я  ночью я лечу  на фронт,  --  сказал  он.  Он произнес  это
предельно бытовым голосом, и все-таки обоих слегка покоробило: сценка начала
напоминать советский фильм новой, сентиментальной формации.
     Она вздохнула:
     -- А завтра прилетает Никита.
     В том же духе, как ни крути: эвакуированный Мосфильм.
     -- На день рождения? -- спросил он.
     Она вызывающе, но явно не в его адрес расхохоталась:
     -- Событие  в сто  раз  более важное,  чем  какой-то  паршивенький день
рождения! Ну, что  ж, Вадим, ну, иди... --  Она вдруг смущенно  перекрестила
его издали. -- Как говорится, Бог тебя храни. Не забывай...
     -- Странно как все это получилось, -- пробормотал он.
     -- Война, -- печально отозвалась она.
     Нежный воздушный поцелуй перелетел через переднюю маршальской квартиры.
Дальнейшие прикосновения, стало быть, исключаются.
     Выйдя  из  лифта на первом этаже,  он увидел  привалившуюся к мраморной
стене  быковатую фигуру  младшего лейтенанта.  Блатная морда с  прилипшей  к
нижней   губе  сигареткой.  Ленд-лизовский  дымок.   Вадим  не  сразу  узнал
Вероникиного шофера. Узнав,  обернулся. Шофер не отрываясь нагло  смотрел на
него.  Скорее  вохровец,  чем  блатной.  Вот  именно   вохровская,  нажратая
физиономия. Эти морды, собственно говоря, видишь повсюду. В каком-то  смысле
важнейший  этнический  тип. Только  среди пленных немцев они не встречаются.
Там  другой  этнический  тип  гестаповца.  Ну,  не  в  ловушке  ли  мы  все,
сражающиеся за Родину? Выходишь из боя и  сразу же видишь  вокруг  себя  эти
морды, видишь тех, кто пытал тебя под картиной "Над вечным покоем", тех, кто
гнал тебя в шахту прикладами в спину... Значит, дрался за них?
     -- Почему не приветствуете? -- сдерживая ненависть, сказал Вадим.
     С глумливой улыбочкой, не меняя позы, холуй притронулся к лакированному
козырьку.  Исполненное   таким   образом   воинское   приветствие  выглядело
издевательством.  Ну  не  связываться   же  с  говном  для  довершения  всех
нелепостей. Вадим  вышел на улицу  и  вдруг  был мгновенно подхвачен сильным
западным, то есть  фронтовым,  ветром. Вот  так  это  иной  раз  получается.
Выходишь из дома, где  все застоялось, где и сам  ты закис  в тоске, и улица
вдруг мгновенно меняет  твое настроение. Новый воздух приносит  необъяснимый
подъем. Кажется, что впереди все-таки еще есть какое-то будущее.
     И ночью, шагая  с вещевым мешком на  плече по аэродрому к "Дугласу", он
все  еще испытывал этот необъяснимый  подъем, ощущение  полноты жизни. Белые
облака  быстро  проходили по  темному глубокому  небу.  Их тени бежали через
аэродром,  по рядам транспортных "дугласов", поднявших к луне свои дельфиньи
морды.  Мощная общая лунность. Полковник-артиллерист возвращается на  фронт.
Контрнаступление продолжается.
     В полете, привалившись к вибрирующей стенке,  он все время повторял две
строчки стихов. Он не помнил их автора, не  помнил ни начала,  ни окончания.
Вспоминалось  только  лишь,  что  они,  кажется,  звучали в  романе  Алексея
Толстого, может быть, в "Хождении по мукам"...
     ...О, любовь моя незавершенная,  В сердце холодеющая  нежность... ...О,
любовь  моя незавершенная, В сердце холодеющая нежность...  ...О, любовь моя
незавершенная, В сердце холодеющая нежность...

        "ГЛАВА XIV ВАЛЬСИРУЕМ В КРЕМЛЕ"

     В  течение  следующих  суток,  пока  полковник  Вуйнович  добирался  до
расположения своего дивизиона, в крепости Кремль, что на Боровицком холме  в
центре  русской  столицы,   шли  лихорадочные  приготовления  к  важному   и
торжественному событию. И  вот как раз в то время, когда ординарцы в главном
блиндаже начали кромсать фрицевскими тесаками американскую ветчину "Спам", а
офицеры, собравшиеся  приветствовать  любимого командира,  радостно потирали
лапы  над  галлоном  спирта, в Кремле открылись  резные  двери Георгиевского
зала,  и   толпа  гостей   вошла  под  сияющие   люстры  и  стала  оживленно
распределяться вдоль  сверкающих  поверхностей огромного П-образного  стола.
Это и было как раз  то самое событие, которое Вероника  поставила в сто  раз
выше   своего  собственного,   черт,  не  очень-то  вдохновляющего   юбилея:
кремлевский банкет в честь военных делегаций западных союзников.
     Делегации США  и Сражающейся  Франции  прибыли в составе  самых  высших
офицеров, среди которых были личные представители генералов Эйзенхауэра и де
Голля, во главе же  британцев  явился сам фельдмаршал Монтгомери, знаменитый
Монти,  перехитривший  в ливийский  песках  "лиса  пустыни"  Роммеля.  Монти
негласно считался на переговорах главой западной стороны.
     -- Какой интересный!  -- уголками глаз показывали  на  него маршальские
жены. -- Не правда ли, Вероника Александровна, интересный мужчина?
     -- Ну уж, мужчина,  --  смешно надула губы маршальша Градова. -- Вот уж
не чемпионского вида мужчина, девочки!
     -- А кто же ваш чемпион, Вероника Александровна? -- спросила Ватутина.
     Вероника хлопнула себя ладонью по бедру:
     -- Черт, сразу и не разберешься!
     Чудо  из чудес, новая мода при  кремлевском дворе:  военачальники  были
приглашены на банкет с  супругами. Генеральши и  маршальши  переглядывались.
Их, казалось, больше интересовала Вероника Градова, чем западные союзники.
     Уже два  дня шли совместные совещания в Ставке.  На  них присутствовали
командующие  фронтов  и  флотов.  Главной  темой,  естественно,  были  сроки
открытия второго фронта в Европе. Русские давили: как можно  скорее, сколько
еще  нам держать всю тяжесть  войны на  своих  плечах! Западники  улыбались:
разумеется, господа, подготовка идет самыми ускоренными темпами,  однако, по
сути дела, второй  фронт уже  открыт,  Италия  выведена  из  строя.  Русские
вежливо  помахивали  ладошками: Италию почему-то  они не  принимали всерьез.
Верховный  главнокомандующий демонстрировал высший пилотаж  дипломатии:  "Мы
надеемся,  что  гитлеровская  Германия  в  скором  времени  разделит  судьбу
зарвавшегося итальянского фашизма".
     -- Ну, а  все ж таки,  Викочка, кто тут тебе  больше  всех глядится? --
шепотком интересовалась Конева.
     Никита Борисович  подмигивал своей опасно декольтированной  супруге: не
поддавайся на провокацию.
     -- Ну, вот этот, например, -- Вероника покачивала подбородком в сторону
статного  генерала в незнакомой форме:  ни  дать ни взять иностранный  Вадим
Вуйнович.
     --  Вот  этот?   --  пальчиками   выявляли   избранника   маршальши   и
разочаровывались: -- Но ведь это же француз!
     -- По профессии француз, а по призванию настоящий мужчина! -- возражала
Вероника.
     Она, говорят, в Сибири в оперетке плясала!  Хороши сибирские  оперетки,
шептались генеральши  и маршальши. В общем, настроение у всех присутствующих
было просто  великолепное.  Должно быть, такое  же  великолепное  настроение
царило на берлинских  балах осенью  1941  года.  Этот  банкет как бы отмечал
окончание  целого   ряда   успешных   баталий:  Сталинград,   Курская  дуга,
форсирование  Днепра,   Эль-Аламейн,   высадка  в   Сицилии,  разворачивание
необозримого  Тихоокеанского  театра военных  действий.  Поговаривали, что в
самом близком  будущем Большая Тройка соберется  подводить итоги  и намечать
планы завершающего  (завершающего,  мать вашу  так, ликуйте, народы!)  этапа
войны. Где соберутся, естественно, никто не знал. Называли Каир, Касабланку,
Тегеран, но  не исключали и Москву, так как было известно, что дядя  Джо  не
любит путешествовать  за пределами  своей страны. Так что, возможно, прямо в
Москву прилетят Рузвельт на своей "священной корове" и Черчилль на  гордости
Королевской авиации, бомбардировщике "Стерлинг".
     Наконец  расселись:  советские  хозяева по  внешней стороне буквы  "П",
гости  и дипломаты  с женами  (при наличии  таковых  -- немало ведь  было  и
холостого народа)  -- по  внутренней. Чтоб чувствовали себя уютнее, то  есть
чтобы в самой сердцевине русского хлебосольства оказались.
     Маршалы сверкали  наградами. Сидим, как  новогодние елки, злился Никита
Градов, а у союзников вместо орденов -- крошечные планки. Вот что надо будет
ввести в  армии, такие  планки.  Чтобы  не  таскали  на себе  офицеры  груды
дурацкой декорации. Горло ему подпирала новая изумрудная маршальская звезда.
     Любопытна была история его совсем недавнего возвышения к окончательному
воинскому чину.  В  Ставке шло обсуждение массированной операции по выходу к
Днепру.   Участвовали    и   члены   Комитета   Обороны    СССР,   то   есть
партийно-правительственная верхушка. Решающий удар по  обороне немцев должны
были нанести  войска  градовского Резервного фронта.  Сталин чубуком  трубки
указал  на карте место, в котором изольется на врага стальная и человеческая
масса. Это был  узкий коридор  между  непроходимыми  для техники  болотами и
лесами. Немцы, разумеется, превратят этот коридор в настоящую мясорубку.
     -- Вы подготовили  детальную  разработку операции, товарищ  Градов?  --
спросил  Сталин.  Округлые,  завершенные  предложения,  вызванные,  конечно,
неидеальной властью над языком идеально подвластного народа, давно уже стали
чем-то вроде испепеляющего гипноза.
     Никита Борисович развернул  свои карты.  По его  предложению в зловещий
коридор устремляется  только  половина  войск Резервного фронта,  другая  же
половина, проделав стокилометровый марш на север, обрушивается на противника
через другой топографический коридор.
     -- Таким образом,  товарищ Сталин,  мы сможем  ввести в действие больше
сил,  а также  лишим  противника  возможности перебрасывать  подкрепления из
одного сектора в другой.
     Присутствующие  молчали.  Предложение  генерала  Градова  противоречило
основной тактической доктрине о начале  любого большого наступления  единым,
массированным  ударом,  а  главное  --  оно  противоречило  уже  высказанным
соображениям Верховного. "Людишек бережет. Популярности ищет  Никита",  -- с
раздражением подумал Жуков, однако ничего не сказал.
     Сталин теперь прижал чубук трубки прямо  к карте.  Капелька никотинного
меда оставила на карте непререкаемое пятно.
     -- Оборона должна быть прорвана в одном месте!
     -- Мы получим массу преимуществ, если прорвем оборону в  двух секторах,
-- возразил Градов.
     Возразил  Градов! Возразил  -- кому? На совещаниях  в  Ставке давно уже
царствовал  свой этикет. После того  как удалось остановить позорное бегство
1941  года и  отстоять Москву, Сталин стал с большим  уважением относиться к
своим военачальникам. Понимал, скотина, что эти люди спасают вместе со своей
страной его  любимую коммуналию. Обычно он давал  всем высказаться, допускал
самые  яростные  споры,  внимательно  слушал,  задавал  вопросы, но уж  если
высказывался,  все  споры   на  этом  кончались.  В  данном  случае  он  уже
высказался, и градовский план  представлял сейчас  собой, вернее,  неизбежно
мог быть истолкован, как подрыв авторитета великого вождя.
     -- Не вижу никаких преимуществ! -- рассерженно фыркнул он.
     Никита заметил,  как переглянулись Молотов и Маленков и как повернулись
к свету слепые стеклышки Берии. Ну все, подумал он, шансов на выход из пике,
кажется, мало. Шахта, должно быть, сильно плачет по мне.
     -- Я думал об этой операции три дня, товарищ Сталин, -- сказал он. Всех
поразило, что произнесено это было даже с некоторой холодностью.
     -- Значит,  мало  думали, Градов! -- чуть повысил  голос  диктатор.  --
Забирайте свои карты и идите подумайте еще!
     Никита с  рулонами  под мышкой  вышел  в  соседнюю  комнату, с  потолка
которой из-за люстры удивленно смотрел вниз  озадаченный купидон.  Пробежали
по коридору  адъютанты.  Немедленно явились Никитин начальник штаба,  зам по
тылу, трое командующих армиями и  ненавистный, глубоко презираемый  человек,
присланный  еще   летом  1942   года  на  пост   начальника  политуправления
генерал-майор Семен Савельевич Строило.
     До  сих пор, глядя  на совершенно облысевшего и какого-то как бы весьма
солидного, респектабельного Строило, Никита не мог забыть презрения, которое
он  испытывал к нему  в годы молодости. Разумеется,  он понимал,  что в лице
этого комиссара  он  имеет уполномоченного верхами соглядатая, однако больше
всего  его  коробило  воспоминание  о  связи  его  любимой,  вдохновенной  и
взбалмошной Нинки с этим "представителем пролетариата".
     Естественно, все штабные уже знали, что их план не принят, отправлен на
доработку, однако  еще  не знали, что произошло ЧП,  что комфронта  возразил
Верховному главнокомандующему.  Узнав, обмякли. Никита внимательно оглядывал
боевых  сподвижников.  Все забздели, кроме,  кажется, Пашки Ротмистрова. Что
происходит с людьми?  На  фронте не  гнутся под снарядами, а здесь дрожат от
тележного  скрипа. Перед чужими -- орлы, а перед своими --  кролики.  Что за
мрак запятнал сознание русских? Какая-то  страшная идея позора, связанного с
этим издевательством, может быть, затаенный в каждом ужас перед пытками?
     Пятеро мужчин  оплывали перед  ним,  как  толстые восковые  свечи. Один
только  Павел  Ротмистров, командующий  Пятой  гвардейской танковой  армией,
спокойно  пощипывал усики,  протирал интеллигентские  очки и даже,  кажется,
слегка  улыбался. Он первый  поддержал идею Никиты о рассредоточении удара и
отступать вроде бы не собирался.
     Строило вдруг отошел к окну, вынул портсигар:
     -- Никита, давай чуток подымим?
     Болван, несмотря  ни на что,  все-таки старался  подчеркнуть, что между
ним и комфронта существуют  какие-то  особые  отношения. Как будто не знает,
что   я  не  перестаю  требовать,   чтобы  его  от  нас  отозвали.   Не   за
соглядатайство, конечно,  а за бездарность. Соглядатаи у  нас, как всегда, в
почете, только вот бездарности  пока что -- очевидно,  на время войны  -- не
совсем  в  ходу.  Стройло дубовое,  подумал  вдруг  генерал-полковник совсем
по-школярски,  воображает,  видать,  что мы сейчас с ним отойдем к окну, как
два  самых близких в этой  компании  человека,  облеченных  доверием партии,
командующий и начальник политуправления.
     --  С  какой  это  стати  я  с вами  пойду  дымить?  --  спросил  он  с
нескрываемой  враждебностью  и  высокомерием. --  Подымите  там  один, Семен
Савельевич.
     И  он развернул  перед своим  штабом карты  и  закрыл ладонью проклятый
коридор, в котором должны были сложить головы его солдаты, примерно тридцать
процентов личного состава.
     Когда его снова пригласили в святая святых, Сталин грубовато спросил:
     -- Ну что, подумал, генерал?
     -- Так точно, товарищ Сталин, -- весело и четко отрапортовал Никита.
     Все вокруг заулыбались,  особенно члены  Политбюро. Ну вот, поупрямился
немного парень, а теперь  понял,  что был не прав. Логика партии  и ее вождя
непобедимы.  Даже  Жуков  размочил  малость свой  тонкий  губешник, подумав:
"Струхнул, говнюк".
     --  Значит, наносим один  сокрушительный удар? --  Сталин  повел  через
коридор чубуком трубки. Интонация была все-таки вопросительная.
     --  Два удара  все-таки  предпочтительнее,  товарищ Сталин, --  тем  же
веселым   тоном   любимого   ученика  ответил   Градов;  вроде   как  бы   к
стратегическому фехтованию приглашал любимого учителя.
     Ошеломленное собрание  опять  замкнулось  в непроницаемых минах. Сталин
две-три минуты стоял в задумчивости над полевой картой. Никита не был вполне
уверен, что вождь там видел все, что надо было увидеть.
     --  Уходите,  Градов, --  замогильным  страшным  голосом  вдруг  сказал
Сталин. Потом, словно опомнившись, поднял голову, посмотрел на побледневшего
молодого генерала и, уже с простым раздражением, отослал его жестом здоровой
руки: -- Идите, еще подумайте! Не надо упорствовать!
     Никита  опять  скатал  свое  имущество  и  отправился  в  комнату   под
купидоном, которую он уже окрестил в уме  предбанником. За ним вышли Молотов
и Маленков. Последний, евнуховидный молодой мужик, тут же насел на него:
     -- Вы что, с ума  сошли,  Градов? С кем вы спорите, отдаете себе отчет?
Товарищу Сталину перечите?
     Молотов  взял  Никиту  под  руку  и  отвел  к  окну.  Лицо  его,  кучка
булыжников, некоторое время молча маячило перед ним!  За окном  тем временем
на  фоне  закатной  акварели  беспечно порхала  компания пернатых. Булыжники
наконец разомкнулись:
     -- Как здоровье вашего отца, Никита Борисович?
     Странный поворот, подумал Никита,  как будто  он хочет показать, что он
не только Молотов, но и Скрябин.
     -- Благодарю, Вячеслав Михайлович. Отец  здоров, работает в  Медсанупре
армии.
     -- Да-да, я знаю. Очень уважаю вашего отца  как врача  и как советского
человека, настоящего патриота.  -- На той  же ноте Молотов мирно добавил: --
Вам  придется  согласиться с  мнением товарища  Сталина,  Никита  Борисович.
Другого пути нет.
     Переведя   глаза   с   дружелюбных   булыжников  Молотова   на   мрачно
подрагивающее желе Маленкова,  Никита подумал, что даже  и здесь,  в  высшем
органе  страны,  невольно  возникла  все  та  же   излюбленная  схема:  злой
следователь  --  добрый  следователь. И  все мы  по-прежнему  зеки, какая бы
власть у нас ни была над другими зеками.
     Через пятнадцать минут опять призвали в "парилку".
     -- Ну что ж, генерал Градов,  теперь вы поняли, что  один  сильный удар
лучше, чем два  слабых? -- спросил  Сталин. Он  снова был как бы  в неплохом
расположении духа, лучился непонятным юморком.
     -- Два сильных удара лучше, чем один сильный  удар, товарищ Сталин,  --
развел  руками  Градов, как  бы  давая  понять,  что ничто его  не  убедит в
противном. Рад бы, мол, сделать вам, джентльмены, удовольствие, да не могу.
     --  Ну, и какой же  из  этих  ваших  двух,  -- голос Сталина тут  вдруг
взметнулся под потолок, как у спорщика в кавказском духане, -- из этих ваших
двух сильных ударов будет главнейшим?
     --  Оба будут главнейшими, товарищ Сталин. -- Никита накрыл ладонями те
места на карте, где пройдут эти его два "главнейших" удара.
     Сталин  отошел  от стола  и начал  прогуливаться в отдалении, попыхивая
трубкой и как бы забыв о собравшихся.  Никита опустился на стул. Люди вокруг
не без любопытства ждали, как разрешится драма, в том смысле, при каких
     обстоятельствах полетит  с плеч  голова  генерал-полковника  и  как  он
проковыляет к выходу, таща под мышкой свою неразумную голову.
     Сталин зашел Градову в тыл и некоторое  время бродил там. У Зиновьева в
свое  время  при   появлении  Кобы  возникло   ощущение   проходящего   мимо
кота-камышатника.  Никите  же  казалось,  что   сзади  к  нему  приближается
настоящий
     зловонный тигр.  Рука  Сталина  внезапно легла на  его золотой  погон с
тремя звездами.
     -- Ну  что ж,  поверим Градову,  товарищи.  Товарищ  Градов  -- опытный
военачальник.  Практика  показала, что он  досконально знает  боеспособность
своих войск, а  также  возможности  противника.  Пусть  теперь  докажет свою
правоту на поле боя. А вообще-то мне нравятся такие командиры, которые умеют
отстаивать свою точку зрения...
     Неожиданный  конец еще одного  кремлевского спектакля вызвал  состояние
катарсиса, едва ли не счастья у присутствующих. Как опытный вершитель драмы,
Сталин, очевидно, понял, что уступка в этот момент не только не покачнет его
тамерлановский  авторитет, а, напротив,  прибавит нечто важное  к его ореолу
мастера ошеломляющих финалов.  Не исключено,  впрочем,  что он на самом деле
признал  правоту  опытнейшего  военспеца,  поверил  в  его  теорию  развития
операции  "Кутузов". Также  не исключено,  что  он  питал к  этому  генералу
некоторую слабость.  Возможно, он уже и забыл,  что перед ним  бывший  "враг
народа",  участник хоть  и не  существовавшего,  но  вовремя  разоблаченного
военного  заговора, а просто в самом имени "Градов" звучало  для него что-то
приятное,  надежное, освобождающее гуманитарную  энергию, как и  в имени его
отца,  выдающегося советского