легче
будет угадывать клиентуру.
     Пока что есть, конечно,  отдельная анархия. Московские парни, например,
любят ходить с поднятыми воротниками и в резко сдвинутых набок восьмиклинках
из  ткани  букле.  Модники  особенно  дорожат длинными клеенчатыми  плащами,
поступающими   из  Германии   в   счет   репараций.  Чрезвычайно   популярны
чехословацкие   вельветовые   курточки  с   молнией  и   кокеткой,  а  также
отечественного  производства маленькие чемоданчики с  закругленными  краями.
Вот  вам  портрет  молодого москвитянина  1948  --  1949 годов: кепка-букле,
курточка  с молнией, клеенчатый плащ, в руке чемоданчик. Детали в виде носа,
глаз и подбородка дописывайте сами.
     Идеалом    тогдашней   молодежи   был   Спортсмен.   Довоенное    слово
"физкультурник"   употреблялось    лишь    в    насмешку,   как   показатель
непрофессиональности.   Высококлассный   носитель  слова   "спортсмен"   был
профессионалом    или    полупрофессионалом,   хотя    в    стране   Советов
профессионального  спорта в отличие  от растленного  Запада не существовало.
Спортсмен получал от государства  стипендию, точные размеры которой никто не
знал, поскольку она шла под грифом  "совершенно секретно". В крайнем случае,
если Спортсмен до стипендии еще не дотянул, он должен был получать талоны на
спецпитание.  Спортсмен был  нетороплив  и  неболтлив, среди  публики  цедил
слова, передвигался с некоторой томностью, скрывающей колоссальную  взрывную
силу. Из  репарационных  клеенок настоящий  Спортсмен, конечно, вырос. Являл
обществу  струящийся  серебристый  габардин  или  богатую   пилотскую  кожу.
Кепарь-букле, однако,  на  башке  задерживался,  иногда даже  с  подрезанным
козырьком, как память о хулиганской мальчиковости.
     Из  всех спортсменов главными героями  были футболисты команд мастеров,
особенно  ЦДКА   и   новоиспеченного  клуба   ВВС,   опекуном  которого  был
генерал-лейтенант  авиации Василий  Иосифович Сталин. Большой  популярностью
пользовались  игроки  нового  послевоенного  вида  спорта,  который  сначала
назывался канадским хоккеем, а потом в  ходе антикосмополитической  кампании
был переименован в хоккей с шайбой.  Очень часто  хоккеистами оказывались те
же самые футболисты. Зимой, когда поля затягивались льдом, "мастера кожаного
мяча"  обувались  в  железо,   на  голову   же  водружали   "велосипедки"  с
продольными,  "вдоль по черепку",  дутыми обручами или даже шлемы танкистов;
и-и-и,  пошла писать губерния: свистит  шайба,  скрежещут коньки, сшибаются,
исторгая из печенок матерок, сильные офицерские тела.
     Самым,  конечно, любимым был лейтенант Сева  Бобров, который на футболе
мог метров с двадцати, перевернувшись через  себя, "вбить дулю в девяточку",
ну, а на  хоккее,  заложив  неповторимый  вираж  за воротами, влеплял  шайбу
вратарю  прямо  "под  очко".  Да  и   внешностью  молодой  человек   обладал
располагающей: бритый затылок,  чубчик  на  лбу, квадратная,  наша  русская,
ряшка, застенчиво-нахальная улыбочка: Сева такой.
     Хоккейные побоища на "Динамо" в двадцатипятиградусный мороз. Клубы пара
над  могутной   толпой,  что  твоя   торфяная  теплоэлектростанция.  Опытные
болельщики в  тулупах поверх пальто, в карманах  стеклоцех: "четвертинки"  и
"мерзавчики". Да и какой же русский не любит ледяных забав!
     Катками, вообще,  невероятно увлекалось  население в Москве. В  Казани,
скажем,  или  в  Варшаве  такого не было.  В  вечерний час  от  метро  "Парк
культуры" к  самому залитому  льдом  Парку  культуры шли через Крымский мост
толпы  молодежи, несли свои "норвеги",  "ножи", "снегурочки". Там, в ледяных
аллеях,  под электрическими  арками,  назначались свидания,  шло  скользящее
ухаживание, проливалась и кровянка. "Догоню, догоню, ты теперь не уйдешь  от
меня!"  -- разносился из репродукторов тоненький,  девчачий голос популярной
певицы.
     Популярен был и баскетбол,  однако не в  столь  широких кругах. Старшие
школьники  и студенты особенно увлекались этой  американской  игрой, которую
так  и не умудрились  переименовать  на патриотический манер в "корзиномяч".
Казанский провинциал,  что сам недавно начал играть и уже умел передвигаться
с  мячом  и  бросать из  затяжного  прыжка,  совершенно  обалдел  от размаха
баскетбольной  жизни  столицы. Одни  прибалты чего  стоят! Команда  Эстонии,
настоящие европейские  атлеты, выходила на площадку  в кожаных наколенниках,
тщательно  набриолиненные  волосы  разделены   на  пробор,   все  улыбаются,
расшаркиваются перед судьями, никакого мата, хрипа, плевков, выигрывают, как
хорошо сказано  было  в  газете,  "с легкостью и изяществом".  Или литовские
гиганты, крутящие так  называемую "восьмерку"  перед ошеломленными  игроками
Киргизии. Счет 115:15 в пользу больших людей малой страны.
     Между тем  идеал  московской женщины  тех  дней  был  весьма  далек  от
спортивных ристалищ. В этом идеале сочетались черты певицы Клавдии Шульженко
и   киноактрисы   Валентины  Серовой.  Идеал   прогуливался  по   Москве   в
туфлях-платформах  с  ремешками,  переплетенными  на  щиколотке, и  в  белых
войлочных  "труакарах".  Взгляд  этого  идеала обещал  уцелевшим мужчинам  и
подрастающему  поколению удивительное воплощение каких  угодно романтических
мечтаний. У нашего "поляка", весьма сдержанного в сложных условиях работы за
рубежом,  в  Москве закружилась голова.  Однажды на Сретенке он покупал свой
"Дукат"  (десяток сигарет в маленькой оранжевой пачечке), когда  все  мужики
возле табачного киоска повернули  головы в одном направлении. Среди кургузых
эмок и  трофейных лягушек  "БМВ"  мимо  скользил  огромный зеленый  открытый
"линкольн",  и  в  нем на  заднем сиденье  мечтательная  белокурая  головка.
"Серову  в  Кремль  ебать  повезли", --  похмельным  басом пояснил кто-то из
курящих. Была ли это Серова, и в Кремль ли ее везли,  и действительно ли для
патриотической  миссии,  никому  неведомо,  однако  наш  "поляк"  долго  еще
выискивал среди московской транспортной шелупени зеленый "линкольн", всерьез
собираясь в следующий раз прыгнуть на его подножку и вырвать у "мечты" номер
телефончика. Так никогда больше не  увидел и вообще усомнился  в  реальности
того  момента на Сретенке у  табачного  киоска; не во  сне ли привиделось, а
потом уже в ложных воспоминаниях переселилось на Сретенку?
     В  сценке  этой  наблюдался  еще  один  любопытный  момент  --   эдакое
небрежное, запросто,  упоминание  Кремля в  контексте  московского блядства.
Похмельный  хмырь, конечно, не представлял большинства населения,  а только,
лишь разрозненный, растрепанный московский  "мужской клуб", однако клуб этот
был  еще  до конца не добит, в нем еще играли  на бильярде, делали ставки на
бегах, дули водку и пиво под  сардельки с кислой  капустой или, напротив, на
крахмальных скатертях  "Националя"  употребляли марочный коньяк  под  семгу,
бардачили по "хатам".
     Что касается  Кремля, то как-то трудно было себе представить, что столь
легкая и милая  красавица  направлялась в эту мрачную твердыню. Еще  куда ни
шло,  если  бы под  покровом ночи,  в  "воронке",  с  кляпом во  рту волокли
красавицу  на  поругание... Ведь, по  слухам, Он как раз по ночам там сидит,
думает о судьбах мира и прогресса...
     Проходя как-то в  полночь по Софийской  набережной, "варшавянин" не мог
оторвать взгляда от Кремлевского холма. Рубиновые звезды отчетливо светились
и  как бы поворачивались  под темным осенним ветром, все, что ниже  башенных
шатров,  было недвижимо и ужасно.  Вдруг  появился  и  прополз некий  огонь.
Скорее  всего,  это   была  фара  патрульного  мотоцикла,  и  все-таки   наш
"варшавянин" содрогнулся: трудно  было  не подумать,  что  это  глаз дракона
прошел во мраке.
     Кажется, никто  не заметил, как  содрогнулся  опытный, видавший  всякое
"варшавянин". Набережная была пуста, ни души, за исключением какого-то юнца,
притулившегося в  десяти шагах  под аркой,  но он, кажется, тоже не заметил,
потому что  и сам содрогнулся, когда по кремлевскому бугру прошел светящийся
глаз.
     Что за странный юнец, что  он тут делает один, почему вперился взором в
резиденцию главы  государства? В Польше пришлось бы такого повернуть лицом к
стене и обыскать...
     -- Спичек нет? -- спросил "варшавянин".
     -- Я не курю, -- ответил наш "казанец".
     Чудак,  усмехнулся  первый, как будто я его спрашиваю курит он или нет.
Да  ведь он  меня не  про курение спрашивает, а про спички, подумал второй и
покраснел. Позор, краснею перед каким-то парнем. Чего это он покраснел, этот
пацан?
     Не холодно? Парень, конечно, имел в виду сомнительную одежку пацана.
     Ветер  парусил сатиновую  рубашку. Под  ней,  правда,  что-то  еще было
надето, однако что бы там ни было надето, все-таки слабовато для октябрьской
ночи. Парень, естественно, не знал, что это "что-то еще" было  скрытой мукой
пацана. По каким-то непонятным причинам пацан считал, что рубашка у него как
раз такая, в  какой надлежит прогуливаться "юноше конца сороковых годов",  а
вот это "что-то  еще" совсем,  совсем "не из той оперы":  бабушкина фуфайка.
Растянувшийся, неопределенного  цвета  утеплитель  он надевал  под рубашку и
глубоко  засовывал  в  штаны, чтобы  не  деформировалась  фигура  сзади. При
ходьбе,  однако, фуфайка  собиралась  комками  на  заду  и  на боках,  лишая
население  столицы  возможности   любоваться   безукоризненными   юношескими
формами. Была, конечно, еще и телогреечка,  стеганый ловкий ватник,  который
мог  бы решить  эту проблему, однако в  Москве, в отличие от Казани, ватники
эти были  явно  не  в ходу  среди  "юношей конца  сороковых годов", а больше
принадлежали дворницкому  сословию.  Вот почему пацан  доходил  до минусовой
температуры в  своей  "хорошей"  рубашке,  под  которой  таилась  нехорошая,
постыдная фуфайка. Нет, спасибо, не холодно, ответил он незнакомому парню.
     Они  собрались было уже разойтись,  но  на  секунду задержались, словно
хотели запомнить друг друга. Парень в черном пальто с поднятым воротником --
темно-рыжие волосы, светло-серые  жесткие глаза -- восхитил  провинциального
пацана.   Вот   оно,  воплощение  современной  московской   молодежи,  такая
уверенность  в себе, наверняка мастер спорта, подумал пацан. Может, подарить
свитер этому сопливому романтику, с усмешкой подумал  парень.  Из Польши  он
привез полдюжины толстых свитеров. Однако это будет как-то  странно,  дарить
свитер незнакомому пацану.
     Они разошлись. Пацан дошел  до  угла  небрежной  неторопливой походкой,
боясь,  что  парень, обернувшись, может подумать, что ему холодно.  На  углу
оглянулся. Парень садился в седло мотоцикла. Развевалась шевелюра. Он смирял
ее  извлеченной  из багажника лыжной  шапочкой.  Если  бы  у  меня был такой
старший брат, вдруг подумал пацан, завернул за угол и тогда уже дунул во все
лопатки, забыв  о  сомнительных  подошвах,  о  которых,  признаться,  помнил
всегда, помчался, спасаясь  от  ветра,  а временами вдруг как бы  сливаясь с
ветром,  как  бы восторженно  взлетая,  к  станции "Новокузнецкая", к теплым
кишкам метрополитена.
     Его  старший брат  погиб в Ленинграде во время  блокады. Его отец сидел
свой  пятнадцатилетний  срок в  воркутинских лагерях.  Его мать  только  что
освободилась из колымских лагерей и  осела в Магадане, то  есть в том месте,
откуда  мы  начали  третий том  нашей градовской саги. Считая  себя, однако,
представителем  "молодежи конца сороковых годов", этот пацан думал не  о тех
миллионах  своих  сверстников, что  числились  там,  где  положено  им  было
числиться, "детьми врагов народа", а  о тех, кто играл в баскетбол, футбол и
хоккей,  проносился  мимо на трофейных и отечественных мотоциклах,  танцевал
румбу   и   фокстрот,    уверенно,   ловко   подкручивая   своих   партнерш,
сногсшибательных московских девчонок.
     Москва,  собственно  говоря,  была  для   этого   пацана  промежуточной
остановкой на пути в  Магадан. До этого он ни разу не выезжал из Казани, там
воспарял  юношеской   душою   к  урбанистической   романтике.   Не   замечая
повсеместного  убожества,  озирал  только  закатные  силуэты  башен  и крыш,
засохшие  фонтаны и перекошенные  окна "прекрасной  эпохи". И вдруг  попал в
большой мир, в  кружение столичного обихода, вот он где. Город, какая уж там
Казань, о которой певец  Города Владимир Маяковский не нашел ничего  лучшего
сказать, как только: "Стара, коса, стоит Казань..."
     Из   Москвы  он   должен  был   лететь  в   Магадан  вместе  с  маминой
покровительницей, колымской вольной  гражданкой, возвращающейся из  отпуска.
Покровительница в связи с семейными делами затягивала отъезд, а он пока  что
кружил по московским  улицам, и в деловой толчее, и в ночной пустыне, в день
по десять раз влюблялся в мелькающие мимо личики, кропал  стишки на обрывках
"Советского спорта": "Ночная мгла без содроганий Неслышно нанесла удар, Упал
за баррикадой зданий  Зари  последний коммунар...", вообще вел себя так, как
будто  напрочь забыл, кто он такой,  как  будто  никто не  может украсть его
молодость,  как  будто  ему  никогда  не  приходило  в  голову  --  ну,   за
исключением,  может  быть,  того момента, когда  по  ночному Кремлю  прополз
драконий глаз, -- что этот город до последнего кирпича пронизан  жестокостью
и ложью.
     А между тем Москва...

        "ГЛАВА III ОДИНОКИЙ ГЕРОЙ"

     От чего я точно  пьяный бабьим летом, бабьим летом... -- пел московский
бард в шестидесятые годы.  Бабьим летом сорок девятого, в начале октября, то
же настроение охватывало  двадцатитрехлетнего  мотоциклиста, еще не знавшего
этой  песни, но уже  как  бы  предчувствовавшего  ее  появление. Он кружил в
вечерний  час  пик  по запруженным  улицам в  районе Бульварного  кольца  на
трофейном  мотоцикле  "цюндап",  и закатное,  начинающее  принимать  оттенок
зрелой меди небо, открывающееся,  скажем, при спуске  со Сретенки, почему-то
сильно  волновало  его,  как будто  обещало  за  ближайшим  поворотом  некую
волшебную встречу, как будто оно открывалось не перед матерым диверсантом из
польских лесов, а перед каким-нибудь наивным вьюношей-провинциалом.  Все это
дело, очевидно, связано с бабами,  думал Борис IV Градов. Собственно говоря,
он уже целый год был основательно влюблен во всех баб Москвы.
     В это же время по Садовому кольцу, держась вблизи от тротуара, медленно
ехал  черный лимузин с пуленепробиваемыми стеклами. В  нем на  заднем диване
сидели два  мужика.  Одному  из  них, генерал-майору  Нугзару Ламадзе,  было
слегка за сорок, второму, маршалу  Лаврентию Берии, заместителю председателя
Совета Министров, отвечающему за атомную энергию, и члену Политбюро  ВКП(б),
отвечающему за МГБ и  МВД, было за пятьдесят. Последний тоже, можно сказать,
был влюблен во всех баб Москвы, однако несколько иначе, чем наш мотоциклист.
Чуть раздвинув кремовые шторки лимузина,  маршал в щелку внедрял свое зоркое
стеклянное  око,  следя  за  проходящим, большей  частью  очень  озабоченным
женским составом  трудящихся столицы. От этого подглядывания его отяжелевшее
тело принимало какой-то неестественный  поворот, вывернувшийся голый затылок
напоминал ляжку кентавра.
     Левая рука маршала поигрывала в кармане брюк.
     Совсем уже,  свинья  такая,  меня не  стесняется,  тем  временем  думал
Нугзар.  Во что меня превратил, грязный шакал! Какой позор,  второй  человек
великой державы и чем занимается!
     Он делал  вид,  что не  обращает  внимания на  своего  шефа,  держал на
коленях папку с бумагами, сортировал срочные и те, что могут подождать. Рука
маршала между тем вылезала  из штанов, вытаскивала вслед за собою большой  и
местами сильно заскорузлый клетчатый платок, вытирала увлажнившуюся  плешь и
загривок.
     --  Ай-ай-ай, --  бормотала  голова.  -- Ну, посмотри, Нугзар, что  нам
предлагает  новое  поколение. О,  московские  девчонки, где на свете ты  еще
найдешь  такие  вишенки,  такие  яблочки,  такие  маленькие дыньки...  Можно
гордиться такой молодежью,  как ты считаешь?  А как она  перепрыгивает через
лужи, ах! Можно только  вообразить себе, как она будет подпрыгивать... хм...
Ну по смотри, Нугзар! Перестань притворяться, в конце концов!
     Генерал-майор отложил папку, вздохнул с притворной укоризной, посмотрел
на маршала,  как на расшалившегося мальчугана; он  знал, что тот любит такие
взгляды с его стороны.
     -- Кто же так  поразил твое воображение, Лаврентий?  -- В  такие минуты
возбранялось называть всесильного сатрапа по  имени-отчеству, а уж тем более
по чину: простое, дружеское  "Лаврентий"  напоминало добрые, старые времена,
город-над-Курой, блаженные вакханалии.
     -- Она остановилась!  -- вскричал Берия. -- Смотрит  на часы! Ха-ха-ха,
наверное,  ебаря поджидает! Стой,  Шевчук!  --  приказал  он  своему шоферу,
майору госбезопасности.
     Тяжелый  бронированный  "паккард",  наводящий  ужас  на  всех  постовых
Москвы, остановился неподалеку от станции метро "Парк культуры".
     Сзади  подошел  и  встал  к обочине  ЗИС  сопровождения.  Берия  извлек
цейсовский бинокль, специально содержащийся в "паккарде" для  наблюдения  за
лучшими представительницами здешних масс.
     -- Ну, Нугзарка, оцени взглядом знатока!
     Генерал-майор пересел на откидное  сиденье и посмотрел  в щелку сначала
без  бинокля:  метрах  в сорока  от  их  машины  у  газетного  стенда стояла
тоненькая девушка в довольно шикарной жакетке с большими плечами. Она читала
газету и ела  мороженое, то  есть, как и полагается современному  советскому
человеку, старалась получить сразу не менее двух удовольствий. В сгущающихся
сумерках казалось, что ей лет двадцать, однако сбивала с толку нотная папка,
которой она с некоторой детскостью похлопывала себя по коленке.
     -- Почему так долго не зажигают свет?  -- возмущенно  спросил Берия. --
Форменное безобразие, люди топчутся в потемках.
     В  десяти  метрах  за  правым  плечом  девушки  было  метро.  У  дверей
закручивались потоки  входящих-выходящих.  Ей нужно не больше  двух  секунд,
чтобы  исчезнуть,  подумал  Нугзар.  Поворачивается  и  исчезает,  и  свинье
остается только  дрочить, на  чем он, конечно, не успокоится,  будет  искать
себе другую  и, уж конечно, найдет, но уж хотя бы не  эту прелесть. Увы, она
не уходит. Стоит, дура, со своим мороженым, как будто ждет,  когда он пошлет
Шевчука , или... или...  даже меня, генерал-майора  Ламадзе... скорее всего,
меня и пошлет, "не в  службу, а в дружбу"...  почему меня  никто не попросит
его убить?..
     В  последний год  ненависть  Нугзара  к  шефу достигла,  казалось,  уже
предельной  точки.  Он понимал,  что  время уходит  и  что Берия никогда  не
позволит ему подняться  на  следующую ступеньку,  занять  более  независимое
положение в  системе.  Неожиданно дарованная Сталиным  в тяжелый военный год
генеральская  звезда так и  осталась сиять в одиночестве. Да  разве  в  чине
дело?
     Генерал-майоры  в  системе  иной  раз  командуют  целыми  управлениями,
осуществляют   большой  объем  работ,  получают  творческое  удовлетворение,
накапливают  авторитет.  Берия,  однако, перекрыл  ему все  пути для  роста.
Очевидно, он решил это еще тогда, в  сорок втором, после  памятного ужина  у
Иосифа  Виссарионовича.  Крысиным  чутьем  чувствует  опасность.  Остановить
молодого  Ламадзе!  Конечно, он мог  его  просто  убрать, как убирал десятки
других  из своего  окружения. Уж  кто-кто, а  Нугзар-то знал, что  Лаврентий
любит кончать  опасных  карьеристов  лично, в своем кабинете, неожиданным, в
ходе дружеской беседы, выстрелом в висок. Тогда, однако, он не решился таким
излюбленным  методом  избавиться от выдвиженца самого Сталина, а сейчас ему,
очевидно,  кажется, что  и  всякая  необходимость отпала.  Уничтожил Нугзара
Ламадзе, максимально  приблизив его к себе. Что это за  должность:  помощник
зампредсовмина? Может быть, это человек неслыханного влияния, посвященный во
все  важнейшие  дела государства,  а мож