Василий Аксенов.
        Московская сага 1-3

        Поколение зимы
        Война и тюрьма
        Тюрьма и мир



        Поколение зимы


     OCR Vadim

     Поколение зимы.

     Лели-лили -- снег черемух,
     Заслоняющих винтовку.
     Чичечача шашки блеск,
     Биээнзайм -- аль знамен,
     Зиээгзой -- почерк клятвы,
     Бобо --биба -- аль околыша,
     Мириопи -- блеск очей серых войск.
     Чучу биза -- блеск божбы.
     Мивеаа -- небеса.
     Мириопи -- блеск очей,
     Вээава -- зелень толп!
     Мтмомая -- синь гусаров,
     Зизо зея -- почерк солнц,
     Солнцеоких шашек рожь.
     Лели-лили -- снег черемух,
     Сосесао -- зданий горы...

     Владимир Хлебников

        "Глава 1"

     Скифские шлемы.

     Ну, подумать  только -- транспортная  пробка в Москве  на  восьмом году
революции!  Вся Никольская улица,  что  течет от  лубянки до Красной площади
через  сердце Китай-города, запружена  трамваями,  повозками и автомобилями.
Возле "Славянского базара" с ломовых  подвод разгружают садки с живой рыбой.
Под  аркой   Третьяковского  проезда   ржание   лошадей,  гудки  грузовиков,
извозчичий  матюкальник. Милиция  поспешает  со  своими  пока  еще  наивными
трелями, как бы еще не вполне уверенная в реальности своей сугубо городской,
не политической, то есть как бы вполне нормальной,  роли. Все вокруг  вообще
носит характер некоторого любительского спектакля. Злость и та наигранна. Но
самое главное в том, что все играют охотно. Закупорка Никольской -- на самом
деле  явление  радостное,  вроде  как  стакан горячего молока после  сыпного
озноба: жизнь возвращается, грезится процветание.
     --  Подумать  только,  еще  четыре года  назад здесь были  глад  и мор,
блуждали  кое-где  лишь калики перехожие, да безнадежные очереди  стояли  за
выдачей  проросшего картофеля, а  по Никольской только  чекистские  "маруси"
проезжали,  -- говорит профессор Устрялов. -- Вот вам, мистер Рестон, теория
"Смены вех" в практическом осуществлении.
     Два господина  примерно  одного  возраста (35-40 лет)  сидят  рядом  на
заднем  сидении  застрявшего   на  Никольской  "паккарда".  Оба  они   одеты
по-европейски, в  добротную  комплектную одежду из хороших  магазинов, но по
каким-то незначительным, хотя вполне  уловимым  приметам в одном  из  них не
трудно  определить русского, а в  другом настоящего иностранца, более  того,
американца.
     Парижский  корреспондент  чикагской "Трибюн"  Тоунсед  Рестон в течение
всего  своего первого  путешествия  в  Красную  Россию боролся  с приступами
раздражения.  Собственно  говоря, это нельзя  было  даже назвать приступами:
раздражение не оставляло его здесь ни на минуту,  просто  временно оно  было
сродни  ноющему  зубу,  в  другие  же моменты напоминало  симптомы  пищевого
отравления.
     Может  быть,  как  раз с  пищи все и началось,  когда  в  день  приезда
советские, так сказать, коллеги -- этот невыносимый Кольцов, этот ерничающий
Бухарин  -- потчевали  его  своими деликатесами. Эта икра... даром  что  и в
Париже  сейчас  безумствуют  с икрой,  нашли  в  ней,  видите  ли,  какой-то
могущественный "афродизиак"...  но  ведь это же ни что иное, как рыбьи яйца,
медам и  месье!  Доисторическая рыба,  покрытая  хрящевидными роготками... а
главное все-таки -- это  ощущение какой-то  постоянной театральности, слегка
тошнотворной приподнятости,  бахвальства...  и вместе  с этим неуверенность,
заглядыванье  в  глаза,  невысказанный  вопрос.  Европу   они,  похоже,  уже
раскроили  на  будущее, но  Америка  сбивает их с  толку. Рестона здесь тоже
что-то сбивает с толку. Прежде он полагал, что знает пружины  революции. Его
репортажи  из Мексики в свое время считались высшим классом журналистики. Он
интервьюировал  членов  революционных  хунт  во  многих  странах   Латинской
Америки. Черт побери, теперь он видит, что "гориллы"  по  сравнению с  этими
"вершителями истории"  были ему  ближе, как и яблочный пирог по сравнению  с
проклятыми "рыбьими яйцами". Неужели большевики всерьез думают, что ворочают
мирами? Все было бы проще, если бы речь  шла просто  о захвате и утверждении
власти, о смене правящей элиты, однако...
     Готовясь к  поездке,  Рестон  читал переводы  речей и статей  советских
вождей.   В  конце  августа  РКП(б)  была  потрясена  трагической  историей,
связанной с  Америкой. Катаясь  на лодке по  какому-то  озеру  в  штате Мэн,
утонули  два видных большевика,  председатель "Амторга" Исай Хургин и Эфраим
Склянский, ближайший помощник Троцкого в течении всех лет гражданской войны.
На похоронах в Москве всесильный "вождь мирового пролетариата" выдавливал из
себя слова  какого-то странного, едва ли не метафизического недоумения: "...
наш  товарищ  Эфраим  Маркович  Склянский...  пройдя   через  великие   бури
Октябрьской революции... погиб в каком-то ничтожном озере..."
     Этакое презрение к озеру, недоумение перед  "внеисторической"  смертью;
нет, они и в самом деле ощущают  себя чем-то  сродни  богам Волгаллы или  по
крайней мере титанами из мифологии. Черт возьми, мало кто в Америке  поймет,
что  они  одержимы  своей  "классовой борьбой"  больше,  чем  аурой  власти.
Революция, похоже ни что иное, как пик декаданса...
     Увешанный  черным  пальто и  солдатскими  шинелями  трамвай  тронулся и
проехал на десяток ярдов вперед. Шофер наркоминдельского "паккарда", кряхтя,
выворачивал  руль,  чтобы  пристроиться в  хвост  общественному  транспорту.
Рестон, посасывая погасшую трубку, смотрел по сторонам.  В мешковатой  толпе
иной  раз мелькали  чрезвычайно красивые женщины почти  парижского  вида.  У
входа  в импозантное  здание аптеки  стояли  два  молодых  красных  офицера.
Стройные и румяные, перетянутые ремнями, они разговаривали друг с другом, не
обращая  ни  на  кого внимания.  Их  форма  отличалась  той же  декадентской
дикостью, что и вся эта  революция, вся эта власть: престраннейшие  шапки  с
острыми  шишаками  и нашитой на  лбу красной  звездой, длиннейшие  шинели  с
красными  полосами-бранденбурами   поперек   груди,   отсутствие  погон,  но
присутствие каких-то загадочных геометрических фигур  на рукавах и воротнике
-- армия хаоса, Гог и Магог...
     -- Простите, профессор, позвольте  задать вам  один, как  мы в  Америке
говорим, провокативный вопрос. После восьми лет этой власти, что вы считаете
главным достижением революции?
     Чтобы подтвердить серьезность  вопроса, Рестон извлек свой "монблан"  и
приготовился записывать ответ на полях своего "бедекера". Профессор Устрялов
весьма сангвиннически  рассмеялся. Он-то как раз  души  не чаял во всех этих
"икорочках" и "стерлядочках".
     --  Милый  Рестон, не  подумайте, что  я над  вами  смеюсь,  но главным
достижением революции является то, что Цека стал старше на восемь лет.
     По  правде  сказать,  даже   этот  его  сегодняшний   спутник   с   его
спотыкающимся  английским в сочетании  с  самоуверенными  переливами  голоса
(откуда  у  русских  взялась  эта   манера  априорного  превосходства  перед
западниками?)  раздражал Тоунсенда  Рестона. Фигура более чем двусмысленная.
Бывший министр в сибирском правительстве белых, эмигрант, осевший в Харбине,
лидер  движения "Смена  вех", он нередкий гость  в Красной Москве. Последняя
его книга  "Под знаком революции" вызвала разговоры в Европе, а уж  здесь-то
ни одна политическая статья не обходится без упоминания его имени.
     Зиновьев называет Устрялова классовым врагом, тем более опасным, что он
на  словах приемлет Ленина, говорит о благодетельной "трансформации центра",
о "спуске на тормозах", о "нормализации" большевистской власти, о надежде на
нэповскую буржуазию и на "крепкого мужика"...
     Зиновьев иронизирует над Устряловым в типично большевистской манере  --
"курице  просо снится",  "как  ушей  своих  не увидите кулакизации, господин
Устрялов"... Бухарин называет его "поклонником цезаризма". Любопытно, на что
и на кого делается намек в последнем случае?
     Рестон в разговоре с Устряловым старался играть дурачка, поверхностного
американского газетчика.
     -- Все  возвращается на круги  своя,  -- продолжал  Устрялов,  -- ангел
революции тихо отлетает от страны...
     Рестон понимал, что он цитирует собственную книгу.
     --   Революционный   жар  уже   позади...   Победит   не   марксизм,  а
электротехника... Посмотрите вокруг,  сэр,  на эти разительные перемены. Еще
вчера они  требовали  немедленного коммунизма, а сейчас  расцветает  частная
собственность.  Вчера требовали  мировой революции, а сегодня  только и ищут
концессионных  договоров  с  западной  буржуазией.  Вчера  был  воинствующий
атеизм,    сегодня   "компромисс    с    церковью",    вчера    необузданный
интернационализм,  сегодня   --  "учет  патриотических  настроений";   вчера
прокламировался беспрекословный  антимилитаризм и  антиимпериализм, давалась
вольная всем народам России, сегодня -- "Красная Армия, гордость революции",
а по сути дела собиратель земель  российских. Страна  обретает свою исконную
историческую миссию "Евразии"...
     По мере разгрузки  подвод у "Славянского базара" движение по Никольской
хоть и черепашьим ходом, но восстанавливалось. Проплывали мимо живые сцены и
впрямь довольно  оптимистичной  толпы.  Октябрьский  легкий  морозец  бодрил
уличных торговцев.
     Торговка    пирогами   и   кулебяками   розовощекостью   смахивала   на
кустодиевскую  купчиху.  Веселый инвалид на деревянной  ноге растягивал меха
гармошки.   Рядом   торговали   какими-то  чертиками  в  стеклянных  банках.
Проезжающему   американцу   было   невдомек,   что   диковинка    называлась
"Американский подводный житель".
     --  Ба,  открылась  Сытинская книжная  лавка!  -- воскликнул  Устрялов,
обращаясь к американцу по-русски и как бы к своему, но потом, сообразив, что
тому  ничего  не  говорит это название, с  улыбкой  прикоснулся к  твидовому
колену. --  В области литературы и  искусства здесь  сейчас  полный расцвет,
сэр.  Открыты кооперативные и частные издательства. Даже газеты, хоть и  все
остались   в   руках  большевиков,  гораздо  меньше   пользуются   трескучей
пропагандой и больше  дают прямой информации. Словом, болезнь позади! Россия
стремительно выздоравливает!
     С  торцовой  стены  дома,  что  здесь,  как  и  в  Германии,  именуется
брандмауэром, смотрела  афиша кинофильма -- некто в цилиндре, смахивающий на
Дугласа Фербенкса, завитая блондинка,  которая вполне  могла  оказаться Мэри
Пикфорд. Там же  какие-то жалкие рисунки в кубическом  стиле,  большие буквы
кириллицы.  Если бы Рестон мог  читать по-русски, он  бы понял, что рядом  с
афишей  голливудского  боевика наклеен призыв Санпросвета "Вошь  и социализм
несовместимы!".
     -- Ну,  что же  люди  партии,  армии,  тайной  полиции?  -- спросил  он
Устрялова (он произносил "Юстрелоу"). -- Вам кажется, что они проходят такую
же трансформацию?
     С подвижностью,  свойственной мягким славянским чертам, лицо профессора
переменило выражение  экзальтации  на  серьезную, даже  отчасти  тяжеловатую
задумчивость.
     --  Вы затронули  самую важную тему,  Рестон. Видите  ли,  еще  вчера я
называл большевиков "железными  чудовищами  с чугунными  сердцами, машинными
душами"... Хм, эта металлургия не так уж неуместна, если вспомнить некоторые
партийные клички -- Молотов, Сталин...
     -- Сталин, кажется, один из... -- перебил журналист.
     -- Генеральный секретарь Политбюро,  --  пояснил Устрялов.  -- Основные
вожди,  кажется,  не   очень-то  ему   доверяют,  но  этот  грузи,   похоже,
предстявляет крепнущие  умеренные силы. --  Он  продолжал: --  Только  такие
чудовища  с  их  страшными   рефлекторами  конденсированных  энергий   могли
сокрушить российскую твердыню, в  которой скопилось перед революцией столько
порока. Однако сейчас... Видите ли, тут вступает в силу эрос власти, который
у этих людей  очень  сильно развит. Машинные теории вытесняются человеческой
плотью.
     -- Интересно, -- пробормотал Рестон,  непрерывно строча  "монбланом" на
полях "бедекера". Устрялов усмехнулся -- еще бы, мол, не интересно.
     -- Мне кажется, этот процесс  происходит во всех сферах, как  в партии,
так  и  особенно  в  армии.  Вы  вроде обратили  внимание  на  двух  молодых
командиров  возле   аптеки.  Какая  выправка,   какая   стать!  Это  уже  не
расхристанные  чапаевцы, настоящие профессиональные военные, офицеры, хоть и
в странной, на западный взгляд, форме. Кстати, о форме. Принято считать, что
она  чуть  ли  не  самим  Буденным  придумана,  а  она,  между прочим,  была
заготовлена еще в шестнадцатом году по  макетам художника  Васнецова Виктора
Михайловича, так что  здесь  мы как бы  видим  прямую  передачу  традиций...
Скифские мотивы, батенька мой, память о пращурах!
     Устрялов  вдруг  прервался на  восклицательном  знаке  и  посмотрел  на
американца с неожиданным удивлением.  Что  он там  пишет, как будто понимает
все,  что я ему  говорю?  Кто  из  них вообще  может это постичь,  невнятицу
срединной  земли,  перемешанного  за  пятнадцать  веков  народа? Всякий  раз
приходится обрывать себя на экзальтированной ноте. Сколько раз  твердил себе
-- держись британских правил. Он кашлянул:
     -- Что касается ОГПУ, или, как вы ее называете, тайной  полиции...  Как
вы думаете, еще четыре года назад смог бы эмигрантский историк разъезжать по
Москве с иностранным журналистом в машине Наркоминдела?
     --  Значит,  вы не  боитесь?  -- спросил  Рестон с прямотой квотербека,
посылающего мяч через пол поля в зону противника.
     Машина уже тем временем проехала Всю Никольскую и остановилась там, где
ее, очевидно,  просили  остановить заранее,  возле вычурного  фасада Верхних
торговых рядов.  Здесь профессор  Устрялов  и  американец  Тоунсенд  Рестон,
представляющий влиятельную газету "Чикаго  Трибюн", покинули экипаж  и далее
проследовали  пешком по направлению  к Красной Площади. Напрягая слух, шофер
еще  некоторое   время  мог  слышать   высокий  голос  "сменовеховца":  "...
Разумеется,  я  понимаю, что мое положение до крайности двусмысленное,  -- в
кругах эмиграции многие считают меня  едва  ли не  чекистом, а в Москве  вот
Бухарин на днях объявил..."
     Дальнейшее было покрыто гулом хлопотливой столицы.
     Едва лишь две фигуры в английском пальто скрылись из виду, к "паккарду"
подошел  некто в мерлушковой шапке, субъект с  усиками из той породы, что до
революции назывались "гороховыми" и не изменились с той поры ни на йоту.
     --  Ну что, механик,  о  чем буржуи  договаривались? -- обратился он  к
шоферу.
     Шофер устало  потер ладонью  глаза и  только после  этого посмотрел  на
обратившегося, да так посмотрел, что шпик  сразу же  осел, тут же сообразив,
что перед ним не шофер вовсе.
     -- Уж  не думаете  ли вы,  любезнейший,  что я  ВАМ буду  переводить  с
английского?
     Вдруг  над  Верхними   торговыми  рядами  и  над  запруженными  улицами
Китай-города  полетели "белые  мухи", первый,  пока  еще легкий и  бодрящий,
снегопад осени 1925 года.

     Между тем  молодые командиры, чья внешность навела двух джентльменов из
пролога, которые  больше, очевидно, и не появятся в  пространстве романа, на
столь серьезные размышления, все еще продолжали беседовать у подъезда аптеки
Феррейна.
     Комбриг  Никита Градов и  комполка Вадим Вуйнович были ровесниками  и к
моменту начала  повествования  достигли двадцати  пяти лет,  имея за плечами
несметное  число  диких  побоищ  гражданской  войны,  то есть  они  были  по
тогдашним меркам вполне зрелыми мужчинами.
     Градов служил в штабе  командующего Западным военным округом командарма
Тухачевского,  Вуйнович  занимал  должность ;"состоящего  для  особо  важных
поручений  при  Реввоенсовете",  то есть был  одним  из  главных  адъютантов
наркомвоенмора  Фрунзе.  Друзья  не  виделись  несколько   месяцев.  Градов,
коренной москвич, по долгу службы обитал в Минске, тогда как уралец Вуйнович
после назначения в Реввоенсовет заделался настоящим  столичным  жителем. Эта
превратность судьбы  немало  его  забавляла  и давала  повод посмеяться  над
Никитой. Прогуливаясь с другом по  Москве,  он  подмечал театральные афиши и
как бы мимоходом заводил разговор о премьерах, а потом как бы спохватывался:
"Ах да, у вас в Минске об этом еще не слышали,  эх, провинция..." -- и далее
в том же духе, словом, вполне добродушный и даже любовный эпатаж.
     Впрочем,  о  театрах  эти молодые  люди  в  буденовках  говорили  мало:
разговор  их  то и дело уходил  к более серьезным  темам; это были серьезные
молодые люди в чинах, каких в старой армии нельзя было достичь, не преодолев
сороколетнего рубежа.
     Никита  прибыл  в  Москву  вместе со  своим  главкомом  для  участия  в
совещании по проведению военной реформы. Совещание предполагалось в  Кремле,
в обстановке  секретности, ибо в нем должен был принять участие  чуть ли  не
полный  состав  Политбюро  РКП(б).  Секретностью  уже  тогда  все  они  были
одержимы.  "Партия по привычке продолжает работать в подполье", -- повторяли
в Москве шутку главного большевитского остряка  Карла Радека. Дело несколько
осложнялось тем,  что  шеф  комполка Вуйновича,  председатель Революционного
военного  совета, народный  комиссар  по  военным  и  морским  делам  Михаил
Васильевич  Фрунзе  вот  уже  более  двух  недель  находился  в  больнице  с
обострением  язвы  двенадцатиперстной  кишки.  ЦК,   по-братски  заботясь  о
здоровье  любимца  всех  трудящихся,  легендарного  командарма,  сокрушителя
Колчака и Врангеля, предлагал провести совещание в его отсутствие и поручить
доклад  первому   заместителю  председателя  РВС   Уншлихту,  однако  Фрунзе
категорически настаивал на своем участии, да и вообще на несерьезности этого
недуга. Это и было главной темой разговора между  двумя молодыми командирами
у порога аптеки Феррейна, где они поджидали Веронику, жену комбрига Градова.
     -- Нарком просто бесится, когда ему говорят об этой  проклятой язве, --
сказал  Вуйнович,  широкоплечий  человек   южнославянского  типа,  с  щедрой
растительностью в  виде черных бровей и усов, не обделенный и  яростью глаз.
Выросший в заводском  городке  на Урале,  он прошел  со своим эскадроном  до
южного  берега  Крыма  и  тут,   среди  скал,  пенистых  волн,  кипарисов  и
виноградников, понял, где лежит его истинная родина.
     Романтического соблазна ради мы должны  были бы сделать Никиту  Градова
противоположностью своему другу, то есть отнести  его  к северным широтам, к
некой русской готике, если таковая когда-нибудь существовала в природе, и мы
были бы рады это сделать, чтобы добавить в скифско-македонский колорит еще и
варяжскую струю,  однако справедливости ради  мы преодолеваем соблазн  и  не
можем не указать на то, что и  Никита,  хотя  бы наполовину,  соотносится со
средиземноморской "колыбелью человечества": его мать, Мэри Вахтанговна, была
из  грузинского  рода Гудиашвили. Впрочем, в  наружности  его не было ничего
грузинского,  ели не считать  некоторой рыжеватости и носатости, что можно с
равным  успехом отнести и к славянам, и к  варягам,  и по крайней  мере с не
меньшим успехом к не вовлеченным еще в мировую революцию ирландцам.
     -- Послушай, Вадя, а что говорят врачи? -- спросил Никита
     Вуйнович усмехнулся:
     --  Врачи  говорят  об  этом  меньше,  чем  члены  Политбюро. Последняя
консультация  в  Солдатенковской  больнице  пришла к заключению,  что  можно
обойтись медикаментами и диетой,  однако  вожди настаивают  на  операции. Ты
знаешь Михаила  Васильевича, он на пулеметы пойдет -- не моргнет, а от  ножа
хирурга приходит в полное уныние.
     Никита отогнул полу своей длинной шинели и достал из кармана ярко-синих
галифе  луковицу  золотых  часов,   награду  командования  после  завершения
мартовской  кронштадской  операции 1921  года.  Вероника пропадает  в дебрях
аптеки уже сорок минут.
     --  Знаешь,  --  проговорил  он, все  еще