зал, то бишь операционную,  и увидел, что все оставшиеся врачи
и сестры смотрят в его сторону, но не на него,  а за него, и тогда он понял,
что ему нужно обернуться,  чтобы узнать последнюю  новость  этой войны, свою
собственную новость.
     Он  обернулся и прямо  за собой увидел трех чужаков, ошеломляюще чужих,
будто прилетевших с другой планеты  людей. Прошла едва ли  не минута, прежде
чем он  понял,  что  это немецкие  танкисты и что во дворе уже  стоит  целое
подразделение немецких "Марков".
     Командир этого подразделения и два офицера помоложе как раз и стояли за
спиной Саввы.  Поразили три пары светлых, различных оттенков голубизны глаз.
Они  были похожи  на его собственные  глаза. Командир поднял руку  в тяжелой
кожаной  рукавице  и произнес какую-то  комбинацию  грубых слов, из  которой
Савва вдруг понял, что он  может завершить  операцию. Савва и Дод склонились
над швами. Они  что-то хотели сказать  друг другу, но не  могли вымолвить ни
слова.   Немцы  за  спиной  продолжали  громко  разговаривать.  Савва  вдруг
сообразил,  что  понимает их,  хотя  всегда  относился  к  своему  школьному
немецкому  с глубочайшим пренебрежением, в отличие от приобретенного позднее
французского, которым  щеголял.  Танкисты, кажется, говорили о том, что всех
оставшихся в школе, шайзе, надо выкинуть,  квач  унд  шайзе, и сказать, чтоб
драпали, куда  хотят, хоть к своим, хоть прямо в дремучую, заросшую паутиной
сталинскую  задницу.  В  плен  брать нельзя,  некогда  возиться  с пленными,
слишком много этого говна, пленных, не знаешь, куда от этого шайзе деваться.
Им, ублюдкам, идет провиант. Лучше бы убивать этих пленных, ну, не нам же их
убивать, мы танкисты, пусть их  убивает тот, кому  положено, а у нас и своих
дел хватает.
     Этот врач пусть заканчивает штопать своего ивана. Er ist sehr gut! Sehr
gut. Sehr  guter Arzt!  Сейчас он кончит,  и мы всех отсюда выгоним. В жопу!
Ха-ха-ха! К  Сталину  прямо в сраку! Эй, вы  кончили,  герр арцт? Вундербар!
Сейчас все отсюда убирайтесь! Раус! Лос, лос! К Сталину! Квач und шайзе!
     Медперсонал  еще  не  понимал,  что  их  отпускают  на  волю.  Комиссар
Снегоручко  как  стоял,  так и  остался  с поднятыми  вверх руками.  Молодой
танкист  подтолкнул его коленом в зад, обнаружил на поясе пистолет в кобуре,
сорвал с комиссара  пояс вместе с кобурой,  перекинул его себе через плечо и
про комиссара забыл.
     Савва в полнейшей неразберихе отдавал приказания:
     --  Все, кто  может  двигаться, уходят своим ходом! Тяжелых выносим  на
руках!  Двигайтесь! Быстрее! Они могут передумать! --  Он склонился  к  лицу
капитана Осташева:
     -- Как себя чувствуете?
     Тот вдруг начал ему с какой-то кривой лукавинкой подмигивать, зашептал:
     -- Яду мне дай, военврач, яду!
     -- Мы еще  с  вами водки  выпьем, капитан! -- произнес Савва  обычную в
таких случаях фразу.
     Дод  Тышлер притащил  ручные  носилки. Вдвоем они  стали  перекладывать
капитана. Два немца  внимательно следили за  этой  сценой.  Вполне еврейская
внешность  Тышлера  их,   кажется,  мало  интересовала.  Впрочем,  со  своей
внешностью Дод мог спокойно прогуляться и за кавказца, и даже за союзника по
"Оси", муссолиниевского легионера.  Однако не он их интересовал,  а  сугубый
славянин, майор Китайгородский. Командир танкистов сделал ему знак подойти и
осведомился, говорит ли он по-немецки.
     -- Вы  останетесь с нами, господин майор, --  негрубо сказал он. -- Все
уходят, кроме вас.
     -- Я не могу! -- вскричал  Савва.  -- Ich kann nicht.  Я  здесь главный
хирург! Ich bin Hauptdoktor!
     -- Тем более! -- дружелюбно ухмыльнулся немец. -- Нам как раз главный и
нужен. Мой друг ранен. Я хочу, чтобы вы ему помогли. Вы -- хороший  врач, вы
будете служить Германии.
     В отчаянии  Савва  рванулся.  Молодой танкист ткнул  ему в  грудь  дуло
своего  "шмайссера". Персонал и раненые покидали  спортзал. В  последний раз
Савва поймал  на себе  взгляд Тышлера. Перед тем  как  исчезнуть,  тот пожал
плечами. Все  повернулось совсем не  так, как кто-либо мог предвидеть. Савва
не  мог вымолвить ни слова. Он сел  в  угол на битое стекло  и закрыл голову
руками.
     Линия фронта, эта метафора  окончательной, бесповоротной, биологической
и  идеологической  гибели,  теперь  захлопывалась для него навсегда.  И  два
единственно  любимых существа, два женских человека,  Нинка и Елка, то,  что
было  еще десять  минут  назад  его  семьей, уносилось  теперь  в завывающую
воронку... ля бемоль, ля бемоль... навсегда.

        "ГЛАВА VI БЕДНЫЕ МАЛЬЧИКИ"

     Гигантские армии русских военнопленных и в самом деле были голов-
     ной  болью для германского командования. Доктрина немцев в начале войны
была довольно  проста:  скорейшее уничтожение семимиллионной  Красной Армии.
Используя  свою  колоссальную   мобильность   и  превосходство   в  воздухе,
германские клинья рассекали тяжеловесные, неповоротливые соединения русских,
брали их в "клещи", загоняли в "котлы" для дальнейшего истребления. Русские,
однако, все чаще избегали прямого  боя  и  уходили все дальше  в глубь своей
необозримой территории, вольно или невольно переводя сугубо военную доктрину
генерал-фельдмаршала  Кейтеля  в доктрину  геополитическую.  Оставшиеся же в
"котлах"  полки, дивизии и армии бросали оружие,  превращаясь в бесчисленные
стада  военнопленных,  тяжелым балластом тормозившие наступление. Кто знает,
почему иваны отказывались драться, -- то ли запугали их до смерти ныряющие с
воем из поднебесья  "штукас", то ли  сразу же уверовали в неизбежный разгром
Сталина и не хотели класть свои жизни  за проклятый "колхоз". Невоюющий враг
иной  раз  может нарушить  отлично разработанную  стратегию  не  хуже мощной
обороны.  Немецкий  журналист,  напросившийся   в  кокпит   бомбардировщика,
записывал себе в  блокнот: "Ничего не вижу внизу, кроме полнейшей конфузии".
И  так продолжалось  почти  несколько  месяцев  до  начала  битвы за Москву.
Назойливо  и  даже  оскорбительно   для   механизированной  армии  XX   века
напрашивалась аналогия с Наполеоном. Растягивающиеся коммуникации стали то и
дело  прерываться фанатичными  отрядами  бандитов, появившихся в  тылу после
призыва Сталина.  Уже несколько раз массированные марши панцерных соединений
останавливались из-за нехватки горючего.
     А тут еще гигантские скопища военнопленных, которых надо было не только
охранять, но  и  кормить. Их набралось  к  ноябрю сорок первого до миллиона.
Распустить их  нельзя, возникнут многочисленные зоны  анархии и  бандитизма.
Уничтожить  такую  массу  людей  тоже  довольно хлопотное  дело, к  тому  же
совершенно  убийственное  для  пропаганды.  Самым  лучшим  решением было  бы
отправить их в тыл для использования в  качестве рабочей силы,  но это опять
же требует  времени, детального  планирования,  огромной массы транспорта  и
нарушает стратегию блицкрига.
     Пока  что лагеря располагались посреди  начинающих уже замерзать полей.
Хорошо еще, если удавалось соорудить какое-то подобие навесов или сараев для
укрытия от дождя и  снега,  чаще,  однако,  люди  лежали  вповалку прямо под
открытым  небом  в   зонах,   лишь  формально  огороженных  нитками  колючей
проволоки. Многие погибали от истощения и охлаждения, однако темпы вымирания
были все-таки весьма разочаровывающими для германского командования.
     В  одном из  таких лагерей  возле  Припяти находился красноармеец  Митя
Сапунов.  Он  был  уже больше  месяца  в  плену и страдал  от  бесконечного,
сжигающего все внутренности  голода. В лагерь иной раз, но не чаще чем через
день, заворачивала полевая кухня,  и счастливцы,  которым удалось  сохранить
котелки,  получали  по  ковшу  так  называемого  супа,  тепловатой  бурды  с
лепестками  капусты  и  кусочками  неочищенного  картофеля.   В  другие  дни
охранники  просто  бросали  в   толпу  пленных  пачки  каменных  галет  и  с
удовольствием смотрели  на  этот  "циркус",  когда  русские, совсем  забыв о
человеческом  достоинстве,  дрались друг с другом, барахтались  в  грязи,  а
поймав галеты, сразу же запихивали  их в рот,  чтобы  только не поделиться с
товарищами. Лишнее доказательство неполноценности этих худших из славян.
     Повоевать  Мите почти не пришлось. Когда после месячной  подготовки  их
полк,  состоявший на две  трети  из  новобранцев,  прибыл на  фронт, как раз
началось  новое  большое,  парализующее  и  оглушающее  наступление  немцев.
Сначала волна  за  волной  три  раза  налетали  пикировщики.  Воя  сиренами,
растопырив  мощные  львиные лапы,  падали  с небес прямо  на Митю  с  Гошей,
прошивали   вокруг  дерюжное  сукно,   утюжили  кургузые  блиндажи  остатков
оборонительной линии.  Попробуй окопы отрыть, если все кишки внутри  дрожат.
Не успели отрыть  сикось-накось эти сраные окопы, как вся  долина перед ними
покрылась  идущими  как  на  параде  немецкими  танками.  За  ними  спокойно
двигались  цепи  пехоты.  От  живота  каждого  солдата  шли  частые  вспышки
автоматного огня. Политруки говорили  красноармейцам, что немцы идут в атаку
пьяными,  а  то  еще под какими-то малопонятными  "эфирными  лепешками". Эти
любопытные сведения, однако, нисколько не уменьшали ужаса перед противником,
наоборот, вызывали еще больший трепет перед бухим, наэфиренным завоевателем,
очередями от живота побивающим все армии мира, а уж что там о нас  говорить,
бедных мальчиках.
     Вот  и над  Митей, и над вечным  его  теперь дружком, щуплым  шибздиком
Гошкой, перевалил через траншею танк, засыпал их едва ли не до пояса глиной.
За  танком  стали  перепрыгивать  через  траншею  солдаты,  демонстрировался
добротный  суконный  размах  промежностей.  Какой-то немец  из  канистры  за
плечами пустил  вдоль траншеи страшный язык огня, и тогда все,  кто  остался
жив из взвода, встали с поднятыми руками.
     Таким плачевным образом закончилось Митино боевое крещение. С этого дня
он только и делал, что брел по дорогам в колоннах  военнопленных,  тащился в
пудовой от грязи шинели или валялся на земле, плотнейшим образом обнявшись с
шибздиком, чтобы не замерзнуть. Шибздик старался от него не отставать, когда
наутро  сбивались  новые колонны,  как  будто в  Митином  присутствии  видел
какой-то шанс для  спасения. Митя и сам то и дело оглядывался на шибздика --
не отстал ли?
     Однажды на  ночевке шибздик просунул лапку в Митину мотню  и  взялся за
его  член, и  Митя вместо того,  чтобы дать  ему  в зубы, сгреб в  кулак его
пиписку.  Так под шинелями,  под  морозными  звездами  они стали  мечтать  о
каких-то  неведомых  фантастических  девушках,  кинофантомах в крепдешиновых
платьицах.
     В  лагере под Припятью десять  тысяч красноармейцев торчали уже  больше
месяца,  не  зная,  чего  ждать. Ходили самые невероятные  слухи.  Говорили,
например,  что Гитлер и Сталин  решили замиряться  и  договорились об обмене
людей  на  нефть.   Нам  всем   тогда   кранты,  ребята,  пояснял   какой-то
расхристанный донельзя командир. Для Сталина тот, кто сдался в  плен,  самый
главный предатель.
     Вдруг однажды в  Митин отсек лагеря приехала полевая кухня, да не одна,
с супом,  а целых  три  --  с настоящим  мясным  гуляшом. Потом  козлы,  как
называли тут стражу, стали щедро раздавать сахар и мягкий  хлеб.  Что бы это
все  значило? Возможно, теперь  нас  всех отправят  в Норвегию, в  "стальные
шахты". Там-то уж всем пиздец скоро придет, зато хоть в дороге пожируем.
     Между  тем  в  расположение   спецзоны  "Припять"  направлялся  большой
фронтовой  "мерседес"  с  двумя важными начальниками,  гауптштурмфюрером  СС
Иоханном Эразмусом Дюренхоффером и штандартенфюрером  СС  Хюбнером  Краусом.
Великолепные рессоры машины спасали офицеров от ухабов  безобразной дороги и
давали   возможность  вести  весьма  значительный  идеологический  разговор.
Белесый, довольно  тощеватый,  хотя  немного  и оплывший,  с кроличьим лицом
Дюренхоффер  предлагал некий  довольно либеральный  вариант решения проблемы
восточных территорий, в то время как чрезвычайно широкий в плечах и в нижней
части лица Краус настаивал на фундаментальном подходе, основанном на расовой
теории партии. Ну, например, Дюренхоффер говорил:
     --  Огромные  человеческие массы, побежденные и превращенные  в  рабов,
всегда грозят  взрывом.  Между  тем мы можем  из  этих  людей сделать  наших
союзников,  и  даже,  в  будущем,  определенную,  пусть  не  первостепенную,
категорию  граждан  рейха.  Для  большинства этих  людей, восточных  славян,
уверяю вас,  милый  Хюбнер, главным злом является коммунизм, вечная  нищета,
прозябание, абсурд. Подумайте сами, они забирали у крестьян яйца по тридцать
копеек, а потом продавали им же по рублю. Уверяю вас, милый Хюбнер, если  мы
приобщим российского  мужика к среднеевропейской торговой системе, дадим ему
возможность покупать  рубашки, велосипеды, ручные фонарики,  обувь, у нас не
будет проблем  с этими людьми.  Главное  дать им понять,  что с  коммунизмом
покончено.
     Он улыбался.  Мама когда-то  просмотрела  его  слишком быстро  растущие
зубки и не надела на  них скобки,  теперь  они у  него  выпирали при  каждой
улыбке, что,  впрочем, совсем не делало его менее  привлекательным или менее
интеллектуальным.  Он  любил  улыбаться  и не  стеснялся  своего  умеренного
либерализма, который все-таки всегда шел на пользу империи.
     Штандартенфюрер Хюбнер Краус, напротив, не принадлежал к улыбчивым. Это
не  значит,  что  он  был нелюдим,  просто он  был  очень серьезен  и всегда
пребывал в сфере серьезных реалистических мыслей.
     Ну  вот,  например,  он  таким  образом  парировал  соображения  своего
постоянного оппонента.
     --  О  милый  Иоханн Эразмус,  --  говорил  он,  выпячивая свой широкий
подбородок,  что,  впрочем, совсем не делало  его толстым,  но  только  лишь
широким, еще более широким, до чрезвычайности широким офицером СС, -- почему
вы  думаете, что  все аспекты  сталинского коммунизма должны быть немедленно
устранены?  Ваш  пример с яйцами  не  очень удачен,  милый  Иоханн  Эразмус.
Колхозы,  например, исключительно удачная  находка Сталина  для  такого рода
населения,  и  они   должны  быть   обязательно   сохранены.  Индивидуальное
фермерство не для них, мой милый Иоханн Эразмус.
     Дюренхоффер  вынимал из походного погребца бутылочку  ликера "Шартрез".
"Мерседес"  притормаживал,  давая  возможность  офицерам  выпить  по  тонкой
рюмочке.
     --  Мне  кажется,  не  стоит  постоянно  напоминать  этим  людям об  их
второсортности,  дорогой  Хюбнер,  --  продолжал  Дюренхоффер.  --  Они сами
поймут, где их место.
     -- Вы  так думаете?  -- серьезно, без  улыбки шутил Краус. -- О,  милый
Иоханн  Эразмус...  --  Потом он делал  вопросительное  движение  бровями  в
сторону  переднего  сиденья,  на  котором рядом  с шофером  сидел русский  в
партийном френче и в молотовской фуражке из серого габардина.
     -- Нет-нет, не беспокойтесь,  милый  Хюбнер,  наш спутник  не  понимает
беглой речи, -- симпатично выпячивались вперед кроличьи зубки.
     Между  тем  этого  русского  только весьма  условно можно было  назвать
спутником  блестящих офицеров. Пожалуй, наоборот:  как раз  он и был главным
действующим  лицом  путешествия  в   спецзону  "Припять",  в  то  время  как
Дюренхоффер  и  Краус  его  сопровождали  для  придания путешествию  большей
солидности. Бывший  полковник  Красной Армии Бондарчук направлялся в  лагерь
военнопленных как представитель недавно сформированного в Смоленске Комитета
освобождения России.  Бондарчук  и  сам  был недавним военнопленным,  а  еще
раньше, но опять  же  совсем-совсем недавно был членом  ВКП(б)  и ревностным
строителем  социализма.  Во  время  июльского пролома  линии  Сталина он был
окружен в своем блиндаже отрядом свирепых  немецких парашютистов. Хотел было
уже в лучших красных традициях приложить пистолет  к виску, чтобы не попасть
в руки врага, но тут блиндаж тряхнуло от гранатного взрыва, пистолет упал на
землю,  а  Бондарчук  повис  на  руках  ворвавшихся  врагов, мучимый  острой
тошнотой.
     В дальнейшем, то есть в  первые недели фашистской неволи, с Бондарчуком
стали  происходить   сильнейшие  трансформации.  Открылись   его   некоторые
сокровенные тайники, поскольку не  было  уже ни малейшего смысла их таить. В
частности, обнаружилось его глубокое недовольство коммунистической системой,
весьма  критическое отношение к гению И.В.Сталина.  Допрашивавшие полковника
офицеры СС с нескрываемым удовольствием узнали также, что он является не кем
иным,  как  фольксдойчем,  поскольку  скрытая  двойным  замужеством  девичья
фамилия его маменьки была Краузе, а происходила она из немецких колонистов.
     Последнее  обстоятельство  дало Бондарчуку  основательное преимущество,
возможность  сильно  выдвинуться  среди  патриотически  настроенных  пленных
офицеров, так как он мог худо-бедно объясняться без переводчика.
     Патриотически,  то  есть пророссийски,  антибольшевистски,  настроенные
красные  командиры   были  чрезвычайно  вдохновлены  созданием   смоленского
комитета. Бондарчук  и  несколько  его  товарищей  совершили  путешествие  в
Смоленск и там  примкнули  к  комитету,  а затем  уже отправились  и  в саму
грозную столицу  рейха, город  каменного  орла,  Берлин. Там согласовывались
Предложения.  Грандиознейшая  и парадоксальнейшая  идея, товарищи,  то есть,
простите, господа,  лежала  в основе  предприятия: предотвратить  неизбежную
национальную   катастрофу   созданием  прогерманской,   но  тем   не   менее
патриотической  русской  армии.  Дело это, конечно, непростое, а  для начала
надо создать просто вспомогательные  отряды из  добровольцев. Увидев, что на
нас  можно  положиться,  немцы  дадут  ход  всему  предприятию.  Тогда-то  и
разъехались  офицеры   по  местам  скопления  военнопленных   --   проводить
разъяснительную работу, вербовать бойцов.
     Бондарчук  оделся в поездку  на советский манер -- френч, фуражечка, ни
дать  ни взять  секретарь  райкома.  Ему казалось, что в таком виде он будет
ближе бойцам,  чем в  хорошо скроенном  немецком мундире, хоть и без значков
различия. Сразу увидят, что свой, русский,  а  не какой-нибудь завезенный из
Европы белогвардеец голубых  кровей. Голубую  кровь  в общем-то трудно  было
заподозрить  в Бондарчуке  с  его типичной, загрубевшей  в  среднем возрасте
наружностью  советского  руководящего  плебея.  Сидя  сейчас  в  "мерседесе"
впереди двух элитарных эсэсовских офицеров, Бондарчук в сотый  раз обдумывал
ситуацию.  Дюренхоффер был, разумеется,  прав:  спутник  не  понимал  беглой
немецкой речи, однако  кое-что все-таки до него доходило, а главное состояло
в том, что за всю многочасовую дорогу из Киева офицеры ни разу не обратились
к нему  ни  с каким вопросом,  а  все  его попытки контакта наталкивались на
недоуменно  поднятые брови, снисходительное молчание. Вот и  рюмочку-то даже
не  додумались предложить, ебаные  юберменши. Ну, ничего, будет у  нас  своя
армия,  будет  и  больше   уважения.  Не  придется  вечно  вспоминать  этих,
седьмая-вода-на-киселе,  Краузе.   Пока  что  будем  во  всем  выполнять  их
приказания,  а  потом посмотрим.  Потом посмотрим, кому русский народ скажет
спасибо.  Ведь и  Александр  Невский,  и  Дмитрий  даже  Донской  оброк Орде
платили...
     Весь  огромный  лагерь прежде  охранялся одним  лишь  взводом  каких-то
зачуханных фольксдойчей: никто бежать  никуда  и не  собирался; куда бежать,
назад к своим, что ли,  прямо под  трибунал? В  этот день  прибыла еще целая
полурота, начала работать с народом, разбивать на колонны. Шибздика при этой
разбивке едва не  отделили  от Мити, пристегнули  к жлобам из 18-й  дивизии,
однако  он  ловко  зашмыгал в толпе, поднял в голове колонны какой-то шухер,
охранники побежали к  тому месту, а шибздик собачонкой проскочил  меж  ног и
вот уже приткнулся опять к Сапунову.
     -- Видал, Митяй, как я из них сделал клоунов?!
     Убрали  перегородки  между  сектор