, опустив голову, повисшие волосы скрывали от Сандро ее лицо.
     -- Не знаю, что  случилось со  мной, -- глухо продолжала она. -- Никому
не  позволяла  до себя  дотронуться.  Бесилась. А  сегодня это  дошло уже до
точки. Ты знаешь, я едва не уехала с теми, на "виллисе"...
     Он отвел рукой ее любимые волосы, робко заглянул в любимое, отяжелевшее
в этот момент, но все равно любимое лицо.
     -- Нет, это ужасно, Нина, с этими козлами, нет!
     -- У тебя  тут есть что-нибудь?  -- Она подняла лицо  так  резко, что в
глазах ее мгновенно промчались все Стожары и серп луны.
     -- Что?  -- со страхом спросил  влюбленный в нее  уже шестнадцать лет и
никогда даже не мечтавший о таком моменте художник Певзнер.
     -- Комнатенка,  шкаф,  сарай, где мы  можем  уединиться? -- высокомерно
спрашивала она.
     Он  потащил ее за руку,  больше уже не в  силах вымолвить ни слова. Они
быстро,  деловито пошли  по дороге,  больше уже не перепрыгивая за  кювет, а
только лишь чуть-чуть отклоняясь от проходящих  машин. В конце концов  минут
через  двадцать быстрого хода Нина увидела  походный лагерь штаба фронта,  с
большими  американскими  палатками,  наспех сколоченными вышками,  фонарями,
отцепленными от тягачей  фургончиками. В одном из этих  фургончиков у Сандро
была мастерская. Трясущимися  руками  он стащил  амбарный  замок,  пропустил
любимую в пропахшую  красками, сырую, холодную темноту. Дверь закрылась, они
остались одни.
     --  Подожди,  подожди,  --  зашептала  Нина. -- Я хочу,  чтобы  мы  оба
разделись догола, как будто мы на ночном пляже возле Гюльрипша...
     ...В  крошечное  забрызганное  глиной  окошечко  сонм  небесных  светил
смотрел, как два  обнаженных человека, сидя на табуретке и стоя, любили друг
друга. Прилечь было негде.
     --  Какое счастье, что  я  тебя встретила,  -- шептала Нина.  --  Какое
счастье, что не уехала с теми...

     Между тем  мелькнувшее  перед Ниной  в луче  конвойного  фонарика  лицо
приближалось  к  цели  своего  назначения,  оврагу  за   сгоревшей  деревней
Харитоновкой. В лесу перед  оврагом  блуждало множество огней, передвигались
сотни  теней  человеческой  расы.  Из оврага  доносились  то мерное  тюканье
выстрелов, то лихорадочно  галопный темп пальбы,  как  будто  мерное тюканье
вдруг истерически обижалось на непонимание и старалось во что бы то ни стало
и как можно скорее объяснить свои намерения. Интенсивно и не  без энтузиазма
работала ночная смена экзекуторов военной контрразведки СМЕРШ.
     Вновь прибывшая колонна втянулась в лес. Любопытно, что все двигались с
относительной  бодростью,  как  будто  еще  не  поняли, что  их здесь  ждет.
Весенний морозец, звезды над соснами, блуждающие за стволами огни, возможно,
вызывали у  каждого  в  душе  нечто сродни вдохновению  Владимира  Набокова,
написавшего в одном стихотворении:  "...Россия,  звезды,  ночь  расстрела, И
весь  в  черемухе овраг!" Впрочем, скорее  всего,  мы преувеличиваем,  и все
просто устали  от ненависти,  страха, боли, надежды смыться и хотели,  чтобы
все  это  кончилось.  Такие  чувства,  быть   может,  владели  юным   лицом,
мелькнувшим перед Ниной Градовой в луче конвойного фонарика.
     Колонну  загнали на  вырубленную в лесу  поляну, и сразу  смершевцы, от
которых разило  спиртом,  побежали со списками по  рядам, выкликая  фамилии,
выдергивая людей одного за другим, подгоняя их прикладами в спину, пинками в
зад. Лицо, мелькнувшее перед Ниной, вдруг покрылось страшным смертным потом.
Ему вдруг страстно  захотелось оттянуть конец, не попасть  в первые очереди,
еще  и  еще раз надышаться  ночным  воздухом,  на  прощание  пропитаться  до
последней клетки этой странной комбинацией химических элементов.
     Другим  хотелось надышаться никотином.  Сосед,  высокий  тридцатилетний
парень в обрывках вермахтовского офицерского  мундира с уцелевшим на  рукаве
значком РОА, жадно вытягивал закаченную напоследок сигаретку.
     -- Вот, значит,  где нас будет  кончать красная сволочь, --  говорил он
между затяжками.  -- Вот, значит, где... в лесу... на  воздухе... а я-то все
подвал  чекистский  во  сне  видел...  Хочешь  затянуться?  --   И,  получив
отрицательный ответ,  продолжал жадно, взахлеб втягивать сигарету, с  каждой
затяжкой приближая ее огонек к пальцам, пока прямо меж пальцев этот огонек и
не погас.
     -- Гитлер  во  всем  виноват,  грязная  обезьяна!  --  с  силой  сказал
курильщик. Он был, по слухам,  парижанином, отпрыском белогвардейского дома.
--  Если бы не эта грязная  обезьяна, le merd, у  нас бы была уже миллионная
русская армия, и мы бы сами кончали красную сволочь...
     И тут как раз его выкрикнули:
     -- Чардынцев! -- И потащили волоком, потому что у парижанина вдруг ноги
отказали.  -- Вставай,  сука! Вставай,  блядь! Сейчас за  хуй повесим, срака
фашистская!
     Оказалось,  что первых  вызванных не  под  пули  волокли,  а  в  петлю.
Неподалеку   от  распределительной  площадки  в  снеге  фар  стояла  длинная
поперечная  виселица.  К ней медленно задом подъезжали  с откинутыми бортами
грузовики-"студебеккеры".  Там, в кузовах, держали  жертву смершевцы. Каждой
жертве  зачитывали персональный приговор  трибунала: "Именем Союза Советских
Социалистических   Республик...  за  совершенные  против  советского  народа
преступления...  к  смертной   казни  через   повешенье...   обжалованию  не
подлежит..." Один из  смершевцев  надевал жертве  на шею петлю,  после  чего
грузовик -- многоцелевая,  в самом деле, машина -- двигался вперед, и жертва
обрывалась вниз, чтобы совершить свой  последний  танец, сопровождаемый, как
утверждают знатоки, сладчайшими эротическими видениями.
     В промежутках между экзекуциями баба-подсобница наливала палачам спирту
из  четвертной бутыли.  Можно  было  его  развести водой  по  вкусу  или так
жахнуть,  прямиком.  Все  оставшиеся  на площадке,  и  в  том  числе и  тот,
мелькнувший  перед  Ниной  под  лучом  конвойного фонарика,  совсем потеряли
самообладание. Кто-то выл низким голосом, кто-то блевал, валились на колени,
молили палачей: "Пощадите, братцы!"
     Вдруг,  словно выстрел прямо  в  ухо,  он услышал  свое  имя:  "Сапунов
Дмитрий!" Голова провернулась  в бешеной спирали, он зацепился носком сапога
за недовыкорчеванный  пенек, упал, обмочился и  пролился чудовищным поносом,
однако встал и шагнул  навстречу  группе  деловито шагающих  вдоль  площадки
палачей. Долетел чей-то начальственный голос, сверяющий список: "...Решетов,
Ровня, Сапунов, Сверчков... Давай, тащи этих, что на ногах, к оврагу, а тех,
что лежат,  кончай на  месте, блядей! Давай, ребята, шевелитесь, а то так до
утра не управимся!"
     И вот его тащат, обмотав веревкой вместе с другими,  а если  он падает,
по спине или по голове тут же огревают дубовой палкой, и он снова встает. Он
все  еще  думает,  что  его тащат  к виселице  и  хрипит: "Вешайте,  красная
сволочь!" -- однако его тащат мимо грузовиков, мимо виселиц, в темную прорву
леса,  откуда доносится то мерное тюканье, то  лихорадочный галоп пальбы. На
его долю не выпало чести специального приговора  трибунала, он подпадает под
массовое постановление.
     Как же случилось, что Митя Сапунов, присоединившийся в июле 1943 года к
советским партизанам соединения "Днепр", вновь оказался в группе "предателей
Родины", на этот раз  разоруженной  и  приговоренной к смерти? В тот знойный
месяц в  белорусско-украинских  дубравах  ему  вдруг впервые с  начала войны
показалось, что он попал по-настоящему к  своим. Нашедшие  их  ребята больше
походили  на  казачью вольницу  времен гражданки, чем на советскую  воинскую
часть,  скованную  армейской,  а  также партийно-комсомольской  дисциплиной.
Картузики  набекрень,  расстегнутые  до  пуза  гимнастерочки  или  пилотские
куртки,  а  главное,   кожаные   фрицевские   пояса,  увешанные  подсумками,
гранатами, ножами. Шик  состоял  в том,  чтобы  носить  пистолеты не  сзади,
по-советски,  на  ягодице,  а  спереди  или на  бедре  -- удобней,  дескать,
немедленно обнажить огнестрельное оружие.  Соответственно и манеры: никакого
чинопочитания, командиров величают Лукич, Фомич, движения свободные, ловкие,
общее настроение разбойничье -- "ну, давай, хуе-мое, воткнем  им шершавого и
рвать когти!".
     Обессилевших Митю и Гошку  Круткина в виде  двух  слабо мычащих  мешков
поперек лошадиных спин привезли на  главную базу, разбросавшую свои блиндажи
в  оврагах посреди непроходимой чащобы. Разведчикам с "фокке-вульфа" нелегко
заметить  признаки  цивилизации  среди густо-зеленых крон внизу,  одна  лишь
царственная природа, а между тем там, внизу,  вослед пролетающей  докучливой
"раме", молча, до поры, поворачиваются зенитные пулеметы.
     Ну,  а под  кронами дубов  и  вязов,  под тяжелыми юбками исковых  елей
сосредоточилось  все   партизанское  хозяйство:  и  конюшни,  и   гаражи,  и
мастерские, и склады, и землянки с нарами для ребят, и штаб с радиостанцией,
и  "хавалка", то сеть большая столовая, где "хавали" все от пуза, без всяких
норм, хотя, конечно, иной  раз и на зубариках приходилось поиграть, особенно
во  время  фрицевских карательных  операций, когда склады запечатывались,  а
штаб и все службы  сворачивались  и  по-быстрому  перемещались.  Кашеварили,
конечно, по ночам, чтобы не демаскировать себя дымом, значит, и горячую пищу
хлопцы по ночам лопали, ну, что ж, дело привычки.  По ночам  топили  и баню,
вот там-то, в парной,  крутым кипятком  и прошли санобработку Митя  с Гошей.
Там-то  им  и  дикие  башки  под  ноль  окатал  базовый парикмахер.  Лазарь,
сокращенно Лазик.
     Интересно,  что  никто  в отряде  их  ни  о чем  особенно не скрашивал.
Пленные так пленные, чего  ж  ясней,  тиканули от фрицев, и порядок, влиться
хотите в ряды народных мстителей, добро пожаловать! В штабе записали ф.и.о.,
год рождения, место постоянного жительства, номер  части,  из которой в плен
попали,  и  кранты:  никакие  их  сказки  до поры  не  понадобились.  А  как
оклемались  ребята,  их  приписали  к  той  самой группе  разведки,  что  их
обнаружила.  Выдали  с  полным доверием  по  комплекту оружия, в  том  числе
автоматы  с  круглым диском,  отечественные.  Основной  костяк  группы  был,
конечно, экипирован "шмайссерами", однако командир Гриша Первоглазов сказал,
что теперь от них самих зависит, если хотят фартовенько вооружиться.
     Гриша Первоглазов  был  ростовский, и похоже было на  то, что  в городе
своем,  Ростове-папе, он не принадлежал  к  самым  почтенным  семействам. Во
всяком случае, всю свою партизанскую  деятельность он, кажется, рассматривал
как одну массированную гоп-стоп забаву.
     И  в самом деле было весело  с Гришей Первоглазовым.  Лежишь в  кустах,
ждешь;  или  байки слушаешь  про половое  прошлое, или кемаришь. Вдруг Гриша
Первоглазов  -- ох,  чутье  у  парня!  --  объявляет:  "Едут! Внимание!  Кто
шмальнет без команды,  будет иметь дело со мной!" Появляется  конвой: броник
со скорострельной безоткатной, грузовики с добром, "хорьхи" с охраной. Каски
у  фрицев  раскалились под августовским солнцем, клюют  арийскими носами, не
знают, что "капут"  сидит  за  кустами; в  такой идиллии "Огонь!" --  кричит
Гриша Первоглазов  и для пущего форса  подвешивает сигнальную ракету. Дальше
--  все как по нотам: броневик натыкается на мину и под жопу получает хлыста
из  противотанкового оружия;  по "хорьхам", по  каскам, по спинам и в  грудь
немецко-фашистским  захватчикам  кинжальным огнем  во  имя  нашей  советской
родины!  Грузовики  врезаются  друг  в  дружку  и  в   придорожные  деревья,
взрываются гранаты.  Те,  кто  уцелели из охраны, бегут  в кювет,  на них из
кустов  прыгают  народные  мстители.  Весело!  Но   вот  конвой  разгромлен,
развеялся дым  короткого  боя.  Пленных, какие есть,  допрашиваем  на  месте
действия. Тут большую помощь оказывают новички-москвичи, Митя и  Гоша. Очень
успешно учились в средней школе ребята, могут по-немецки вопросы задавать.
     Дальше   самая  веселая  часть  операции  --  интересуемся   содержимым
транспортных  средств.  Иногда  попадаются  любопытные  предметы.  Например,
однажды  вытащили из-под фельдфебеля три ящика  датской  водки "Аквавит". Во
завелись хлопцы!  Раскочегарили  пару машин,  надели фрицевские  мундиры и в
Овруч, к блядям, закатились. Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить! С нашим
атаманом (Гришей Первоглазовым!) не приходится тужить!
     При  всей этой  вольнице  в  группе  сохранялись  отличные товарищеские
отношения  и авторитет командира.  Такая  вообще образовалась  капелла -- ну
просто как в  детстве мечталось: вот бы подобрать таких ребят, один за всех,
все за одного, "мы спина к спине у мачты, против тысячи вдвоем!..".
     "Я  тебя,  Сапунов  Митя, представил  к медали "За боевые заслуги",  --
как-то сказал Первоглазов после успешного завершения спланированной в Москве
операции по одномоментному взрыву двух мостов через Припять. Похохотали, ну,
похохотали, как вдруг в декабре сорок третьего, в пургу, прилетает с Большой
земли на тайный аэродром "дуглас" и из него  выбрасывают мешок с медалями, а
среди них и Митины "Заслуги".
     К  концу сорок третьего,  надо сказать,  связь  с Большой землей  стала
почти  регулярной,  и однажды прибыл широкоскулый  и злобный генерал с целым
штабом  прихлебателей. "Лукичей"  и "Фомичей" мигом раскассировали  по вновь
организованным  ротам  и   взводам.  Весь  отряд  стал   именоваться  Шестой
партизанской бригадой имени Щорса. Построили специальный блиндаж для особого
отдела.  Мутноглазые, криворотые особисты начали "просеивать  кадры". Митю и
Гошку несколько раз уже вызывали "для уточнений", всякий раз по отдельности.
За прошедшие месяцы оба основательно подзабыли свою первоначальную легенду и
на  первоначальных беседах  с майором Лапшовым многое  напутали.  Оказалось,
например, что из санпропускника они сбежали хоть и вместе,  но на расстоянии
ста  километров  друг от  друга,  да и по времени вроде бы показания на пару
недель  разошлись.  Лапшов, как ни странно, к  этому  не  придрался,  может,
других дел у него было  много в ту пору. Исчез, например, из бригады  бравый
разведчик  Гриша  Первоглазов. Народ  интересовался: куда  наш  герой делся?
Отвечали: отозван! Куда же  его отозвали, интересовались отвыкшие от порядка
партизаны. Куда надо, туда и  отозвали,  был  кривогубый ответ. А за тем еще
следовал  встречный  вопрос  от кривогубых: "А вы почему  так  Первоглазовым
интересуетесь?" И тогда уже все вопросы прекращались.
     В  январе  сорок  четвертого  фронт по  всем  признакам  приблизился  к
партизанской  зоне.  Восточная часть  небосвода  стала  постоянно  озаряться
зимними сполохами. Оттуда слышался все  нарастающий гул.  Поступил приказ  о
передислокации к западу, чтобы продолжать работу в тылу врага, прерывать его
коммуникации, выводить из строя живую силу и технику.
     Две  недели с  тяжелыми  боями шли  через  густо  забитую  отступающими
немецкими  частями  местность. Фронт, однако,  приближался быстрее, чем  они
уходили на запад.
     --  Похоже,  Митяй, что Германия дала  трещину,  --  говорил, озираясь,
Гошка. -- Что делать-то будем?
     --  Как что  делать будем? -- притворялся непонимающим Митя. -- Воевать
будем вместе с нашими.
     -- "С на-а-шими", -- передразнивал Гошка. --  Ты что, не понимаешь, что
дело пахнет керосином? Надо когти рвать из отряда!
     --  Да куда  же  когти-то рвать? --  цепенея  от  дурного  керосинового
запаха, бормотал Митя.
     -- Черт его знает, -- шептал, шныряя глазами, друг ситный.
     За одно только это швыряние глазами его могли поволочь в СМЕРШ.
     -- Может, к украинцам подадимся?
     Ходили слухи,  что  в западных  областях формируются  украинские  силы,
которые собираются биться на два фронта: и с немцами; и с русскими.
     -- Только на хуя мы им нужны, украинцам?
     В один  прекрасный вечер на построении запах керосина смешался с густым
кремовым  ароматом  духов  "Красная Москва". Перед строем партизан вместе  с
генералом Рудняком и его особистами  появилась  статная  девка в капитанских
погонах,  не кто иная, как библиотекарша Лариса, ну та. Ну, вот именно та, с
которой Митя Сапунов воспарял  в аргентинской страсти и которую потом шакалы
из команды "Заря" "под хор" пропускали.
     Увидев ее,  Митя и Гошка стали сползать.  Значит, верно тогда  болтали,
что большевистская шпионка.  В  общем, вот что оказалось: та, первая, Лариса
еще  под  доваторскими казачками  погибла, а  на ее место прислали  вот  эту
Ларису,  далеко  не девушку, а опытную  чекистку. Явившись же в партизанский
отряд,  выявилась  она  совсем и не Ларисой,  а капитаном Ватниковой  Эльзой
Федоровной и, что интересно, значительно старше своего летнего возраста.
     Сначала  она  не замечала  ни  Митю, ни Гошку, видно,  дел было слишком
много. Партизан, теперь по алфавиту, продолжали вызывать  к особистам, и  не
все возвращались в строй. До Круткина и Сапунова еще очередь не дошла, и они
старались  скрыться от  глаз капитана Ватниковой  среди трехтысячной  массы.
Начали даже бороды запускать, одновременно отчаянно думали, куда тикать, что
делать. Возникла  даже идея пригласить капитана Ватникову на свиданку в лес,
и  вдруг однажды на построении она этак запросто приблизилась  к ним и, даже
не вглядываясь, сказала с отвращением:
     --  Ну, хватит  ваньку  валять,  власовская  сволочь! Оружие  положить!
Следовать за мной!
     И тут  же обоих взяли  под микитки, поволокли в  страшную часть оврага.
Чека  и  в  лесу умудрилась устроить свою  Лубянку.  Здесь их разъединили  и
начали поодиночке лупить, выколачивать  чекистскую  правду. Потом  бросили в
яму, где еще дюжины две подследственных ворочались.
     На следующий день  Митю приволокли  в  избу  лесника на  допрос лично к
капитану  Ватниковой  Эльзе  Федоровне.  Когда  они  остались  одни,  бывшая
библиотекарша  Лариса вытащила из  кобуры пистолет и  засунула  его себе  за
пояс. Вот последний шанс, подумал  Митя.  Оглушить оторву, забрать пистолет,
попробовать к украинцам прорваться. Сил, однако, после вчерашней разминки не
было даже поднять башку, не то что руки.
     Эльза, глядя на него в упор, вдруг вынула помаду и густо, по-цирковому,
намазала себе губы.  Потом подошла,  прижала грудями и животом к бревенчатой
стенке,  руку  запустила  в  штаны,  свирепо  ухватила  главную  жилу.  Митя
затуманился, поехал вбок. Она расхохоталась, вытерла руку о подол.
     --  Встать, говно!  Встать не можешь?! Небось на  чувства  рассчитывал,
ублюдок? Ха-ха,  у  меня  тут  ебарей  хватает!  --  Открыла  дверь, позвала
вежливым, партийным голосом: -- Заходите, товарищи!
     Вошли два заплечных дел мастера. Опять начался  "разговор по существу".
Митя признался, что был во вспомогательных русских частях вермахта. Насильно
забрали.  Всегда  ненавидел  захватчиков. Мечтал  о побеге. Убежали вместе с
Круткиным,  как только случай  представился.  "Врешь,  скотина!  --  кричали
особисты. -- Давай, все рассказывай, а то мы сейчас из тебя ремней нарежем!"
Они  явно  не знали, какие еще  можно  получить сведения  от юнца  Сапунова,
просто хотели чего-нибудь еще. Митя, хоть и  едва уже  шевелил мозгами после
бесконечных ударов по голове, все-таки умудрялся хитрить, рассказывал только
то, что могло  быть  известно  библиотекарше Ларисе, об  остальном  же давал
смутную картину.
     Так  продолжалось  несколько дней. К  избиениям  прибавилась  еще  одна
пытка,  именуемая "инкубатор". Засовывали с завязанными руками и с кляпом во
рту в клетку с курами. Лишенные трех четвертей жизненного пространства, куры
гадили на непрошеного гостя, а  потом начинали остервенело расклевывать  ему
все обнаженные участки тела.
     В одну из ночей,  после целого дня "разговоров"  и  "инкубатора",  Митя
полубредил в общей яме под  густо  падавшей  с  небес белой благодатью, тети
Агашиной  сладчайшей  и  теплейшей,  единственно   любимой,   сопровождаемой
мэричкиным