серебряном Бору, где иногда казалось,
что с Россией ничего  не случилось... Как  вы сказали,  Вероника? Почему  вы
замолчали?
     После тягостной паузы она сказала, что оттуда как раз ее и забрали. Что
значит "забрали", дорогая Вероника? Арестовали. Простите, я, кажется, вас не
совсем понимаю, вы хотите сказать, что вашего мужа арестовали? Я слышал, что
у маршала Градова в прошлом четыре года военной тюрьмы, но вас ведь не могли
же арестовать, мадам?
     На  каждом  шагу  она  оглядывалась.  Сначала  ему  казалось,  что  она
оглядывается, чтобы запечатлеть  всю  красоту  медленно уплывающего  заката,
потом ему показалось в этом что-то нервическое. Говоря о военной тюрьме, вы,
надеюсь,  не  имеете  в  виду  что-то  вроде  замк