Веры Горды.

        "ГЛАВА V НУ И ЗИГЗАГИ!"

     Через  месяц  с мелочью  после  только  что  описанной бурной  ночи  мы
попадаем в  край  застывшей  голубизны; солнечные  блики и сверху, и  снизу,
ледяное неподвижное небо  и залитая льдом чаша столичного стадиона "Динамо".
Морозам нет конца, однако теперь над Москвой уже которую неделю застаивается
антициклон, сухой слежавшийся снег скрипит под ногами. Мороз вымораживает из
воздуха микробов, в аптеках  залеживается аспирин, публика, во всяком случае
здесь,  на  "Динамо",  демонстрирует  здоровые,  привыкшие  к  зиме  русские
физиономии. Каждый понимает, что жить  ему досталось  именно  сейчас, что до
оттепели еще  пять лет, а до перестройки и все тридцать  пять и,  если  тебе
довелось уцелеть в войне, не попасть в тюрьму,  значит, можно вполне прожить
в сухом, безмикробном воздухе  позднего сталинизма и даже получить некоторое
удовольствие  от  жизни,  в  частности  наблюдая  тренировки  к  предстоящим
соревнованиям по мотогонкам на льду.
     Несколько  знатоков,   разумеется,  завзятые   бездельники,  пенсионеры
внутренней службы и физкультурного ведомства, притоптывая фетрами, наблюдали
с  трибуны, как  на  шипованных  колесах проносились внизу,  будто  весенние
кабаны,  ревущие  мотоциклы,  как  они закладывали  виражи,  поднимая  вееры
ледяной пыли.
     -- Что же, Черемискин-то, видать, с "Арды" на НСУ пересел? -- обсуждали
знатоки.
     -- А Грингаут, говорят, на льду больше не катается.
     -- Да как же не катается, когда я сам  видел, как он свой  ИЖ-350-Й  на
шины ставил.
     -- А это кто там, такой борзой?
     -- А это-то Боря  такой Градов. Он летом-то  второе место в Москве взял
по кроссу, а сейчас, вишь, на лед тоже пошел.
     -- И какие прикидки дает, приличные?
     -- А вот  я засекал: девяносто  с полтиной с  места дает,  сто двадцать
пять и сорок пять на ходу.
     -- Прилично!
     Все мастера, делавшие в тот  день прикидки по ледяному кольцу "Динамо",
работали со своими тренерами, и у Бориса тоже был его личный тренер, который
замерял хронометром его отрезки и  подбрасывал цэу, то есть ценные указания.
Тренер был очень вежливый, кричал своему подопечному на "вы":
     -- Какого же хера,  Борька,  вы  не подгазовали на вираже,  как  я  вам
говорил?
     Борис с засыпанной ледяной пылью счастливой красной мордой медленно
     подъезжал  к  аляповатой  фигуре в  вахтенном  тулупе и  в  валенках  с
галошами.
     -- Простите,  Сашка, вовремя  не включился,  пропустил  момент. Давайте
сначала.
     Разумеется, он виду не показывал, что ему немного смешна серьезность, с
которой  Шереметьев относился к  своей новой работе. В  мотоциклах  пока что
этот бывший боксер разбирался на сугубо любительском уровне.

     Их дружба восстановилась  вскоре  после только что описанной  метельной
ночи. В  одно  прекрасное  утро Борис,  со  скрежетом  зубовным  одолевавший
ненавистный  учебник биохимии, пошел  открывать на звонок и увидел за дверью
молодого  человека  во  флотской шинели, с  чистым  и  интеллигентным,  хотя
немного  квадратным лицом. Бороды как не бывало.  Оказалось, сбрил ее  сразу
после битвы в вестибюле "Москвы".
     -- Увидев вас, сукин сын,  я посмотрел на себя в зеркало и понял, как я
гнусно  опустился.  Сбрил бороду  и  перестал  ходить  по  пивным,  даже  от
приглашений в рестораны отказываюсь.
     И все-таки  такая  встреча  через шесть с половиной лет, ну как  тут не
отречься от зарока. Друзья пошли в "Есенинскую", как называли тогда в Москве
сводчатый подвал  под  Лубянским  пассажем. Лучшего  места  не  найдешь  для
грустных  повествований.  Пиво подают  без заказа, как только увидят, что  у
тебя  на  донышке.  Слабеющие  нравственные  силы  всегда  можно  поддержать
граненым стопариком.
     Вот вам в лапидарном изложении история последних шести с  половиной лет
из жизни Александра Шереметьева.  Разможженную ногу  ему ампутировали  сразу
после эвакуации из Варшавы. Однако коленный сустав  удалось  спасти, значит,
нога все-таки  живая. В торжественной обстановке был вручен секретному герою
-- меня ведь тогда  к званию героя  представили  --  американский поколенный
протез, потрясающая вечная  штука, вот посмотри, можешь потрогать, не бойся,
дар  медицинской  секции  еврейского  общества  "Бнай  Брит".  Очень  быстро
привыкнув к нему, Александр  даже начал  думать о возвращении на  ринг, надо
было только весу поднабрать, чтобы перейти в менее подвижную категорию.
     -- Ну, это, конечно, шутка, главная проблема стояла  передо мной  -- не
спиться! Тогда я приковылял  к командованию и попросил  не списывать меня  в
инвалиды. Война  еще идет, я  могу принести  пользу,  да  и  в  мирное время
понадоблюсь. Знаете,  Борька,  все что угодно  можно сказать  о  ГРУ, однако
своих, особенно таких  головорезов,  какими мы были с вами, они стараются не
предавать.  Меня  послали  в школу  военных переводчиков  на Дальний  Восток
специализироваться  по   английскому  языку  в  американском  варианте.  Ну,
естественно,   я  воспрял  духом,  нафантазировал   там   себе  сорок  бочек
арестантов:  международный  шпионаж, отели на  Карибском  побережье,  слегка
прихрамывающий  молодой  американец,  душа  общества,  пловец  и  ныряльщик,
который на деле  оказывается советским разведчиком,  ну, и так далее  в этом
духе; разрешите напомнить, что, несмотря на весь польский  опыт,  нам с вами
было  тогда  восемнадцать  лет.  Короче говоря,  в  этой  школе  я  старался
превзойти всех  и во  всем, ну, конечно, за исключением бега с  барьерами. И
преуспел,  черт  побери! Английский  у меня и  раньше, как  вы  помните, был
вполне приличный, а через год в этой  школе, где нам вообще запрещали даже в
бане говорить по-русски, я уже  спикал, как  янки,  и  даже мог  и даже  мог
имитировать южный акцент, техасский акцент, бруклинский еврейский говорок. В
стрельбе, как  вы помните, я даже и в  отряде  был  не  последний человек, а
здесь,  компенсируя свое увечье, стал  абсолютным и непререкаемым чемпионом.
Особенно всех удивляло мое плаванье. Я плавал в заливе  среди льдин, нередко
со  стадом моржей,  мог  ложиться на дно и там впадать в  какой-то парабиоз,
позволяя  течению  медленно  влачить  неполноценное  тело, чтобы потом вдруг
бурно  вынырнуть из глубины прямо под  сторожевой  вышкой.  Начполит училища
был, между прочим, весьма озабочен этими  способностями человека-амфибии. Не
надо  преувеличивать  беспечность потенциального противника, нередко говорил
он  мне,  в том смысле, что объект наших занятий, поселившийся  на  японских
островах  американский империализм, может меня  когда-нибудь заманить в свои
сети.
     Короче говоря,  к  окончанию двухгодичного курса я  рассчитывал, не без
основания, что меня  направят либо "нелегалом" за границу, либо уж в крайнем
случае каким-нибудь  сверхсекретным консультантом  в  генштаб.  И вдруг  все
полетело в пропасть, в глубокую задницу, мой друг.
     Этому предшествовала одна романтическая история, о которой я вам сейчас
не расскажу. Ну, не  расскажу  и все.  Потом расскажу, не сейчас. Потому что
просто не  хочу сейчас об  этом рассказывать. Я знаю,  что  вам, Борька-гад,
больше  всего  на  свете  хочется  слушать романтические истории и  в  ответ
рассказывать свои романтические  истории,  потому что вы у  нас сейчас такой
счастливый  любовник, покоритель Веры Горды, но, может, поэтому я вам сейчас
как раз ничего и не расскажу про свою романтическую историю. Нет, нет, вовсе
не поэтому. Причина более веская: мне просто хочется побыть с вами, а если я
вам расскажу эту немного  страшненькую, романтическую  в  кавычках, историю,
мне тогда придется вас немедленно оставить. Когда я вызываю в памяти всю эту
"романтическую  историю", мне потом три дня  не хочется никого видеть. Ну, я
вижу, вы совсем заинтригованы, хер моржовый, вот  именно моржовый, поверьте,
я знаю, о чем говорю, и больше ни о чем другом  уже не хотите слышать. Ну, а
если хотите, тогда закажите еще триста и по тарелке карбонада с огурцом.
     Короче говоря, я перешел дорогу одному гаду с тремя звездочками на двух
просветах  и поплатился  за это. Короче  говоря, вместо Карибских  отелей  в
колониальном стиле меня закинули на остров Итуруп, в такую глухую жопу,  что
выброс  на  берег  дохлой   лошади  считается  там  событием  тихоокеанского
значения. Там была станция слежения за американскими самолетами, и я  должен
был  по  двенадцать  часов  в смену  работать  на  радиоперехвате,  то  есть
подслушивать разговоры  летчиков с  наземными базами и  между собой. Как  вы
догадываетесь, для  этого вовсе  не  обязательно  было  в  течение  двух лет
прочесывать оксфордские словари, читать Шекспира и современных  американских
писателей. Словарь  кокпита насчитывает не больше  трехсот entries,  включая
всю мыслимую матерщину. Созерцание катящихся на остров волн через три месяца
превращается в назойливую бредовину. Сатанеешь от сослуживцев с их спиртом и
домино, волком начинаешь выть от этой нашей пресловутой секретности...
     -- Кстати, Сашка, -- прервал его  в этом месте  Борис.  -- Вы, конечно,
понимаете, что, рассказывая все эти вещи здесь, в "Есенинке", вы со страшной
силой нарушаете эту нашу пресловутую секретность?
     -- А  пошла  бы  она  подальше!  --  загорелся  Шереметьев.  -- С  этой
секретностью мы все становимся параноиками!
     -- Еще чего-нибудь желаете, молодые  люди?  -- спросил  проносящий мимо
свое  пузо завзалом, которому как раз  и полагалось  в  этом  месте,  весьма
близком  к   штаб-квартире   "вооруженного   отряда  партии",   следить   за
неразглашением секретов.
     --  Да  нет,  вы  только подумайте, Адрианыч, --  возмущенно сказал ему
Шереметьев,  --  присылают  на  днях для перевода  английский  каталог наших
природных  ископаемых,  а там половина текста замазана черной чушью. От кого
же секрет, спрашивается?
     -- Я тебе чанах сейчас принесу, Сашок, надо покушать, -- и удалился.
     -- Вы тут, я вижу, свой человек, -- засмеялся Борис.
     --  А  знаете, мне эта  берлога  почему-то  напоминает  лондонский  паб
где-нибудь в районе Челси, -- серьезно сказал Александр.
     Борис рассмеялся еще пуще:
     -- Значит, еще где-то побывали,  Сашок, кроме  Итурупа? Где-то в районе
Челси, а?
     Шереметьев помрачнел и свесил черную челку в желтое пиво.
     --  Нигде я  не побывал и нигде никогда  не  побуду,  а  на  Итурупе  я
покончил самоубийством.
     -- Каталог  минералов  -- это одно дело, Сашка, --  сказал Борис,  -- а
станция  радиоперехвата  --  это  все-таки  совсем  другое. Вы  бы  все-таки
поосторожней  на  эту  тему...  --  Шереметьев  расстегнул  пиджак  и задрал
дешевенький свитер. На левом боку, прямо под сердцем, синела глубокая яма.
     Адрианыч поставил на стол два горшочка с густым бараньим супом чанах.
     --  Давайте-ка, давайте-ка,  ребята,  закусывайте,  сучьи  дети,  а  то
окосеете!
     После нескольких ложек наперченной до пылания жижи Борис сказал:
     -- Ну, давайте, сукин сын, повествуйте о вашем самоубийстве.
     Шереметьев продолжил свое повествование:
     -- Эта наша база на  Итурупе, как девяносто процентов всего остального,
была секретом  Полишинеля.  Неужели вы думаете, что янки, пролетая  мимо  на
своих  "flying fortresses",  напичканных аппаратурой,  не знали, кто там  их
снизу  щупает своими волнами? Наверняка  уже сфотографировали все, вплоть до
последней  консервной  банки.   Несколько  раз  мы  даже  видели,  как   нас
фотографируют.  Вдруг  возникает   на   бреющем  полете  здоровая  дура  без
опознавательных огней,  наверняка  фотографирует  инфракрасной  оптикой. Это
были события посильнее  дохлой  лошади,  хотя говорить  о  них категорически
воспрещалось;  мы должны  были делать вид, что нас  никто  не фотографирует.
Короче  говоря, я понял, что мне надо прощаться с вооруженными силами  и  со
всем  моим прошлым,  со всем этим нашим, простите меня,  Баб (он  произносил
именно "Баб", а не "Боб"), мальчишеским "прямым действием". Послал докладную
с просьбой о выходе в отставку  в связи с ухудшившимся состоянием наполовину
укороченной правой  нижней  конечности, а  также с  желанием получить высшее
образование.  Ответ пришел  через месяц: отставку признать нецелесообразной.
Тут же отправил еще  одну докладную,  и  снова  через месяц  ответ: признать
нецелесообразной. Так и  пошли  месяц за  месяцем. Вы говорите, что это  вам
знакомо по Познани, Борька, однако в Познани вы хоть могли к блядям сходить,
тогда  как  на Итурупе единственной воображаемой  партнершей могла бы  стать
только какая-нибудь симпатичная  сторожевая  овчарка.  Гуманоидное население
острова опровергало всякую мысль об эротике. Только  пить были горазды.  Все
гироскопы  опустошили, хотя  сучье  начальство водочным  снабжением  нас  не
обижало, как будто говорило: спивайтесь себе спокойно, ребята, и  забудьте о
высшем образовании.
     Самое  ужасное,  Борька,  состояло в  ощущении полнейшей заброшенности,
оставленности,  никомуненужности.  Кроме этих  ответов на рапортички,  я  не
получал  никакой почты, ни от матери, ни от... ну...  ни  от  "романтической
истории"... Впоследствии выяснилось, что мать-то без конца писала, однако ее
письма  по  нашей  системе  попадали как  раз к  тому трехзвездочному  гаду,
которому я потом  челюсть сломал... Ну да,  челюсть сокрушил одним прямым  и
вторым  крюком... слабая оказалась, хилая,  хрупкая,  крякнула сразу в  двух
местах, весь  штаб  слышал... Но это уж потом было, а сейчас  по  порядку...
Оказывается, без писем, Борис Никитич,  можно в один  прекрасный вечер,  вот
именно прекрасный, без осадков, большие  морские дали,  можно  в такой вечер
взять под расписку  свое табельное  оружие якобы  для тренировки -- такое не
возбранялось, --  на  пляже  выдуть  пузырь  почти  не разведенного  спирта,
плакать, очень себя жалеть, ваньку валять под Печорина, под Чайльд-Гарольда,
как все эти  русские романтики в провинциальных  гарнизонах,  а потом сунуть
себе ствол  под ребро  и шмальнуть. В общем,  на счастье, а может быть, и на
посмешище,  пуля прошла навылет в  пяти сантиметрах от  сердца.  До  сих пор
пытаю себя  с пристрастием: а может, все-таки  блефовал  там, на диком бреге
Итурупа, может, знал, что в несмертельное место  ствол сую, может, и в самом
деле одна лишь была бравада провинциального офицерика? Ответа на этот вопрос
у меня нет.
     После   операции  и  следствия  меня   наконец  списали  в  резерв.   В
характеристике появилась  замечательная  фраза:  "Эмоционально  неустойчив".
Всякий  раз, когда меня  теперь просят прояснить,  я отвечаю: "Ну, обидчив".
Заехал  я также в  училище якобы для  того, чтобы забрать  свои  книги, а на
самом деле для того, чтобы  бросить взгляд  на свою, столь странно молчавшую
все это  время "романтическую историю".  Вдруг оказалось,  что  ее больше не
существует. Да не переехала никуда, а просто  ее нет. Прости, сейчас не могу
об этом  говорить, скажу  лишь,  что именно в  тот  день  я  сломал  челюсть
полковнику Маслюкову и попал в военную тюрьму. Дело мое разбиралось довольно
долго,  потому что возникло противоречие.  Приличные ребята в трибунале шили
мне  то,  что и было на самом деле: оскорбление старшего офицера действием в
состоянии аффекта,  мотивированного ревностью, за что  полагался жуткий срок
штрафбата. Ну,  а гады, которых в трибунале  было больше  чем достаточно,  с
подачи Маслюкова накручивали "соучастие в шпионаже",  а за  это, как вы сами
понимаете, итурупскому лорду Байрону полагалась пулька в затылок.
     0'кей,  о'кей, как-нибудь я  вам  подробнее  обо всем этом расскажу, не
сейчас,  одно  только хочу,  чтобы вы знали: вырвался я из  этой преисподней
только  благодаря дружбе  с  вами. Как так,  а вот  так. В  округ приехал  с
инспекцией маршал Ротмистров, ну и мой ангел каким-то образом подсказал  ему
завернуть в военную тюрьму. Кто был этот ангел? Странные вы вопросы задаете,
Борька. Мой ангел значит  мой ангел-хранитель, только это я  и имею  в виду.
Там, в тюрьме,  какой-то приличный парень из администрации подсунул  маршалу
мое дело:  ну,  мол,  герой, потерял ногу в тылу  врага, остался в строю,  в
общем, "Повесть о настоящем человеке"; тоже, конечно, моего  ангела делишки.
Маршал  вызвал меня к себе,  и мы с ним два часа проговорили. Оказалось, что
он слышал о нашей высадке в Варшаве и даже лично знал Гроздева, ну, помните.
Волка  Дремучего. Потом вдруг спрашивает: а вы  Борю  Градова там встречали?
Оказалось, что они были близкими друзьями с вашим отцом и деда вашего он  со
страшной силой уважает, бывал не  раз  в Серебряном Бору. Вот  таким образом
вся маслюковская интрига закрутилась в обратную  сторону. Не исключаю  даже,
что  подонок  пережил  серьезные неприятности, впрочем,  такие  хмыри  умеют
выкрутиться из любой истории. Из одной только истории ему не выкрутиться, из
отношений со мной,  а когда-нибудь у меня снова  дойдут до него руки. Короче
говоря, мое  дело  закрыли, меня  сактировали по состоянию здоровья, и я вот
уже год, как обретаюсь в  Москве, влачу тут жалкое существование, влачу, как
бурлак, свое тяжелое, как  баржа с говном, существование,  вот  так, Борька,
волокусь без руля и без ветрил, копеек  не считаю, но они меня сами считают,
сучки... досчитали и дотерли  до дыр...  я весь в дырах, old fellow, как сыр
голландский...  только  без  слезы...  кореш, в  присутствии  ангела  своего
заявляю:  слезы от меня не дождутся, клянусь бронетанковыми войсками маршала
Ротмистрова!..
     Боря Градов, мотобог и счастливый  обладатель лучшей любовницы  Москвы,
положил ему руку на плечо:
     -- Сашка, вашу-так-и-разэтак, пусть наше "прямое действие" провалилось,
но мы ударим во  фланг! Никто нам не помешает ударить во  фланг! И  никто не
осудит! Маршал Ротмистров не  раз  бил  во фланг, а потом уже мой папа валил
всей ватагой! По флангам, друг!  Как Костя Симонов писал: "Ничто нас в жизни
не  может вышибить из  седла,  такая уж поговорка у майора была!" У  майора,
старик! Такая  вот, старик,  была  поговорка  у старого майора Китчинера!  А
Маслюкова твоего мы вдвоем возьмем  и повесим его яйца  на  сук! Помнишь тот
ласковый  вальс: "Тихо вокруг, только не спит барсук,  яйца свои повесил  на
сук и тихо танцует вокруг"?..
     Вот   так,   обмениваясь   вот  такими   монологами,   друзья  покинули
"Есенинский" подвал, выбрались в  безмикробный мир морозного  социализма  и,
тихо подтанцовывая  под "Вальс барсука",  пошли через  Театральный проезд  к
памятнику первопечатнику Федорову, чтобы у его подножия прикончить взятую на
всякий  случай чекушку. И  так  начали  заново дружить в  своей  лепрозорной
столице.
     Александр Шереметьев,  что называется, вышел из армии с волчьим билетом
и,  в  отличие  от нашего Бабочки, без денег. О  продолжении образования  не
могло быть и речи. Мать, конечно, не потянула бы здоровенного инвалида. Надо
было  искать работу  и  приработки. Со  вторым, пожалуй, было  легче,  чем с
первым: можно было давать уроки английского или делать технические переводы,
однако  требовался  официальный статус для милиции; не  хилять  же, в  самом
деле,  за инвалида  с гармошкой:  "Он  был  батальонный  разведчик, подайте,
братья  и  сестры..."  От  таких  Москва в  те  годы  брезгливо  и  надменно
освобождалась. В  конце концов после немалых мытарств (подозревал даже, что,
несмотря на заступничество могущественного маршала,  идет за ним  "хвост" от
дальневосточных  особистов),  в  конце  концов нашел себе  официальное место
работы, в которой души не чаял, а именно в  отделе переводов Государственной
библиотеки  имени  В.И.Ленина,  которую  в  обиходе народ московский называл
"Ленинкой"   и   этим   привносил   в   торжественное   звучание   некоторое
легкомысленное фрондерство. Там, в бесконечных залах  с книгами, в коридорах
и  особенно в  курилке,  Шереметьев  свел знакомство  с незаурядными  людьми
своего  во