и сильно выбитые
части -- в общей сложности не больше 3000 бойцов, -- очевидно, пробирались к
морю,  чтобы  уйти  в  нейтральную Швецию. Обнаружив  себя в советском тылу,
поляки  яростно  атаковали вчерашних  союзников.  Ставка  в ответ на  запрос
Никиты  предложила решить  этот вопрос "в. рабочем порядке",  то  есть смять
злополучную дивизию  и немедленно о ней  забыть.  Вместо  этого Никита начал
переговоры с поляками.
     Поляки требовали  свободного прохода на  побережье  в районе Эльбинга и
Остероде. Там,  за  пятимильной  ширины лагуной Фрише-Хафф тянулась  длинная
песчаная коса  Фрише-Нерунг,  оттуда они и  собирались  отступить -- как они
выражались,  эвакуироваться,  --  как  настаивали  представители  Резервного
фронта, в нейтральную страну.
     Больше всего на свете -- даже, кажется, больше взятия Берлина -- Никита
хотел  обойтись  без крови. Польская  тема  почему-то  потрясала  его  своим
вероломством  и наглым давлением  сильных на  слабых, хотя,  казалось, с его
жизненным   опытом   он   должен   был   бы   быть   застрахован   от  таких
сентиментальностей.  Польша  --  это  русский  позор,  думал он.  Начиная  с
Суворова -- вот был гнуснейший старичок! -- мы терзаем  эту страну. Впрочем,
кого  мы больше  терзаем, себя или их?  Русские патриоты, мы еще  не  начали
своей благородной истории! У нас только сейчас появился маленький шанс, и мы
будем  полными  говнюками,   если  им  не  воспользуемся.  Произнося  в  уме
"маленький  шанс", он тут же отодвигал, и  подальше, всякие дальнейшие мысли
об этом маленьком шансе: рано еще, нужно кончить войну. В общем-то он даже и
не знал, что имеет в  виду, говоря "маленький шанс". Вернее, не хотел знать.
Пока не хотел.
     Переговоры  с  поляками шли уже  несколько дней.  Ставка  настаивала на
разоружении дивизии  и старалась  обходить молчанием свободный выход к морю.
Никита предложил полковнику Вигору (это,  разумеется, была подпольная кличка
поляка, настоящее имя держалось в секрете) свободный проход на Фрише-Нерунг,
но  без  оружия.  Вигор поначалу  категорически отверг  это  предложение как
унизительное: "Польская армия отступает с оружием в  руках!" Он держался как
гордый шляхтич, но  был  похож на учителя  черчения. "Сохраните своих людей,
полковник,  --  сказал  ему тихо Никита,  когда они отошли,  разумеется, под
бдительным оком Стройло, покурить к  окну. -- Еще  два-три дня, и мне просто
прикажут вас  всех уничтожить".  После  этого пришли  к соглашению:  дивизия
оставляет  вооружение  в  расположении  Резервного  фронта,  однако  офицеры
сохраняют  личное  оружие.  Дивизии  гарантируется  свободная  эвакуация  (в
русском  тексте), то есть отступление (в польском  тексте), через Балтийское
море в нейтральную страну.  Проход поляков к морю был назначен на завтра, то
есть наутро после той ночи, начало  которой застало  нас  вместе с  маршалом
Градовым  на  берегу  муниципального  пруда  в  пустынном,  как  театральная
декорация, прусском городке Шлоссбурге.
     Гуси  уже плавали  по  пруду -- деловито,  как  хозяева.  Иные  из  них
приближались  глянуть круглым  оком на  человека,  бессмысленно  тревожащего
веточкой водную поверхность, и на его зверя по кличке Полк.
     "Существование равняется сопротивлению, -- бормотал  Никита. -- Вот это
формула.  Она  может выворачиваться  наоборот, однако никто не  ответит тебе
прямо: равняется ли сопротивление существованию?"
     Может  показаться странным,  или  даже  надуманным,  но  пропавший  сын
маршала Градова Борис IV был в тот вечер  тоже озабочен "польским вопросом".
Собственно говоря, "польский вопрос"  заботил  его давно,  поскольку он  уже
целый  год  находился  на  территории  этого   государства,  столь  неудачно
расположенного между Германием  и Россией,  однако именно в  тот  сумеречный
час, когда его отец предавался нелегким мыслям на берегу пруда в Шлоссбурге,
Борис, или Бабочка, как звала его бабушка  Мэри, подошел к этому  вопросу, в
который уже раз, с исключительной остротой.
     Произошло это  в городе Тельцы  Краковского воеводства. В  восемь часов
вечера   на  Рыночной   площади,   где   под  сильным   юго-западным  ветром
раскачивались три уцелевших фонаря  и где инвалид неизвестно каких войск пан
Талуба  играл  на  гармошке "Вальс  Гнойной  улицы",  сидя  под выщербленной
рикошетами стеной со знаком "Готвицы", то есть аковского якоря, там, на этой
площади, вобравшей в себя, казалось, все худосочие измордованной Центральной
Европы,  появилась  шестерка  молодых  людей.  Предварительно  эта  компания
оставила за торговыми рядами четыре мощных немецких мотоцикла.
     Парни были одеты  в черные дождевики  и кепки-восьмиклинки  со значками
АК, наспех приколотыми булавками.  В  одном из них не без труда  можно  было
узнать нашего Бабочку. Твердыня юношеской челюсти поросла  слегка рыжеватой,
"папашиной", щетиной. Быстрыми шагами парни пересекли площадь и приблизились
к  зданию  ратуши. Там  горели  все огни, на крыльце царило оживление. Народ
входил и выходил,  собирался  в  не  совсем трезвые  кучки  дискутантов. Шло
первое заседание многопартийного зажонта мейски. Здание охранял отряд бойцов
из леса.
     Появление  шестерки  не  осталось  незамеченным.  "Чешчь,  хлопаки,  --
окликнул один из охранников. -- Вы откуда?" -- "Ма мы лист от генерала Бура,
-- ответил увожак шестерки. -- Особишче для пана Ветушинскего!"
     Охранник махнул было  рукой "проходи", но потом застыл с открытым ртом.
Какой странный акцент! Пся крев, то не  наши! "Марек!  -- крикнул он другому
охраннику, тому, что стоял  чуть  выше  по ступеням. -- Эти, в плащах... Эй,
стой!.. Курвы сын! Эй!.."
     Это было последнее "Эй!" в его жизни. Из-под плаща одного из "не наших"
сделал   несколько  горячих  плевков  ствол  короткого  автомата.   Шестерка
мгновенно,  будто  не раз репетировала, рассыпалась по  зданию ратуши. Двое,
присев  за  парадной  лестницей, встретили  выбежавших охранников кинжальным
огнем. Двое ринулись вверх по этой лестнице в зал заседаний. Почти мгновенно
оттуда стали доноситься взрывы гранат,  дикие вопли публики. Оставшиеся двое
деловито  носились  по  вестибюлю, окатывали  бархатные  шторы  бензином  из
принесенных под плащами канистр, вздувая и раздувая всепожирающее пламя.
     Весь налет продолжался  не более десяти  минут,  но за  это время  были
перебиты все сидевшие на  сцене члены  зажонта, вся  охрана и  немалое число
подвернувшейся под пули и гранаты публики.
     Кто-то услышал,  как  переговаривались  налетчики,  и  теперь  уже  под
сводами ратуши  среди воплей ужаса и  отчаяния неслось: "Русске! Русске  нас
мордуе! Русске бандиты!"
     "Уходим!" -- крикнул наконец командир  отряда Станислав  Трубченко. Все
как  по  нотам:  четверо  бегут, двое  прикрывают огнем,  потом  двое других
стреляют, а четверо бегут. Все, как доктор прописал.
     Снова  двое из шестерки, наш  Бабочка и еще один,  из-за угла  торговых
рядов окатывают плиты площади стальной поливкой. Пан  Талуба хрипит на боку,
гармонь пробита. Четверо за рядами заводят мотоциклы.
     Взревели  моторы.  Борис  прыгнул за спину  Трубченко.  Напарника  его,
Сережку  Красовицкого,  привязывали  ремнем  к  седлу:  зацепила руку  парню
белопольская  пуля.  Вырвались  из-за  рядов,  пошли  в  отрыв,  стреляя  из
"шмайссеров"  и  "вальтеров", расшвыривая  гранаты.  Колесница  огня! Все  в
порядке, задание выполнено. Перехват на дороге  вряд ли возможен: телефонный
щит разбит перед самым началом операции.
     Теперь они мчались под луной, словно мирная компания.  Только  девчонок
не  хватает. На  всякий  случай,  чтобы под  огонь своих не  попасть, меняем
кепари на  родные советские пилоточки. Кого тут сейчас в Польше встретишь на
дорогах, никогда не знаешь: Крайову, Людову, Красной Армии регулярную часть,
а то и на фрица шального наскочишь или вот на такой отрядикпе54ками, как наш
собственный, как говорится, не приведи Господь!
     Пока что они мчались, как в мирном сне. Мелькали  пятна озер, озаренные
луной верхушки леса, подъемы и спуски, склоны со спящими хуторами,  костелы.
Бурно,  по-юношески, взлетали на серебрящиеся бугры первоклассные мотоциклы.
Изредка шлепалась на асфальт плюха крови Сережи Красовицкого.
     Проехав километров шестьдесят по шоссе, они свернули в разбойничий лес.
Только  тут,  под  нависшими  крыльями  елей,  Борис остыл  от  жара  битвы.
Курва-мать, какая,  на хуй, битва, бандитский налет на ратушу.  Знал бы, что
нас на Польшу готовят, никогда бы не пошел в "диверсионку"! С первого же дня
тогда  в  Москве  они  удивлялись  с  Александром  Шереметьевым:  а  почему,
интересно, нам больше дают польского языка, чем  немецкого? Им объясняли: на
территории  союзной  Польши  действуют  многочисленные  вооруженные  немцами
отряды  реакционеров;  до  подхода  частей   Красной  Армии   вам   придется
обеспечивать  охрану  прогрессивных деятелей  Польской  республики,  мирного
населения, действовать  в  контакте с силами сопротивления;  вот  зачем  вам
понадобится элементарное знание польского языка; итак, повторим: руки вверх!
клади оружие! ложись на  землю! Если  бы мы знали  тогда с Сашей, что  тут в
этой Польше  на  самом деле происходит, как  тут на  самом-то деле население
ненавидит все советское и что тут нам придется делать, никогда бы не пошли в
это училище, лучше бы в Мурманское водолазное записались. А теперь я даже не
знаю, что произошло с  моим  лучшим  другом, чемпионом Москвы  среди  юношей
Александром Шереметьевым.  И мне даже  не отвечают на вопросы о  его судьбе.
"Забыли,  Градов?   До  конца  войны  никаких  дополнительных   вопросов  не
задавать!"
     Сначала, весной 1944 года,  ребятам  казалось, что они  не  на  грешную
землю  спустились, а поднялись с парашютами на  седьмое  небо. Все было  так
классно!   В   отряде   пятьдесят  человек   разных  возрастов:   опытнейшие
тридцатилетние парни, подрывники, скалолазы, самбисты и ребятишки Бориного с
Сашей плана,  координированная  молодежь.  И  дело  вроде  делали  полезное:
пускали  под  откос  немецкие  составы,  нападали на  станции  и  аэродромы,
взрывали  склады  боеприпасов.  А  вот  потом  пошло  все  наперекос,  начал
воцаряться  какой-то  хаос.  Чем  ближе   к  освобождению,  тем  больше  все
запутывалось в  "польском  вопросе". Не всегда  можно  было  понять, на чьей
стороне  правда.  Тем  не  менее   выполняли  задания,  как  положено,   без
дополнительных вопросов. Все  чаще происходили  столкновения с АК. Народ там
был  смелый,  злой,  однако,  конечно, не  так  хорошо  подготовленный,  как
выпускники "диверсионки".
     "Как  вы видите,  товарищи, они нас очень не любят",  -- говорил бойцам
политрук, который в отряде по совместительству исполнял обязанности повара.
     "А за  что  им  нас  любить,  --  тихо  говорил  Александр  Борису.  --
Достаточно вспомнить некоторые моменты истории..."
     Так  или  иначе,  сражались  и  дополнительных  вопросов  не  задавали.
Прежнего  вдохновения уже не  наблюдалось.  Иногда  в отряде даже  возникало
препаршивейшее,  проше  пани,  настроение,  особенно  когда  приходилось  по
политическим или тактическим соображениям ликвидировать  пленных или убирать
каких-то не вполне опознанных штатских лиц.
     Однажды вообще вляпались в настоящее мерзейшее говно. Сидели  в засаде,
задача была --  перехватить  парашютный десант. Чей десант? Ну  ясно чей  --
немецкий!   Последние   судороги   смертельно   раненной    гадины.   Десант
Himmelfahrtkommando*; вот их-то и надо будет отправить на небо!
     "Вознесение",  буквально:   "отправляющая  на  небеса"  --  карательная
команда (нем.).
     В  результате  получилась  полнейшая  несуразица.  Над  лесной  поляной
мрачнейшей ночью сделал несколько кругов самолет без опознавательных знаков.
Потом  стали один за  другим  опускаться парашютисты,  всего десять человек.
Подвесили осветительные ракеты,  всех  перебили, одного за другим. Оказались
мужики  не  немцами, а  англичанами,  то  есть, выходит, к АК на связь  шли.
Понимаете, хлопцы, какая провокация? Нет, не понимаем, товарищ  капитан. Как
же можно  на союзников по  антигитлеровской коалиции нападать?  Молчать, хуи
моржовые! Эти парашютисты стали жертвой провокации,  многоходовой провокации
реакционных сил Польши. Понятно? И дополнительных вопросов не задавать!
     -- Вам не кажется,  Борис, что вся эта хуйня  не совсем то,  о чем мы с
вами мечтали? -- однажды спросил Александр Шереметьев. Они  были по-прежнему
на "вы".
     Однажды, к концу  лета сорок четвертого, произошло нечто на самом  деле
вдохновляющее, историческое. Они уже знали,  что в Варшаве кипит  восстание,
что  там их сверстники, в том числе и красивые польские девчонки,  сидят  на
баррикадах,  отражают атаки эсэсовских  дивизий.  И  вдруг им объявляют, что
ночью  они  вылетают  и будут  сброшены  на  Варшаву. Общая  цель --  помощь
героическим защитникам  города, конкретная  цель  будет  объявлена на месте.
"Ура!" -- вдруг возопили  в  один голос Сашка  Шереметьев и  Борька  Градов.
Десантники от неожиданности захохотали, а командир и повар переглянулись.
     -- Что это значит, "ура"? -- спросил позже капитан Смугляный.
     -- Ну, вообще, -- ответил Александр.
     -- Ну, как-то вообще, товарищ капитан, -- сказал доверительно Борис.
     -- Вас что, на самом деле в самое пекло тянет? -- спросил Смугляный.
     -- Так точно, товарищ капитан, -- еще доверительнее сказал Борис. -- Мы
как лермонтовский парус. Вы согласны, Александр?
     -- А какого хера вы друг друга на "вы" называете? -- спросил Смугляный.
     -- Да просто потому, что мы с ним еще на брудершафт не пили, -- пояснил
Александр.
     Этих  парней, по-моему,  плохо проверили, подумал  капитан Смугляный. В
спешке их, должно быть, проверили не должным образом.
     Ну, все-таки  трудно не  воскликнуть "ура", если  тебе  объявляют,  что
завтра  ты  примешь  участие в Варшавском восстании,  в  одном  из  ключевых
событий второй мировой войны, будешь вместе драться со всеми свободолюбивыми
народами мира! Не за немцев же нас посылают драться!
     Утром на тайный аэродром  прилетели два  "Дугласа" с Большой земли, а к
вечеру стали грузиться.
     --  Варшава  горит,  --  предупредил командир. -- Смотрите, пацаны,  не
зажарьтесь!
     Через полтора  часа после  вылета они уже увидели  под собой  во  мраке
нечто,  напоминающее  извержение   японского   вулкана,  которое   до  войны
показывали в  кинохронике.  Текли ручейки огня, то  там то сям вспыхивали  и
опадали   кусты   огня,  прокатывались  шары   огня.  Сквозь   клочья  дыма,
мрачно-озаренные, возникали пустые дыры окон.
     Высаживаться решено  было  на  Краковском предместье. Главная задача --
собраться  вместе  всем,  кто  уцелеет.  В  нашем  распоряжении  три  рации.
Держитесь  поближе  к радистам. Используйте  сигнальные фонарики, в  крайнем
случае нашу комбинацию ракет. Ну, пошли, хуи моржовые!
     Очень  быстро,  по одному,  они начали выпрыгивать в красноватую адскую
бездну. Борис  приземлился с удивительной гладкостью, пролетев вплотную мимо
зияющих развалин с опасно торчащими железными балками. Он быстро отстегнул и
свернул парашют, снял автомат с предохранителя, стал пробираться вдоль стен,
оглядываясь. За переплетами сгоревших крыш совсем неподалеку прошли вниз два
парашютных купола. Значит, ребята садятся  кучно.  К счастью,  ветра нет, не
относит. Однако жарко тут,  как в преисподней. И запах гнили  -- разлагаются
трупы то ли  поляков,  то ли немцев.  Вон  они разбросаны вокруг, кучки тел.
Перевернутый автобус, мешки с песком, еще  дымящийся  бронированный  "слон":
остатки  баррикадного  боя. Стоит  странная тишина, если  не  считать треска
пожарищ. Он побежал туда, где по его расчетам  приземлились два парашютиста,
периодически прижимаясь к  стенам,  прокатываясь и  переползая через  пустые
места. Вдруг страшный, долгий и множественный грохот прошел по округе. То ли
дом рухнул, то ли минометная батарея разрядила стволы. Он завернул за угол и
увидел  над собой  зрелище, которого,  как говорили  в отряде,  Гиммлеру  не
пожелаешь.  Горели  опавшие, как скатерти  после  пьянки, два  парашюта.  На
третьем этаже поджаривался пробитый насквозь голыми прутьями балкона один из
бойцов их отряда. Равиль Шарафутдинов. Он,  кажется, был  уже  мертв или без
сознания.  Чуть  выше,  запутавшийся в стропах,  вниз головой свисал из дыры
окна Александр Шереметьев. Правая его нога  была чем-то заклинена, он на ней
и висел, на своей правой ноге.
     -- Сашка, вы живы? -- крикнул наверх Борис. -- Держитесь, еб вашу мать,
сейчас я вас вытащу!
     Он побежал вверх  по лестнице,  проскакивая через  площадки, охваченные
огнем, и слыша, как позади обрушиваются ступени.
     С  шереметьевской ногой,  похоже, было  покончено:  придавлена стальной
балкой  и  остатками  какой-то  каменной  наяды.  Борису удалось при  помощи
парашютных  строп втащить Александра в  окно.  Тот был без  сознания. Улыбка
какого-то  высокомерного  превосходства  застыла на лице.  Теперь  надо было
вытаскивать ногу, не отсекать же ее штыком-тесаком. Расшвыряв куски наяды --
грудь с соском, венок с виноградом, прочее, -- Борис взялся за балку. Нечего
было и думать о том, чтобы хоть чуточку приподнять пятидесятиметровый ржавый
брус.  Единственный выход -- подорвать ее на полпути,  уменьшить вес и длину
тормозящего  рычага. Отбежав  в  конец бывшей квартиры  -- в пробоины увидел
раскинувшуюся на полу старую пани, рядом с ней  расколотую фаянсовую фигурку
альпийского  пастушка,  --  Борис  заложил  заряд,  укоротил  взрывной шнур,
поджег, бросился назад, упал на тело Сашки, зашептал: "Господи  Боже, правый
и милосердный, спаси нас" --  то, что слышал не раз от Агаши. Взрыв грохнул,
все  вокруг  протряслось  и  затихло.  Послышался  страшный  рык  Александра
Шереметьева.  Ошметки  его правой ноги  теперь тряслись в воздухе.  Стальная
балка откатилась в сторону.
     Рык перешел в истерический хохот: "Борька, жопа, вы жизнь мне спасли, а
на хуя?! А видели вы, как Равилька-то Шарафутдинов  поджаривается? Ну, прямо
шашлык! Ха-ха-ха-ха-ха-ха..."
     Совершенно  невредимый,  но  трясущийся, как  отбойный  молоток,  Борис
потащил друга вниз. Перетягивал через провалы лестницы. Шереметьев то впадал
в  прострацию,  то  начинал  вопить: "У вас что,  пули  нет для друга,  пули
экономите?"  -- и тогда  начинал бешено хохотать. Наконец, достигнув первого
этажа, Борис взвалил друга  на плечи и отбежал на середину улицы. Вовремя --
вся  стена дома вместе с висящим на балконе телом  Шарафутдинова медленно  и
торжественно обвалилась.
     В  следующий  момент он увидел  бегущих к нему своих, весь сплотившийся
заново  отряд.  С  ними  вместе бежали  уже  какие-то поляки.  Эти последние
вытащили из-под камней  носилки, положили на них  Шереметьева. Размочаленную
ногу  перетянули  под  пах  парашютной  стропой.  Сделали  укол  морфина  из
десантной аптечки. Побежали дальше; автоматы наизготовку. Поляки вели.
     По   дороге  командир   ознакомил   группу   с  основным  заданием.   К
разочарованию  Бориса   и   других  парашютистов,   это  был   не  налет  на
штаб-квартиру  немецких карателей,  не захват  Бах-Залевского, а  всего лишь
спасение  какого-то  важного польского  коммуниста,  генерала Армии  Людовой
Стыхарьского, эвакуация его из опасной зоны.
     Парашютисты бежали за польскими  проводниками,  среди которых, кажется,
была  одна  женщина  в  комбинезоне, временами  занимали  боевую  позицию  и
простреливали  подозрительную  улицу.  В   частности,  изрешетили  пулями  и
подорвали гранатой немецкий фургон с антенной перехвата. Затем все нырнули в
катакомбы развалин,  ушли  в подземелье и неожиданно выскочили  в освещенный
электричеством  подвал, где на  стене  мирно,  что  в твоем  красном уголке,
посиживал   в  рамочке   В.И.Ленин  с   газетой.   Там   уже  Стыхарьский  и
сопровождающие лица в