ются  к
пулеметам на сторожевых вышках. Нет-нет, что-то не  то происходит в  стране,
вдруг как бы  тайно от  самого  себя начинал нашептывать  доктор Стерлядьев,
что-то неладное происходит в стране, лагеря слишком разрастаются, в какой-то
момент может произойти общий взрыв, с которым никакая вохра не справится.
     Эх, черт догадал  попасть мне в эту систему с моими данными клинициста,
отмеченными, между прочим, самим профессором Вовси. Ведь  так прямо и сказал
в ответ на мою разработку больного Флегонова, 1888 года рождения, со сложным
печеночно-дуоденальным  синдромом: "У вас, молодой человек, есть все данные,
чтобы стать  серьезным клиницистом". Мог бы не отстать  от сокурсников, ведь
вровень шел даже с Додом Тышлером,  который, говорят, уже защитил докторскую
диссертацию, стабильно удерживает  пост старшего хирурга в Третьей градской,
счастлив  со своей  дивной  Милкой Зайцевой, никаких  признаков  быстрого  и
беспорядочного   облысения:   в  Москве   пока   еще  витамины   великолепно
усваиваются.
     И  это  все она,  Евдокия,  с  ее неудержимым  пристрастием  к буфетам,
горкам,  столам и креслам красного дерева и  карельской березы.  Ведь только
лишь ради  того,  чтобы  денег  набрать  для  бесконечных покупок всей  этой
антикварщины,  и  спровоцировала  она вербовку в МВД, на Колыму. Вот накупит
всего этого добра, расставит и сядет посредине в бархатном платье, бездетная
Евдокия Стерлядьева. Вот предел счастья, картина Кустодиева!
     Таким  раздраженным  мыслям предавался дежурный врач  медсанчасти, пока
команда,  зады  которой  он  лицезрел в  первых  строчках  главы, мылась под
обжигающим -- регулировке зековским составом не подлежит -- душем.
     После помывки вошел сержант, гаркнул с прирожденной свирепостью:
     -- Построиться в одну шеренгу!
     Зеки   неторопливо  разобрались,  уставились  на   сержанта  нехорошими
взглядами.  Он  должен  был  их  отвести  по  коридору на осмотр к  капитану
Стерлядьеву,  а  потом,  не  дав  никому  опомниться,  выдать  всем  этапные
телогрейки  и ватные штаны для  отправки вверх  по  трассе.  Вместо этого он
почему-то   смешался,  этот  сержант.  Прямо   на  него   смотрел   светлыми
безжалостными глазами  плечистый молодой мужик с  сильно  развитой грудной и
ручной  мускулатурой,  поджарым  животом  и хорошим, темной замши,  елдаком.
Сержант  хотел  было  уже скомандовать  "Направо! Вперед  --  марш!", однако
только рот открыл да так и застыл под взглядом этого авторитетного урки, чье
фамилие, кажись, было Запруднев.
     -- Поди-ка сюда, Журьев, -- тихо сказал сержанту зек, скрещивая руки на
груди,  где в  отличие от  остальной папуасины  вытатуированы были над левым
соском только птичка-бабочка да блядская  головка.  Э, нет, это не  блядская
головка  у  него, а  маленький  Ленин с  кудрями, защитник  всего  трудового
крестьянства.  Наверное, чтобы в сердце ему не  привели в  исполнение высшую
меру, заделал себе  Запруднев  этого малыша. Сержант приблизился и подставил
ухо, пряча глаза.
     -- Поди  скажи лепиле, что Полтора-Ивана приказал нашу команду на Север
не отправлять, -- раздельно и понятно, очень доходчиво произнес Запруднев.
     Сержант похолодел, потому что сразу понял, что это всерьез. У сержанта,
можно сказать, сразу очко сыграло, потому что не всерьез имя Полтора-Ивана в
зоне  не  употреблялось, а если  кто пробовал  с этим  именем  пошутить  или
приврать, немедленно получал хорошую пробоину во внутренних органах.
     Похолодев,  сержант   на  цирлах  почимчиковал   к   дежурному  офицеру
медслужбы; ребята улыбались. Официально эта команда  называлась "По уходу за
территорией", и сейчас  после приятного, хоть и  слишком горячего, душа она,
не дожидаясь распоряжений, вместо перехода в этапный отсек пошла одеваться в
свое обычное.
     --  Товарищ  капитан,  -- задышал  в  ухо  Стерлядьеву  сержант  Журьев
недопереваренной картофью, -- тут мне  зек передал от  Полтора-Ивана,  чтобы
"По уходу за территорией" на прииски не отправлять.
     Паника  протрясла  хрупкую конституцию Стерлядьева. Впервые вот так  до
него впрямую дошел приказ лагерного Сталина, Полтора-Ивана.
     -- Ладно, Журьев, ты мне ничего не говорил, я ничего не слышал. Отпусти
людей,  --  пробормотал  он,  вытирая липкий  и холодный  --  что: пот, лоб,
лоб-пот, потлоб?
     Между  тем людей и  отпускать-то  было не надо: они сами разбрелись  по
обширной  зоне. Кто в АХЧ подался, кто в  КВЧ,  кто в УРЧ, кто по кочегаркам
разошелся, кто  в пищеблок, кто  в  пошивочную: дел  было немало  на большой
территории  Карантинки,  и  везде  эти  люди  вели  приглушенные  разговоры,
вымогали, запугивали, распоряжались,  ибо группа "По  уходу  за территорией"
была самым что  ни на  есть  костяком  воинственных "чистяг",  подчинявшимся
только самому таинственному Полтора-Ивану, которого, признаться, даже из них
никто в глаза не видел.
     Запруднев Фома (такое ему когда-то, а именно 29 лет  назад, было дадено
папаней  и  маманей незажеванное  имя  в Нижегородской прохладной  губернии)
между  тем отправился в  инструменталку  освежиться после бани. Он был самый
авторитетный  мужик,  потому  что  именно через  него  шли  в "По  уходу  за
территорией"  приказы   Полтора-Ивана.  В  инструменталке,  большом  бараке,
превращенном  штабелями  ящиков  в  некоторое  подобие  критского лабиринта,
Запруднев  и  еще трое  авторитетных  с комфортом  расположились  на  старых
автомобильных  сиденьях. "Шестерки"  принесли  солидный пузырь ректификата и
заварили чифирок. На атанде стоял надежный малый из социально опасных, можно
было  не  беспокоиться и  хорошо  отдохнуть  душой  у  такого  "итээровского
костерка".
     Однако и тут -- дела. Дела, дела, покой нам только снится, подумал Фома
Запруднев. Пришли  ребята и  сказали,  что привели  того хмыря  из недавнего
этапа, который,  несмотря  на предупреждение, все-таки  сделал  свое  черное
дело,  то  есть затащил в свой  барак  малолетку Ананцева и  пустил  его  по
"шоколадному  цеху".  Разведка  к тому же донесла, что непослушный  жопошник
этапировался сюда из Экибастуза, то есть, по всей вероятности, принадлежал к
тем "сукам", что потихоньку съезжались в Магадан на "последний и решительный
бой".
     Ладно, тащите его сюда, приказал Фома Запруднев. "Шестерки" коленками в
корму  протолкнули за  ящики несуразную фигуру  в лохмотьях дамского пальто,
однако в хороших меховых  унтах. Фигура ковыляла, согнувшись в три погибели,
защищала башку свою докерскими рукавицами и, кажется, истерически рыдала, во
всяком случае, кудахтала. Когда же подняла голову и взглянула в определенное
лицо Фомы Запруднева, испустила, как в романах пишут, вопль ужаса.

     Свидетели этой сцены  утверждают, что  и у Фомы  Запруднева на  суровом
лице   промелькнула,   как  мышка,   молчаливая  гримаса   крика  при   виде
длинноносенькой, грызунковой физиономии, на которой  зенки  висели,  что две
твои  обсосанные карамелинки.  Похоже, что узнали друг друга  ребята, однако
виду   не  подали,   в   том   смысле,  что   сука-жопошник   вопил   что-то
нечленораздельное,  а Фома резко  встал  и отвернулся, изобразив, по  своему
обыкновению, с руками на груди, фигуру задумчивости.
     -- Ну,  что  с  ним  делать  будем?  --  спросил один из  "По  уходу за
территорией".
     --  Ну  не  пачкать же  здесь,  -- сказал  другой. --  Давай  мы его  к
коллектору сведем.
     Оба  посмотрели  на  задумчивого  Фому. В  мусорном  коллекторе  обычно
находили  тех,  кто  не  подчинялся  кодексу   Полтора-Ивана.  Жопошник  тут
прорезался: сообразил что к чему.
     --  Ребята, пожалейте!  Я ж  молодой  еще! Жена,  детишки на "материке,
старики родители!  -- Заерзал на коленях. -- Я всю войну прошел, чего только
не  видел, ребята!  Товарищ,  эй, ну, ты  же ж  меня  знаешь! -- уже  совсем
поросенком завизжал в спину Запрудневу.
     -- Ты, мандавошка, предупреждение получил от "самого"?  -- тряхнул  тут
жопошника один  из "По  уходу за территорией". --  "Сам"  тебе  приказал  не
трогать малолеток!
     --  Да что? Из-за  малолетки, да? Своего  товарища?  Да  у него очко-то
опытное  было,  у  вашего малолетки!  Ну,  мужики,  ну,  хотите  я вам, всем
присутствующим, минтяру отстрочу сейчас по первому классу?
     Обреченный дурак еще  не знал, что  "По  уходу  за  территорией" такими
посулами соблазнить  было  трудно, поскольку у них был  отличный  контакт  с
женской зоной.
     -- Ну, хватит, -- сказал кто-то. -- Давай тащи его к коллектору!
     -- А  ты, Фома, чего молчишь?  -- обратился  тут другой  к  Запрудневу.
Парнюга Запруднев обернулся с улыбкой.
     -- А  я поиграть хочу, мальчики! -- сказал со  своей любимой ростовской
интонацией. Известно было,  что  Фомочка  Запруднев прошел хорошую  школу  в
освобожденном от немецко-фашистских захватчиков Ростове-на-Дону.
     Все замерли,  и  обреченный жопошник выпялил свои обсосанные карамельки
из половой позиции.
     -- Что значит "поиграть хочу", Фомка? -- поинтересовались  "По уходу за
территорией".
     -- А  вот обратите  внимание,  граждане зеки!  -- начал  выступать Фома
Запруднев.  --  Напрягите  свое воображение  и представьте себе, что мы не в
инструментальном  складе карантинного ОЛПа, а в критском лабиринте, синьоры,
широко известном по всему бассейну Средиземного моря...
     Для  всех  близких  сподручных  Фомки-Ростовчанина  было секретом,  где
учился этот парень, откуда приобрел такие литературные, даже почти что как в
театре  изречения. -- И  вот  мы запускаем в этот лабиринт раба-пленника. --
Запруднев пнул жопошника сильной ногою. -- Иди, сука! А за ним, мужики, туда
входит не  кто иной,  как бык  Минотавр! -- С  этими словами он  вытащил  из
каких-то внутренних карманов двадцатисантиметровый финкарь.
     За  ящиками уже  мелькала безобразная малахайка  жопошника. Он отчаянно
пытался  найти  какую-нибудь  нужную  щелку  и  смыться  из  инструменталки,
сквозануть к своим "сукам", настучать "оперу",  упросить, чтоб  отправили на
трассу, неизвестно, на что он там еще рассчитывал. Фома, выставив нож, вышел
в лабиринт. Он хохотал:
     -- Эй, эй,  я человекобык Минотавр!  Говорят, граждане, что тут у нас в
лабиринте герой Тезей появился? Любопытно, любопытно!
     Он  вдруг  стремительно рванул вправо,  влево,  снова вправо. Малахайка
жопошника исчезла, видно, пригнулся, исчезла и башка Фомы, тоже маскируется.
Остальные  участники  сцены,  в  роли  гостей царя Миноса,  раскинувшись  на
автомобильных сиденьях,  потягивали чифирь и  ждали крика зарезанного. Фомке
Запрудневу никто тут не перечил. Хотят поиграться, пусть играется. Как-никак
правая  рука  Полтора-Ивана,   из   всей  команды  единственный,  кто  лично
встречается с героем лагерной России.
     На  самом деле Фоме Запрудневу  было  не до  игры, совсем не  до  быков
Минотавров. Встреча  с  жопошником -- неизвестно, как  его  теперь звать, --
взбудоражила  всю  его  вроде бы  уже  устоявшуюся  в  преступности суть.  В
общем-то он даже и не знал, что сейчас делать: отправить ли призрак прошлого
хорошим  почерком к  Харону (вот именно, к  тому  лодочнику:  "Мифы  Древней
Греции" были  любимой книжкой  этого заключенного) или пощадить во имя... во
имя  чего-то там, чего сам не знаю... не во  имя  же дружбы... Пригнувшись и
держа нож острием вниз,  он петлял между штабелями, выжидал, прислушиваясь к
шагам, и  снова петлял, пока  ему на голову  не обрушился разводной ключ.  В
последнее  мгновение  он успел  подставить руку, и  ключ срезался в сторону,
лишь  поцарапав щеку. В следующее мгновение он уже давил коленом на хрипящее
горло Гошки Круткина и уже хотел было его кончать, то есть рука с ножом  уже
шла на  замах, когда вдруг  вырвавшееся из этого хрипящего горла прежнее имя
"Митя-Митя!" поразило его чем-то немыслимо далеким и  родным, словно блеяние
козы Сестрицы там, в детстве, на сапуновском хуторе.
     -- Митя-Митя, -- рыдал Круткин, -- да не может этого быть, чтоб это был
ты!  Ведь  я  же  сам  видел,  как  ты  валился  в  яму  под пулей  там,  за
Харитоновкой. Ведь я ж там был в похоронной команде, мы ж сами и засыпали те
рвы. Если это ты, Митя, так ты меня не убьешь! Мальчик мой родной, Мить, это
ты?
     Уже  семь лет его никто не называл  Митей. Сколько  сменил  он имен,  и
воровских кличек,  и ксив, сам  уже запутался, однако  всегда  возвращался к
своей исходной, что тому пацанчику принадлежала, которого придушил по совету
придорожной  вороны,  тому  Фомочке  Запрудневу,  уроженцу  города  Арзамаса
Нижегородской губернии. Всякий раз, когда следователи  раскалывали его, чтоб
узнать настоящее  имя,  он  стойко держался,  не раскалывался до  последнего
момента,  пока наконец  не выплевывал им  в протокольные  рожи: "Ну,  ладно,
пишите,  мусора,  Запруднев я, Фома Ильич Запруднев".  Иногда, в  те  редкие
моменты,  свободные  от уголовщины,  он  думал: "видно,  я  все-таки сошел с
резьбы, там  за Харитоновкой. Почему  же я мальчика  того  вспоминаю  не как
жертву своих лап, а как хорошего товарища?"
     Корешам из воровских шаек, ну, скажем, из той первоначальной ростовской
"Черной кошки", знавшим Фомку как  человека решительной жестокости, конечно,
невозможно было представить, что он по ночам может мерлихлюндии предаваться,
даже  вафельное полотенце  к глазам  прижимать,  вспоминая какие-то  обрывки
человеческой жизни,  какие-то лица,  звуки Шопена, приветливый лай огромного
пса, горячие пироги с вязигой, а между  тем все  это нередко проходило перед
ним в памяти, пока мирно и приветливо не вытеснялось самым страшным днем его
жизни, первым убийством невинного человека. Хлюпанье его сапог по апрельским
лужам, веселенькое  посвистыванье "Туч  в голубом"  на  слова поэтессы  Нины
Градовой, вот  солдатик идет по земле опаленной, ну концерт  -- фронту, да и
только, в кадр не попадает несущийся за ним смердящий  труп... ну  и  потом,
как курили-то вместе, лежа  за кустом, то есть как все одиннадцать гвоздиков
из пачки употребили... то есть почему  же это во множественном числе?.. ведь
Фомочка-то Запруднев лежал, розовел, тихо-мирно, как спящий кореш, совсем не
курил, пока ты весь его запас с наслаждением вытягивал...
     -- Какой  я тебе Мить-Мить?! -- свирепо тряхнул  он  плененного "суку",
Гошку Круткина, вечного друга и предателя.  -- Ты запомни навсегда, что меня
зовут Фомка-Ростовчанин, и как только услышишь, что зову, беги на цирлах!
     Пнув  носком трепещущее от счастья тело  -- сразу понял, что помилован!
-- отвалился в сторону.
     --  Ты теперь  нашим человеком  будешь среди "ссученных", понял? --  Он
усмехнулся: -- Солдатом невидимого фронта, так?
     -- Так, так, Мить, ой, прости, Фомка! -- трепетал по-старому, как еще в
батальоне "Заря", Круткин.
     --  Ну, а тебя-то как сейчас  зовут? -- спросил Запруднев. --  Жопошник
несчастный, как твое имя?
     Движением женственного тюленя Круткин всплеснулся и быстро шепнул:
     -- Вова Желябов я, из Свердловска...
     -- Ну вот, Вова Желябов, учти, ты теперь не просто будешь небо в лагере
коптить и  за малолетками охотиться -- кстати, еще раз  узнаю, не пощажу! --
теперь ты будешь выполнять задание "По  уходу  за  территорией" и...  --  он
подтянул вверх  полуослиное ухо старого  товарища по  оружию и полувыдохнул,
полуплюнул прямо в шахту: -- И Полтора-Ивана!
     Через   несколько    минут    Фомка-Ростовчанин   вывел   к   несколько
разочарованным сотоварищам порабощенного, но невредимого "суку".
     --  Еще один шпион в стане врага не  помешает,  -- коротко объяснил он.
Дополнительных вопросов не последовало.

     Уже вечерело, когда Запруднев вышел из  инструменталки и быстро пошел в
котельную. Тонюсенький серпик луны над волнообразной пустыней обещал большой
привар серебра. По расчетам, именно в этом  цикле малой  планеты будет взята
сберкасса  в  близлежащей Якутии. Котельная  обслуживала как  мужскую, так и
женскую  зоны,  посему и  располагалась,  одним  своим  боком выпирая в край
гераклов  и тезеев, другим  --  в  волшебную  страну  нимф  и  амазонок. Это
замечательное  расположение  не  могло,  конечно,  ускользнуть  от  внимания
Фомки-Ростовчанина  и всей  его  команды. Простому  зеку даже  приближение к
мрачному бетонному строению без окон могло стоить жизни, между тем "По уходу
за  территорией"  почти  без помех использовала жаркие закоулки для огненных
встреч с "марухами" из соответствующей женской команды.
     Фому Запруднева в тот вечер ждала его постоянная, то есть уже почти что
трехнедельная,  зазноба   Маринка   Шмидт,   профессиональная   воровка   из
Ленинграда. Первое свидание  им подстроили  вслепую, однако они так по вкусу
пришлись друг дружке, что теперь  оба  только  и мечтали,  как  бы побыстрей
снова оказаться вместе голышом под раскаленными трубами. "Мы, Маринка, тут с
тобой, как детеныши в сумке кенгуру", -- однажды пошутил Запруднев, и вскоре
это "кенгуру" к нему вернулось: все посвященные в обеих зонах стали называть
котельный  цех  "кенгуру".  "Ну, пока,  ребята,  я  в  "кенгуру", авось  там
какая-нибудь халява, какой-нибудь фрайер дожидается!"
     Как ни странно. Маринка оказалась  совсем чистая, то есть в том смысле,
что он  даже  веселеньких  насекомых от нее не  подцепил,  не  говоря уже  о
мистической "бледной спирохете", этой Снежной Королеве Колымского края. "Как
же это так, мадам Шмидт, получается, что вы не столько  проститутка, сколько
институтка?"  --  удивлялся Фомочка. "А я с девчонками  больше  игралась  до
встречи с вами, гражданин Ростовчанин, -- смеялась она. -- От вас,  кобелей,
одна грязь, а  на  нашем острове только пальмы да птички". Ростовчанин с его
трижды залеченным  "архиерейским насморком" даже  несколько благоговел перед
нежной монашеской кожей. Это раздражало. К тому  же временами он стал теперь
ловить на себе ее влюбленный взгляд.  Это еще больше раздражало. Войдя в тот
вечер в котельную, Фома кликнул бригадиру:
     -- Петро, а Петро,  ты, слышь,  скинь малость пару, а то мы  с Маринкой
там, как Сергей Лазо, зажаримся!
     Башкой  вперед  он  полез по  подпольному  лазу  и  вскоре  оказался  в
приличной хавире с койкой и тумбочкой и с тусклой  электрической  лампочкой,
что свисала с обернутой асбестом трубы. Маринка ждала его на койке, она была
только  в  кружевных  трусиках  и  лифчике. Где  взяла такое  бельецо?  Где,
простите,  граждане,  можно  раздобыть такое бельецо,  сидя  на  магаданском
карпункте? Русские бабы, знаете ли, это сплошная тайна.
     Не  рассусоливая,  Запруднев  стащил  с  марухи это фартовое бельецо  и
приступил  к делу. Пока  занимался делом, много думал  о финансовых вопросах
группы, о транспортных средствах на случай  неожиданного  развития событий и
возможного  ухода  с  концами  в  Якутию. Так задумался, что, когда  Маринка
заверещала, даже удивленно ее спросил: "Ты чего?"
     После  половухи  они немного, по обыкновению,  поиграли,  пощекотались,
пощипались, похихикали. Вот  были бы мы нормальными людьми. Маринка, то есть
просто молодыми специалистами, энтузиастами Дальнего Севера, вот тогда могли
бы, ха-ха,  хи-хи, иначе жизнь построить.  Ой,  Фомочка,  мне так  хочется с
тобой  в  театр сходить! Большое  дело,  хочешь, возьму  тебя за  зону?  Ой,
возьми, возьми меня  за  зону,  Ростовчанин! Там, говорят,  в  Доме культуры
такая   оперетка   фартовая    идет,   "Одиннадцать   неизвестных"    Никиты
Богословского, наши же зеки и играют!
     Вдруг  помрачнев,  Маринка  Шмидт  С-Пяти-Углов  (так  она себя  иногда
называла) подняла на Фомочку светло-зеленые кошачьи глаза:
     -- А еще я решила ребенка от тебя заиметь, гражданин Запруднев.
     На  такие  неожиданные  удары  под  дых  Ростовчанин   привык  отвечать
мощнейшим выбросом правого кулака вперед.  Маруха отлетела к горячей стенке,
завизжала  и  ощетинилась,  вот  уж действительно, как  одичавшая  колымская
кошка:
     -- Гад! Гад!
     Фома  Запруднев,  он  же  Митя  Сапунов