ни губ,
     Полночных кораблей жасминное цветенье,
     И тени крепостей, и звук далеких труб?...
     Семен намеренно зевнул, подумав: демонстрируется пролетарская пасть.
     -- Про что это?
     Нина не ответила, глядя в какую-то невидимую точку.
     -- Про что стихоза? -- повторил вопрос Семен.
     -- Про ночь, -- сказала она.
     Семен бросил на кушетку "Принцессу Казино" и встал, потягиваясь.
     -- Хочешь шамать, Нинка?
     Он  показал  на открытую  банку мясных  консервов  и  булку московского
хлеба.
     Нина отрицательно помотала головой.
     -- Не  хочешь отличной шамовки? -- удивился он. -- Портвейну хочешь? Ну
ты даешь, сестра, от "Трех семерок" отказываешься!
     Сладкая тяга прошла по его телу, он расстегнул пояс брюк.
     -- Ну, ладно, не хочешь -- как хочешь, ходи голодная, иди сюда!
     Нина отшатнулась от него, как бы в досаде, хотя сама уже жаждала только
одного, этого акта с ним, таким простым.
     -- Да ну тебя, Семка! Я к тебе со стихами, а ты сразу...
     Он притянул ее к себе, по-хозяйски поднял юбку.
     -- Давай, давай... Кончай эти плюссе-мюссе!  Сколько раз тебе говорено,
будь проще, Нинка!
     Закрыв  глаза, она уступала ему  все  больше, бормоча: "Да-да, ты прав,
моя любовь... быть проще..."  -- но на  самом-то деле, как всегда, воображая
себя жертвой пролетарского насилия, трофеем класса-победителя.
     Уборщица приволоклась со шваброй в коридор,  чтобы  послушать сильный и
долгий скрип кушетки. Пришлепал и сторож.
     В  наступивших сумерках Нинка  долго еще ползала губами по  его щекам и
шее, гладила мокрые волосы уставшего повелителя.
     -- Ты мой Царь Осоавиахим, -- шептала она.
     Семен гудел, довольный:
     -- Кончай, кончай эти телячьи нежности!
     Он глотнул портвейну, закурил папиросу.
     -- Я  тебе, Нинка, должен  сделать одно замечание. Ты,  конечно,  девка
хорошая, однако немного больше активности тебе не помешает. Вот когда момент
подходит, тебе вот так надо делать. -- Он показал рукой, как надо делать, --
эдакая волна со всплеском. -- А ты, уважаемая, этого не делаешь!
     Она смеялась, нисколько не обидевшись:
     -- Ой, Семка, Семка, какой ты балда!
     Он встал с кушетки, натянул штаны и юнгштурмовку, сел верхом на стул.
     -- А вот  еще одно замечание, уважаемая, на этот раз от кружка, то есть
от самого Альбова. Он велел мне сказать, что тобой недовольны. Слишком  мало
времени кружку, слишком  много этому... -- Брезгливо потряс "Красную  новь".
--  Полночных  кораблей  жасминное  цветенье,  во  дает...  ты  все  ж  таки
комсомолка, тебе с этими попутчиками вроде Степки Калистратова все ж таки не
по пути!
     Нинка расхохоталась:
     -- Да ты ревнуешь, Осоавиахим!
     Семен  пристукнул кулаком  по столу.  Кулачок у  него  был не  очень-то
массивным, но в такие моменты он ему самому казался кувалдой.
     -- Чего-о?  Я  серьезно,  а ты опять  плюссе-мюссе?  Никак  с  кисейным
воспитанием не расстанешься!
     Нина села на кушетке.
     -- На самом деле Альбов говорил?
     Он кивнул:
     -- Факт. Работаем, можно сказать,  в подполье, сказал он, а  Градова по
лефовским вечеринкам порхает.
     Нина  посмотрела  на  часы,  вскочила.  В  затхлом  воздухе Осоавиахима
пролетели один за  другим  предметы туалета --  юбка, блузка,  свитер, шарф.
Мгновение  --  и  она  уже  одета,  как  будто и не предавалась  только  что
грехопадению под языческим божком распиленного красноармейского пулемета.
     -- Семка, мы же опаздываем в университет!
     Товарищ Стройло уже вытаскивал из-под стола толстенную сумку с печатным
материалом.

     На Манежную прискакали через полчаса, пришлось брать  извозчика за счет
ячейки, иначе бы вся затея рухнула по причинам явно неуважительным.
     Вечер  был   в  полном  разгаре,  московский  час   пик.   Мимо  здания
университета,  названивая  и  рассыпая с  проводов  ворохи  искр,  волоклись
перегруженные  трамваи.  Резко  кричали  торговки  студенческой  отравой  --
горячими  пирожками  с   требухой,  или,  по  современной  терминологии,   с
субпродуктом. Иной раз  мелькала студенческая  физиономия с  полузасунутым в
рот пирожком и с обалделыми от вкусового штурма гляделками.
     Возле университетских ворот под фонарем подвешено было объявление:
     "Коммунистическая аудитория. Сегодня, 8 часов вечера. ЛЕФ!
     "Алгебра революции!" Читает поэт Сергей Третьяков.
     Также выступают:
     Поэт Степан Калистратов, "Неназванное";
     Конструктор Владимир Татлин с рассказом об аппарате "Летатлин".
     Стройло и  Нина,  бросив взгляд  на  плакат,  быстро  прошли  в ворота,
пересекли двор  мимо памятника Ломоносову и бегом  взлетели по торжественной
лестнице.
     Когда Нина и Семен  вошли, амфитеатр Коммунистической аудитории был еще
пуст, хотя над кафедрой  загодя к  вечеру уже была подвешена модель похожего
на птеродактиля футуристического летательного аппарата.
     -- Успели. Слава Труду, никого, -- прошептала Нина.
     -- Давай за дело! -- скомандовал Семен.
     Они побежали вверх по ступенькам, разбрасывая по рядам пачки  листовок.
Дело  было закончено быстро,  после чего  молодые люди устроились  поближе к
сцене,  в  первом  ряду,  и открыли учебники,  изображая прилежное чтение  в
ожидании  концерта.  Время  от  времени  они  поглядывали  друг на  друга  и
хихикали.
     "Кроме всего прочего, -- подумала Нина, как бы отвечая кому-то, -- мы с
Семкой боевые друзья". -- "Ишь ты, -- подумал про нее Семен, -- глазища-то!"
     Через несколько  минут аудитория стала  быстро заполняться  студентами.
Кто-то уже нашел листовку и  громко прочитал: "Спасение  революции  в  наших
руках! Долой Сталина!"
     Из другого  ряда зачитывали иной вариант: "Остановим попытку Термидора!
Позор сталинскому ЦК!"
     Подрывные листовки троцкистов и оппозиции были студентам не  в новинку.
Их находили и в общагах, и в столовках, иной раз пришлепнутыми к стене, иной
раз пачками с призывом "Раздай товарищам". Многие сочувствовали, многим было
наплевать. Иной раз  вспыхивали  митинги,  а  другой раз можно было заметить
студента, несущегося  в уборную с листовкой в  кулаке.  В  этот раз студенты
вроде бы воспламенились сперва, начали выкрикивать  "Долой!" и "Позор!",  но
потом нашлись шутники-пересмешники, -- уж как не поидиотничать вечером перед
девчонками?  --  которые стали умножать: "Двойной долой!", "Тройной позор!",
"Долой в  квадрате!"  "Плюс  позор  в кубе!".  Пошел хохот. "Вот так алгебра
революции!" Настроение сегодня было явно не очень-то политическим.
     Между  тем  Коммунистическая была уже  заполнена  до  отказа.  Стояли в
проходах  и  дверях.  Среди  опоздавших  был  ассистент  профессора Градова,
молодой  врач Савва Китайгородский.  Его  затерли в проходе, и он дрейфовал,
пока не приткнулся в уголке, где можно было даже  слегка опереться  плечом о
стену.

     Поэт  Сергей  Третьяков был уже на сцене,  но Савва  туда  не  смотрел.
Взгляд его выискивал нужное лицо в зале. Наконец нужное лицо было найдено --
Нина Градова! Пусть, как всегда, со своим остолопом, но зато это она воочию!
"Вхожу я в темные храмы, совершаю свой бедный обряд..." Молодой врач тоже не
был чужд поэзии, хотя застрял на символистах и дальше не желал продвигаться.
     Амфитеатр рыкнул, разразился, притих. Популярный Сергей Третьяков, друг
Маяковского, вышел к краю сцены --  читать.  Он был очень большого роста, не
ниже  самого Маяка, однако внешностью трибуна не обладал, скорее  уж было  в
нем что-то общее с людьми типа Саввы Китайгородского, интеллигентными, очки,
костюм-тройка... У Маяковского  это всегда  был "костюмище"; у Третьякова --
костюмчик. Поэтому  и  лефовский напор  выглядел  в его  исполнении  немного
неуместным: эти рычания и взмахи кулакастой рукой.
     В общем, он читал:
     Корень квадратный из РКП!
     Делим на:
     Вперед! В упор глаза!
     Жми! И ни шагу назад!
     Плюс:
     Электрификация!
     Смык!
     Тренаж!
     Плюс:
     Мы хотим, чтобы мир стал --
     Наш!
     Минус:
     Брех!
     Минус:
     Грязь!
     Минус:
     Дрянь!
     Равняется:
     Это путь Октября!
     Финальный  выкрик ударного  стиха  выгодно  подчеркивал корневую  рифму
"гря" -- "ября", чем поэт  явно гордился, не задумываясь о  двусмысленности,
возникающей при сопоставлении слов. Филфаковцы восторженно взревели: "Браво,
Сергей! Браво, ЛЕФ!"
     Стоявшая  рядом с  Саввой "литдевочка" --  подбритый  затылок,  длинная
косая челка, вот коняга! -- повернулась к нему:
     -- Вам нравится?
     Савва пожал плечами. "Литдевочка" рассмеялась:
     -- Мне  тоже не очень.  Какая  же  это  алгебра?  Чистая арифметика для
четвертого класса!
     Толпу качнуло. Ее бедро прижалось к его бедру. Прошел весьма неуместный
ток. "Литдевочка" усмехнулась с притворным смущением:
     -- Простите.
     Савва  заерзал, пытаясь  создать  пространство  между двумя разнополыми
телами.
     -- Да, так тесно...
     В своем ряду Нина теребила Семена за рукав.
     --  Ну вот такая поэзия тебе ближе? Ну скажи,  Семка, ну!мне это  очень
важно!
     Стройло забасил пренебрежительно в своем "пролетарском стиле":
     -- А-а-а, говна. У меня вот мочпузырь щас лопнет, пойду отолью.
     Он  стал  пробираться через ноги соседей  к выходу. Нина успела шепнуть
ему  в след:  "Милый,  простой!"  Он обернулся, гаркнул "Кончай!"  --  потом
огрызнулся на недовольных студентов:
     -- По ногам, говоришь, хожу? А что же, по башкам, что ли вашим ходить?

     Стройло вошел в просторную, с высоченным потолком, облицованную кафелем
уборную  старого университета и увидел стоящего у окна  молодого  человека в
полувоенной одежде, который, возможно, его-то тут и поджидал. Взялся за свое
дело. Молодой человек приблизился.
     -- Стройло, салют!
     -- Физкульт-привет! -- ответствовал Стройло, отряхиваясь.
     -- Заскочим в партком? -- спросил очень положительный молодой человек.
     -- Айда! -- сказал  Стройло,  завершая  диалог полностью в стиле своего
поколения.
     Комната парткома была по масштабам ничуть не меньше уборной. Народу там
в  этот  час  не  было,  только в глубине  у настольной лампы  сидел человек
средних лет, перебирая бумажки. Царил со  стены из богатого багета  Владимир
Ильич Ульянов (Ленин).
     При виде вошедших юношей сидящий встал и пошел навстречу.
     --  Здравствуйте, товарищ Стройло! Давайте сразу быка за  рога. Сколько
человек было в последний раз на заседании кружка?
     --  Девятнадцать, товарищ комиссар, -- четко ответил Стройло, отстегнув
клапан и вынув бумажку. -- Вот список.
     Комиссар взял список, прочел  несколько фамилий вслух: "Альбов, Брехно,
Градова, Галат..." -- сунул список в карман и крепко пожал Стройло руку.
     -- Спасибо, Семен! Большое, очень нужное нам всем дело делаешь!
     С  просиявшей  и  оттого  несколько  истуканистой  физиономией  Стройло
вытянулся.
     -- Служу трудовому народу!

     В аудитории тем временем Сергея Третьякова сменил Степан Калистратов --
мятая  вельветовая   блуза,  закинутый  за   спину  шарф,   непокорная,  что
называется, "есенинская" шевелюра. Как всегда, было  неясно, насколько  пьян
Степан в данный момент -- порядком, основательно или  почти "в лоскуты". Так
или иначе, он читал с мрачным вдохновением:
     Гудки вблизи и в отдаленье.
     Земля пустынна и плоска.
     Одно лишь вахтенное бденье,
     Ни ангельского голоска...
     Нам остаются в утешенье
     Ночных трактиров откровенья
     Да "Арзамасская тоска"...
     Нина Градова смотрела  на  него  заворожено. Степан  нравился  публике,
особенно девушкам, пожалуй,  даже  больше, чем  Третьяков.  Каждый  его стих
сопровождался восторженными аплодисментами.
     Может быть,  единственным человеком  в аудитории, кто  почти не обращал
внимания  на  поэта,  был Савва  Китайгородский.  Он не отрывал  взгляда  от
задумчивого,  будто  светящегося изнутри лица  Нины. Когда  с нею рядом  нет
"пролетария",  она  немедленно меняется,  вот именно  так вот освещается,  и
именно в этом, в этом, милостивые государи, ее суть!
     Шепот "литдевочки" по соседству отвлек Савву от этих мыслей.
     -- Вы знаете, Калистратов на грани разрыва с ЛЕФом!
     Савва вздрогнул:
     -- Да что вы говорите? А как же революция?
     Она с улыбкой посмотрела на него через плечо:
     -- Некоторым уже надоела.
     Из   публики   кто-то   бросил  Степану  букет   цветов.  С  ловкостью,
удивительной для вечно пьяноватого богемщика, он не дал им упасть на пол, а,
подхватив в  воздухе, прижал  к  груди  и затем  передал  в  первый ряд Нине
Градовой.
     Студенты выкрутили  башки, весь зал высматривал, кому  достался  привет
поэта. Нинины щеки пылали среди гвоздик.
     "Литдевочка" сказала Савве прямо в ухо:
     -- А эту особу знаете? Молодая поэтесса Нина Градова. Говорят, что...
     -- Простите, -- торопливо перебил ее Савва и стал пробираться к выходу.
     Между  тем к Нине, совсем уже не  обращая внимания на  ноги окружающих,
возвращался  Семен Стройло.  Плюхнувшись  на свое  место,  он,  ни слова  не
говоря, вырвал у нее букет и швырнул его за спину, выше по амфитеатру.
     Степан в  это  время,  с каждой  строфой раздувая легкие все  больше  и
больше, гудел свое самое известное стихотворение "Танец матросов".

     Глубокой ночью в доме Градовых  не спал только могучий, но нежный душою
молодой  Пифагор.  Стараясь  не  очень   постукивать  когтями  по  полу,  он
прохаживался  по  пустым комнатам,  освещенным  лишь полосками лунного света
из-за штор. Иногда он направлялся на кухню, вставал на задние лапы и смотрел
в незашторенное  окно.  Наконец  он  увидел то,  что  так рьяно высматривал,
побежал ко входной двери и сел рядом, тихо скуля.
     Повернулся ключ,  вошла, вернее пробралась  Нина и сразу  стала снимать
туфли -- чтобы  легчайшим  полетом на цыпочках не разбудить домашних, а лишь
навеять  им  мирные  сны.  Пес  бросился  к  любимой сестре целоваться.  Она
раскрыла ему объятия.
     -- Спасибо, Пифочка, что ждал и не залаял.
     В сопровождении  Пифагора она прошла через столовую и  гостиную и вдруг
заметила,  что в глубине  кабинета горит  маленькая лампа. Заглянула туда  и
увидела отца. В халате и шлепанцах он сидел  на диване и читал "Новый мир" с
"Повестью непогашенной луны".
     Папочка, милый,  любимый, тихо растрогалась Нина и хотела уже  пройти к
лестнице, когда он вдруг поднял голову и  заметил две  славные  рожи: одна с
большущими глазами, другая с большущими ушами. Он отложил журнал.
     -- Нинка, посиди со мной немного.
     Она села на ковер у его ног. Он взъерошил ее короткую гривку.
     --  Эта повесть,  что ты тогда  притащила... вот  случайно  попалась...
мда-с... В общем-то довольно абстрактное сочинение... хотя при желании... --
Так он мямлил некоторое время,  но потом вдруг твердо сказал: --  Ты  должна
знать,  что я  ТАМ не был.  Я  был отстранен в последнюю минуту. И, конечно,
если бы я ТАМ был, то... Понимаешь, что я хочу сказать?
     Нина взяла его руку и прижалась к ней щекой.
     -- Понимаю,  папка, теперь я  все понимаю. Я верю, что ты там совсем не
был...
     Он вздохнул:
     --  Увы, это не совсем так.  Я расскажу обо всем позднее...  но... они,
конечно, считают меня чужим. Они продвигают меня на верха, как бы завязывают
в один общий узел, награждают, но  все же прекрасно понимают,  что я для них
чужд, и вся моя  школа, мы просто русские врачи, даже и молодежь вроде Саввы
Китайгородского.
     --  Кстати, как он,  этот Савва?  -- спросила Нина явно не безразличным
тоном.
     "Как чудесно она о нем спросила, -- подумал отец.  -- Хотел бы я знать,
спрашивала ли когда-нибудь обо мне вот такая какая-нибудь девчонка."
     -- О,  --  сказал он. -- Савва -- это  будущее светило, поверь мне.  Мы
здорово  работаем  вместе  над местной  анестезией.  Ему,  знаешь  ли,  туго
приходится:  тянет семью  сестры,  а жалование  у молодых  врачей  мизерное.
Подрабатывает на "Скорой помощи".
     -- А что же он перестал... ну... у нас бывать? -- спросила Нина, и отец
опять восхитился, на этот раз какому-то чудному лукавству в ее голосе.
     Он рассмеялся:
     -- Ты прекрасно знаешь, лисица, почему. Потому что ты среди чужих.
     Она ласкалась к его руке, как котенок.
     -- Вот уж чепуховина!
     Лежащий рядом Пифагор активно лизал ее ногу.
     Сверху из спальни  тихо  спустилась  Мэри  Вахтанговна.  Остановилась в
дверях кабинета, глядя на мужа и дочь. Те не замечали ее.
     -- Эх,  если бы мы все родились  лет на  пятьдесят раньше!  -- вздохнул
профессор.
     Нина вдруг воспламенилась, бросила отцовскую руку:
     --  Вот уж нет! Хочешь верь,  хочешь не верь, но я  счастлива, что живу
именно сейчас! Что я молода именно сейчас, в двадцатые годы двадцатого века!
Все времена бледнеют перед нашим!
     Отец погладил ее по голове:
     -- Ты только не кричи,  Нинка, но мне кажется,  что тебе нужно временно
уехать из Москвы.
     Нина, конечно же, тут же закричала:
     -- Ты с ума сошел, папка?! Куда еще уехать?
     В этот момент мать села рядом с ней и обняла за плечи.
     --  Хотя бы в Тифлис к  дяде Галактиону, -- мягчайшим  тоном прожурчала
она.  -- Дочка, ты зашла слишком далеко в своем пристрастии к политике. Вах,
папин шофер,  младший командир Слабопетуховский, на  днях по секрету  сказал
Агаше, что тобой интересуются в ГПУ.
     Нина, хоть у нее и екнуло внутри, весело рассмеялась:
     -- Ах, все это вздор! Нашли кому верить  -- Слабопетуховскому! Конечно,
в ГПУ полно балбесов, но у нас все-таки не режим Муссолини!
     Она вдруг вскочила и потянула мать за руку:
     -- Ты лучше поиграй нам, мамочка!
     Мэри Вахтанговна улыбнулась:
     -- Сейчас нельзя играть по ночам. У нас ребенок. Мы разбудим Бореньку.
     Нина настаивала, тянула:
     --  Ну я тебя прошу, ну тихонечко! Ну, как раз тот ноктюрн шопеновский,
тот самый... -- И уже почти добилась своего, мать стала подниматься с ковра.
     Смеясь, она присела к роялю:
     -- Да ведь это же стародворянская романтика, ведь ты же это отвергаешь,
ведь ты же любишь джаз и додекафон...
     Она   заиграла   еле   слышно.   Муж   и  дочь  благоговейно   слушали,
переглядывались любовно.  Пифагор тоже стал  слушать,  сидя в позе  идеально
послушного пса, поводил ушами. Появилась и встала в дверях Агаша. Из спальни
наверху вышли  Никита  и Вероника, которая немедленно после родов взялась за
свое привычное дело --  сиять  красотой. Кирилл, как  оказалось,  давно  уже
сидел на лестнице, глаза его были закрыты. Когда в кабинете были открыты обе
его  широкие  двери,  из  него как  бы  просматривался  весь объем  старого,
крепкого дома. Нина обводила глазами этот объем родного гнезда. Господи, как
же я их всех люблю, даже дурацкого Кирку! Я просто  не имею права так сильно
их  всех   любить...   В  спальне   расплакался  разбуженный  ребенок.  Мэри
Вахтанговна бросила клавиши:
     -- Ну вот, пожалуйста, Борис Четвертый гневаются!

     Первый  снег пошел в конце октября.  Физик Леонид Валентинович  Пулково
ехал в трамвае вдоль Чистых прудов, когда в молочно-голубоватом  небе начали
парить  эти  почти  невесомые  кристаллы. Автоматически отметив, что бабьему
лету конец, он приготовился к выходу. Ему было не до наблюдений за природой:
за  последние  дни  слежка за ним стала не  просто  навязчивой,  а  какой-то
демонстративной. Вот и сейчас на площадке вагона стоит типчик в шляпе, явный
сыщик,  который не  только  не скрывается, а,  наоборот, как бы желает  быть
увиденным,  показывает, будто играет  в  фильме, что именно вот как раз этот
джентльмен в английском пальто и шапке пирожком  из  астраханского  каракуля
как  раз и является объектом его забот. Даже ничему не удивляющиеся москвичи
с недоумением оборачиваются.
     Трамвай тормозил у остановки, и сыщик, опять же рисуясь, подчеркиваясь,
высовывается из вагона  и показывает  кому