шел  из
оперативного отдела. Сразу  же поняв, что в  шифровке было что-то серьезное,
командиры  уткнулись в  свои  записи. Раньше  они обменялись  бы молчаливыми
взглядами, теперь каждый взгляд может быть прочитан как вражеская вылазка.
     После совещания  Никита,  как обычно,  отправился  в  кабинет  Блюхера.
Командующий   сообщил   ему  о   содержании   шифровки.   Что-то   необычное
присутствовало в воздухе  кабинета. Запах табака,  догадался  Никита,  после
чего  и  увидел пепельницу с тремя начатыми  и  почти  немедленно сломанными
папиросами.  А  ведь  Блюхер  недавно  бросил  курить. Они  стали  обсуждать
секретные перемещения двух механизированных бригад.
     --  Это движение должно быть начато еще до моего возвращения из Москвы,
-- сказал Блюхер.
     Возникла пауза, после чего Никита поднял голову от блокнота и посмотрел
маршалу прямо в глаза.
     -- Василий Константинович, вы действительно собираетесь  сейчас ехать в
Москву?
     Глаза маршала были полны застойного  мрака: то ли  страх, то ли угроза,
не разберешь.
     -- Что за странный вопрос, Никита Борисович, -- медленно проговорил он.
-- Как я  могу не ехать,  если вызывает нарком? Немедленно и отправлюсь, как
только будет готов самолет.
     Никита не отрывал взгляда от этих глаз.
     --  Да-да,   я  понимаю,   но...  Василий  Константинович,  неужели  вы
отправитесь сейчас в Москву один, без группы охраны?
     В глазах маршала сквозь застойную муть стал просвечивать свинец.
     -- Еще один  вопрос  такого  рода,  Никита Борисович, и  я  прикажу вас
арестовать.
     Еще секунду их глаза не могли разойтись в пространстве. Вот это как раз
то,  что нас  всех сейчас пожирает, подумал Никита.  Страх и  беспощадность.
После этого они попрощались.
     Ничего  особенного  не  происходит.  Происходит только  многомиллионный
заговор  людей,  молчаливо  договорившихся, что с ними  ничего особенного не
происходит. Особенное происходит только с теми, кто виноват, с нами же все в
порядке,  все  как  обычно.  "Мы  будем петь  и смеяться,  как  дети,  среди
привычной борьбы и труда..." А  между тем  пытают не только арестованных, мы
все -- под пыткой.
     Таким страшненьким мыслям предавался комкор Никита Градов, перелистывая
иностранные  военные  журналы в тишине и уюте своей,  как они всегда шутили,
"вероникизированной" квартиры. Звонок в  дверь и громкий страшный  стук. Ну,
вот  и  все!  Немедленное  рыдание  жены.  Немедленно зарыдала,  тут же, без
промедления. Не удивленный возглас, а немедленное рыдание. Значит -- ждала.
     Комната немедленно  заполнилась чекистами, вошло не менее семи человек,
трое из них с пистолетами: все-таки  военного человека брали, а вдруг дурить
начнет.  Никита не  дурил. Старшой подошел  к нему  с  нехорошей  улыбкой на
устах.
     -- Пойдете с нами, Градов. Вот ордер на арест.
     Никита узнал  молодого майора. На одном из концертов в ДКА он несколько
раз  на  них оглядывался.  Кажется, на концерте джаза Леонида Утесова. Можно
было  бы  и  не  заметить, на Веронику  всегда оглядывались мужчины,  но эта
светлоглазая,  блондинистая  физиономия  --  тип  киноартиста  Столярова  --
запомнилась. Никита держал в руках гнусную бумажонку  ордера. Глупый детский
розыгрыш вдруг  выпрыгнул  из памяти.  Протягивается бумажка.  Хочешь  фокус
покажу?  Хочу-хочу!  Помни эту бумажку!  Ну,  вот помял!  Ну, вот и спасибо,
давай сюда! С помятой бумажкой коварный шутник убегает в уборную.
     -- Какова причина ареста,  майор?  -- спросил Никита. Старшой удивленно
поднял  бровь:  петлицы  его  были  не  видны  под  штатским  пальто.  Потом
ухмыльнулся:
     -- Не можете догадаться, Градов? Мы вам скоро поможем.
     Откуда  они набрались этой  блатной мимики  и ухмылок?  Ощущение такое,
будто  банда  шурует  в  квартире.  Чекисты открывали шкафы, снимали с полок
книги.  Только  не  смотреть  на  ревущую  Веронику.  Только  бы  самому  не
разрыдаться.  Подчеркнутое  употребление  моего имени без  "товарища" и  без
звания; можно было  бы  и безлично; хотят, чтобы  дошел смысл происходящего;
все кончено -- ты теперь уже не комкор и не товарищ...
     -- Я требую...
     -- Забудь это слово, Градов!
     Вот  уже  и  на  "ты".  Очевидно, это  запрещается  инструкцией,  снова
переходит на "вы":
     -- Вы лучше подумайте, Градов, о своем сотрудничестве с врагом партии и
народа, бывшим маршалом Блюхером.
     Его  начали избивать уже  в фургоне.  Один  ударил  в челюсть, другой в
глаз, третий  в ухо.  Майор рванул и  располосовал в  один  прием  добротную
суконную  гимнастерку. Ошеломленный  Никита  через  минуту  уже  не  пытался
уклониться от ударов. Впрочем, они уже ему и ударами не казались.  Казалось,
на  раскаленной какой-то  поверхности разворачивается блистательная баталия.
Вспышки взрывов  по всему небосводу.  Мы  сопротивляемся. Превосходящие силы
нас подавляют. Конец.

     Глава XVI

     А ну-ка, девушки, а ну, красавицы!
     Через  две недели после  ареста  мужа Вероника  с  детьми  добралась до
Москвы. Ничего  более  унизительного,  чем  последние  дни в Хабаровске,  не
случалось в ее жизни. Буквально на следующий  день  после катастрофы явились
из хозуправления и приказали  в кратчайший срок очистить квартиру. Соседи от
нее шарахались, как от прокаженной. Детям во дворе вчерашние  наперсники игр
кричали:  "Троцкисты-фашисты!" Борис IV подрался с  другом, сыном  окружного
прокурора. Пришел  с расквашенным носом.  Прокурора,  впрочем,  тоже  вскоре
забрали, и мальчики перед отъездом успели помириться. В НКВД, куда она пошла
за справками о  муже, с  ней были грубы  или, что  еще  более оскорбительно,
безучастны.  В приемной сидели  какие-то жуткие жирные  сержанты с  мыльными
мордами скопцов. Мимо проходили, стуча сапожищами, жопастые бесполые  бабы в
гимнастерках с  ремнями.  Никакими  сведениями о  гражданине  Градове Никите
Борисовиче не располагаем. Как это не располагаете, да ведь вчера же только,
да ведь  третьего  дня же только  забрали!  Потом  стали говорить:  пока  не
располагаем,  зайдите  через  несколько  дней,  через два  дня,  через день,
завтра. Она  сидела в приемной  злодеев,  под  портретом премудрого  Ленина,
напротив  портрета  Дзержинского  с его светлой  улыбкой  садиста, рыдала  в
полной беспомощности. Наконец спустился по злодейской лестнице со злодейских
вершин  голубоглазый злодей  с майорскими  петлицами  и сказал,  что  Градов
отправлен  на  следствие  в  Москву.  После этого  внимательно оглядывая  ее
какими-то тоже не вполне мужскими глазами, он добавил, что порекомендовал бы
ей поменьше думать о предателе родины, а побольше о своей собственной жизни.
     Она  бросилась на вокзал --  очередиться за билетами,  потом в школу за
табелем  Борьки,  потом упаковываться,  стаскивать  вещи  в  комиссионку.  В
растасканную  квартиру пришли оценщики мебели, дали  жульнические  цены, она
согласилась. Вокруг была полная пустота, как будто она не жила в этом городе
семь лет, как будто бы никогда не была здесь, в общем-то, царицей бала, черт
бы его  побрал. Ни  военврач Берг, ни старший  лейтенант Вересаев  из  штаба
авиации  на горизонте не  появлялись, не говоря  уже  о  других  теннисистах
меньшего калибра.  Впрочем,  кто  знает, может  быть,  уж им и самим  светят
совсем другие, далеко не теннисные поля. В командном корпусе  ОКДВА, похоже,
шел полный  погром. Только сержант  Васьков,  шофер комкора, вдруг  заявился
помогать со сборами. Ходил по комнатам, остро вглядывался, то ли шпионил, то
ли слямзить чего-нибудь хотел. Впрочем, может,  и в  самом деле деток жалел.
Пусть ходит, все-таки хоть одна живая душа.
     Телеграмму в Серебряный  Бор  Вероника дала  уже перед самым отъездом с
вокзала: "Возвращаюсь насовсем детьми. Никита кажется  Москве.  Целую плачу.
Вероника". Должны понять, что произошло, если еще не знают. Впрочем, как они
могут не знать? Об аресте Блюхера, кажется, было в  газетах, скорее всего, и
Никита в этой связи упоминается: "Разоблачена и обезврежена  еще одна группа
фашистских заговорщиков..." Потянулись бесконечные дни пересечения Сибири  в
западном направлении.  В вагоне  стояла  духота, окна не открывались, разило
потом и протухшей  пищей, все  чесались, дети зверели от безделья,  отовсюду
слышались  то храп, то  попердывание, но больше всего  жвачка: после Байкала
жевали омуля, перед Омском какое-то,  оказывается, знаменитое копченое сало,
повсюду похрустывала  единственная  санитарная  упаковка  --  скорлупа  яиц.
Проводники временами разбрасывали хлорку, чтоб народ тут не перезаражал друг
друга  всякой  гнусностью.  Подвыпив,  то тут,  то там прокисшие башки  вели
какие-то  бесконечные прокисшие  толковища. Вероника, по сути  дела, впервые
путешествовала  в общем плацкартном.  Единственным  утешением  был маленький
томик  Пушкина. Забившись  в угол,  она бесконечно,  то  молча, то  шепотом,
повторяла:  "Прощай,  письмо любви,  прощай!  она  велела...  Но  полно, час
настал, гори, письмо любви... Свершилось! Темные свернулися листы; На легком
пепле их заветные черты Белеют... Грудь моя  стеснилась. Пепел милый, Отрада
бедная  в судьбе моей унылой,  Останься век  со  мной на горестной груди..."
Горькие строки ее  утешали. Не  только у нас все было разбито, разрушено,  у
него тоже вдруг все начинало  скользить  под  откос; в  горечи  человеческих
судеб есть тоже свой убаюкивающий ритм... может быть, это единственное,  что
остается, но это немало.
     Вконец измученные, исчесавшиеся  и  одуревшие "никитяне", как  называли
эту  часть семейства  в Серебряном Бору, вывалились из вагона на Ярославском
вокзале прямо в объятия Бориса Никитича и Мэри Вахтанговны. Женщины, включая
пятилетнюю Верочку, слились в рыданиях. Два Бориса  молча стояли.  Профессор
заметил, что у любимого отпрыска появился взгляд  исподлобья сродни тому,  с
которым привезли из Горелова Митю.
     Весь день  до вечера  "никитяне"  обмывались,  обстирывались, сушились.
Залезли  потом  на чистейшие простыни,  под  старые,  будто  вечные, пуховые
градовские одеяла. Дети немедленно заснули. Вероника, свернувшись клубочком,
лежала на  столь знакомой кровати, в которой,  по  всей вероятности, и зачат
был Борис IV, прислушивалась к звукам большого старого дома: к поскрипыванию
паркета  внизу, к уютному подвыванию ветра на чердаке, к голоску хлопотливой
Агаши, к шагам, возгласам, отрывистому  вопросительному рявканью Пифагора. О
Никите  почему-то в этот момент не думалось. Вообще ни о чем не думалось,  а
только лишь  ощущалась тихая  радость  пристанища.  В один из блаженных этих
моментов снизу  долетело, что пришла  телеграмма  от ее  родителей,  которые
отдыхали  в Крыму в писательской колонии, и оттуда, из писательской колонии,
горячо обнимали любимую дочку и очаровательных внуков. Она не стала вылезать
из-под одеяла, чтобы не прерывать радости пристанища.
     Вечером,  к   ужину,   был   полный   градовский   сбор,  вокруг  стола
расположились  и  Борис  Никитич,  и  Мэри,  и  Кирилл с  женой Цецилией,  и
пятнадцатилетний  Митя, который,  хоть  и считался их приемным сыном,  домом
своим  полагал Серебряный Бор, и  Нина  с Саввой, и  их двухсполовинойлетняя
Еленка, и друг дома вечный холостяк Пулково, и Пифагор, который, несмотря на
свой весьма и  весьма солидный собачий возраст,  был в отличной форме и  все
еще считал себя  щенком, и Агаша, если  можно о ней сказать "расположилась",
ибо  курсировала беспрерывно между столовой  и кухней, и ее, почти законный,
"друг жизни",  популярнейший в этой  части Подмосковья,  бывший  участковый,
ныне инспектор райфо  и по совместительству  замзав близлежащего лесничества
товарищ  Слабопетуховский, который  в  общем-то проводил больше  времени  на
кухне  возле  буфета с  гранеными стеклами и  только  изредка присаживался к
общему   столу,  чтобы  осчастливить   присутствующих   каким-нибудь  свежим
высказыванием  о  происках  Муссолини  в  Абиссинии; и, разумеется,  главные
виновники этого сбора -- "никитяне": Вероника, Верочка и  Борис IV; не  было
только общего любимца Никиты, их "красного генерала", который всегда за этим
столом вел себя слегка как мальчик, наперсник скорее Нины или даже Пифагора,
чем  сурового младшего брата,  и  потому не  было и  торжества  прежних лет,
преобладало молчание, потупленные взоры, вздохи; едва ли не поминки, так это
выглядело теперь.
     Мэри сидела  рядом  с  Вероникой, гладила ее  по голове, целовала то  в
щеку, то в плечо.  Впервые между невесткой и  свекровью  возникла  настоящая
близость.  Борис Никитич одной  рукой  ворошил вихры  своего  внука,  другой
поднял рюмочку настойки и обратился ко всем:
     -- Давайте выпьем за нашего Никиту! Я уверен, что он с честью выйдет из
этого  страшного  испытания! Я  надеюсь,  Мэричка, Вероникочка,  я  серьезно
надеюсь, что скоро все будет позади.  Весьма важная  персона  вчера  шепнула
мне:  "Держитесь,  профессор,  ошибки  случаются"...  Он  так  и  сказал  --
ошибки...
     Все, разумеется,  помнили,  как  Борис  Никитич  семь лет  назад  столь
убедительно  продемонстрировал  свои кремлевские  связи,  поэтому и нынешний
шепоток  в  сферах был  принят серьезно, все  с надеждой приободрились, Мэри
демонстративно  перекрестилась,  глава семьи  успокоительно  кивал. Кирилл с
уверенностью высказался:
     -- Я  уверен, что Никита будет  оправдан. Это, может быть, займет месяц
или   два   --   по   некоторым  причинам  дело  Блюхера   очень  запутанно,
противоречиво, оно, очевидно, вкрутило в свою воронку многих невинных людей,
-- но я уверен, что, как только все распутается, Никиту освободят.
     -- Если он, конечно, невиновен, -- вдруг произнесла Цецилия.
     Все, изумленные, повернулись к ней и вдруг заметили, что она тут как бы
несколько ни при чем, как бы несколько отчужденный элемент, что в ее строгой
позе как  бы читается  некое заявление о  принадлежности  к более серьезному
содружеству, чем градовская семья.
     Нина вспыхнула, уставилась горящим взглядом на Цецилию.
     -- Ты говоришь "если",  Циля? Что это значит?  Что значит в твоих устах
слово "невиновен"? Ты не очумела, дорогая подруга?
     Цецилия    только   чуть   повернула    голову    в   сторону    бывшей
товарки-"синеблузницы", ныне родственницы-золовки.  С определенным, впрочем,
не чрезмерным высокомерием и чувством идеологического превосходства пояснила
для всех свою позицию:
     --  В  принципе органы  пролетарской  диктатуры  не  могут  действовать
неправильно  или  несправедливо.  Конечно,  в условиях нарастания  классовой
борьбы могут быть ошибки, но  они чрезвычайно редки. Видите ли,  товарищи...
--  Она  явно  почувствовала себя  на  лекционной  трибуне; забыв про Нинину
атаку,  подтянулась  большущей   грудью,  залучилась  веснушками  по  адресу
просвещаемых   масс.   --  Понимаете  ли,  товарищи,  уже  сам  факт  ареста
доказывает: что-то было неверным в политическом или идеологическом поведении
арестованного.  В  эти  сложные  времена,  когда  явно  сформировался  новый
огромный геополитический  заговор  против Советского  Союза с  непременными,
широко внедренными филиалами внутри страны, в эти сложные времена, товарищи,
и за себя-то нельзя поручиться,  не говоря уже  о друзьях или родственниках.
Органы знают ситуацию лучше нас всех,  они все поставят на свое  место,  они
разберутся во  всем.  Неограниченное доверие к органам --  это  неотторжимый
элемент истинной партийности!
     Кирилл сидел, опустив глаза. Под лучиком заходящего солнца, проникшим в
щель между  синим  и  красным  ромбами окна,  на  лице его  пылало  какое-то
кубистическое  пятно.  Если оторваться от классовых  позиций, то, что сейчас
говорит  его  жена,  звучит  просто  чудовищно,  но с  классовых  позиций, с
партийной  точки зрения она совершенно права, и не он  ли сам всегда замечал
за братом явный, скажем так, недостаток идейности.
     -- Что она говорит! -- воскликнула Нина. -- Братцы, послушайте, что она
несет!
     Тут только Цецилия заязвилась уже непосредственно в Нинин адрес:
     --  Что  же  странного находит  в  моих  словах  член  Союза  советских
писателей?
     -- По  твоей логике, Циля, ты одобрила  бы и арест своего  собственного
отца, да? Органы выше отца,  верно? --  Нина даже как бы зашипела от  своего
горячего сарказма.
     --  Да!  --  воинственно выкрикнула  ей  в  лицо Цецилия.  Кирилла этот
возглас будто палкой в ухо ударил.
     -- Розенблюм! -- вскричал он.
     -- Градов! -- Цецилия ударила кулаком по столу. -- Я люблю своего отца,
но как коммунист я больше люблю свою партию и ее органы!
     -- Нина, -- Мэри Вахтанговна положила ладонь на дрожащую руку дочери.
     Возникла неловкая пауза. Вдруг выяснилось, что даже  и  здесь, за отчим
столом, не все уже скажешь впрямую.
     Вероника тихо плакала в платок.
     --  Мэричка, --  шептала  она, --  если  бы  ты  видела  эти  лица, эти
чудовищные хари...
     Мэри встала, потянула Веронику.
     -- Пойдем в кабинет, голубка моя, я поиграю тебе Шопена.
     Тут же поднялся и Пулково.
     -- Можно и мне с вами?
     -- И я с вами, -- присоединился Борис Никитич.
     В кабинете меломаны расположились как бы по законам мизансцены: Мэри за
инструментом,  Ле  -- облокотившись на  инструмент,  Градов в  своем любимом
кресле, в том  самом, в котором  он когда-то  "лечился музыкой"; Вероника на
ковре у его ног, руку положив на его колено; к  ней пристроилась, прижавшись
щечкой,  нежная  Верочка,  притопала  и  крошка Леночка Китайгородская, тоже
уселась  на ковер, глядя  на  "бабу".  Мэри  пустилась  в  мощный  бравурный
полонез,  первыми   же  тактами  заглушивший   спор   в  столовой  и  вообще
опровергнувший НКВД.  Вдруг пианистка бросила клавиши,  в  панике вскочила с
табуретки, кинулась к дверям, крича:
     -- Где мальчики?! Кто-нибудь видел Митю и Борю?
     Весь дом переполошился: о мальчиках и в самом деле забыли. Нашлись  они
в  саду.   В  сгустившихся   сумерках   подвижный,   быстрый  Борис   IV   с
подростком-увальнем   Сапуновым  почти  невидимым  мячом  играли  в  футбол.
Верхушки сосен были освещены розовым, над ними  в  быстро густеющем  зеленом
уже видна была звезда градовского дома. Она немного плакала над ним.
     В  те  времена  жизнь  не  мешкала  со  свойственными  ей  ироническими
поворотами.  Несколько  дней  спустя после  описанной  выше  "свистать  всех
наверх"   встречи   в  Серебряном   Бору  Цецилия   Розенблюм  работала,  по
обыкновению, в библиотеке Института мировой  политики. В этом месте было так
приятно  обогащать теоретический  багаж,  да  и  актуальной  информации было
немало, институт выписывал добрую  дюжину газет из-за  рубежа, боевые органы
Коминтерна.
     Можно себе представить, с какой тоской  и надеждой пролетарии Англии, и
Франции, и Соединенных  Штатов Америки смотрят  на  Восток, на Москву, когда
стоят  в   стачечных  пикетах,  когда  блокируют  ворота  своих  фабрик,  не
пропускают  штрейкбрехеров. Поражает цинизм  гитлеровцев,  они тоже называют
себя социалистической  рабочей партией.  А ведь сами  шлют ультрасовременные
аэропланы бомбить республиканцев в Испании! Стол Цили был заставлен стопками
томов классиков эм-эл, могучее заграждение от дикостей ежедневности.  Внутри
этой  ограды она шелестела комгазетами.  Гармония, вот она  -- только здесь,
несмотря  на  противоречия  международного рабочего движения,  она -- только
здесь; мы сами творцы своей гармонии.
     Шедший  по проходу коллега позвал  ее к  телефону. Кажется, Градов тебе
звонит,  Розенблюм,  по  какому-то  делу,  сказал  он  с  улыбкой.  Любовные
отношения "строгого юноши" (каким Кирилл и  по сей день остался, несмотря на
свои 35 лет) и неряшливой, рассеянной, довольно  нелепой "Розенблюмихи" были
постоянной темой веселых разговоров в "теоретических кругах Москвы".
     Телефон висел на стене неподалеку от стойки выдачи книг.  Под ним стоял
круглый  столик и  венский  стул. Трубк