А  потом  на  проводах  от  моего  газка мотор
погоняем". Расторопности  необыкновенной,  шоферюга  "Российских  вин" мигом
откуда-то приволок  лист кровельного железа, на нем  они развели костерок из
смоченных  в мазуте  тряпок,  затолкали его  под  картер. Такой  же  горящей
тряпкой  отогрели  замок,  отодрали заледеневшую  дверь.  Борис влез  внутрь
словно водолаз в затонувшую подводную лодку. Кожаное сиденье жгло через кожу
эсэсовских штанов, доставшихся ему когда-то в качестве трофея  после  боя на
окраине  Бреслау.  Нелепо, конечно, даже  пробовать  завести  мотор  ключом,
аккумулятор,  хоть  и  танковый,  все равно  мертв,  масло не разгонишь и на
адском  огне.  Отступать,  однако, нельзя,  если уж  взялся: мотор заводится
всегда!  Русланка тем  временем пытался, маневрируя меж сугробами, подогнать
свой фургон поближе, чтобы протянуть провода от плюса к плюсу, от  минуса  к
минусу,  то  есть  "прикурить".  Борис   раскачал  педаль   газа,   крутанул
вправо-влево руль  и, наконец,  повернул ключ в замке. Как ни странно, звук,
последовавший за этим движением, не  показался ему  безнадежным. Искра  явно
прошла,  мотор сделал два-три оборота. Он  выбросил наружу заводную  ручку и
попросил  Русланку покрутить. Вдвоем  они минут  десять  пытались подхватить
обороты, однако ничего не получалось. Борис уже хотел было бросить это дело,
чтобы  окончательно  не  добить  аккумулятор,  и уповать  теперь  только  на
провода, когда "хорьх"  вдруг взвыл, как  вся  устремившаяся в прорыв  армия
Гудериана, а затем, как только газ был  сброшен, заработал ровно и устойчиво
на низких оборотах.  Вот  так чудеса! Что  же тут  в конце концов  оказалось
решающим   --  немецкая  технология,  самогонная  присадка   Поршневича  или
энтузиазм двух молодых москвичей? "Мы киты  с  тобой,  Русланка!  --  сказал
Борис,  употребив  недавно  усвоенное  студенческое  выражение.  --  С  меня
пол-литра!"
     "Ловлю  на слове! -- весело  отозвался шоферюга. -- Жди в гости, Град!"
Все ребята с этого двора мечтали побывать в загадочной маршальской квартире,
в честь которой  к  фасаду  дома уже прибили  мемориальную  плиту с чеканным
профилем  героя.  "Хорьх" деятельно прогревался, льдинки сползали со стекол,
внутри  оттаивала кожаная  обивка, играло радио: монтаж  оперы "Запорожец за
Дунаем". Борис  отправился  наверх,  отмыл  замазученные руки,  переоделся в
синий костюм  с  большими вислыми  плечами,  расчесал  на  пробор и  малость
набриолинил  свои  темно-рыжие  волосы, сверху  надел черное легкое пальто в
обтяжку,  трехцветный  шарф:  либертэ, эгалитэ,  фратернитэ.  Головной  убор
побоку: московским денди мороз не страшен.
     Сквозь  метущие широким  пологом  или  завивающиеся в  торнадные хвосты
снежные вихри целый час он  ездил  по  Садовому кольцу с одной лишь целью --
полностью разогреть и оживить своего роскошного любимца, а потом вернулся на
улицу Горького и остановился возле тяжелой двери, над которой висела одна из
немногих  светящихся вывесок, конусообразный бокал  с  разноцветными  слоями
жидкости  и  с  обкручивающейся  вокруг ножки,  словно  змея  в  медицинской
эмблеме,  надписью "Коктейль-холл".  Из  бокала  к  тому  же  торчала  некая
светящаяся  палочка,  которая  означала,  что  полосатые  напитки  здесь  не
хлобыщут через край  до дна, а элегантно  потягивают через соломинку.  Самое
интригующее   из  всех   московских   злачных   мест   начала   пятидесятых.
Существование его под этой вывеской уже само по  себе представляло загадку в
период  борьбы  со  всяческой  иностранщиной,  особенно  англо-американского
происхождения. Даже  уж  такие ведь  слова, как  "фокстрот",  то есть  лисий
шажок,  были  отменены, а  тут  в  самом  центре  социалистической  столицы,
наискосок  через  улицу  от  Центрального  телеграфа,  со скромной наглостью
светилась  вывеска "Коктейль-холл", которая ничем  была не  лучше отмененных
джаза и мюзик-холла,  а  может быть,  даже  и превосходила их по буржуазному
разложению.  Иные  московские остряки  предполагали,  что  если  заведение с
позором  не закроют, то, во всяком случае, переименуют в ерш-избу, где уж не
особенно будут  заботиться  о разноцветных уровнях и  о  соломинках.  Время,
однако,  шло, а  коктейль-холл  на улице  Горького  преспокойно существовал,
чрезвычайно интригуя  среднего москвича и гостей столицы. Поговаривали даже,
что  туда среди  ночи на обратном курсе  с Центрального телеграфа,  то  есть
после отсылки клеветнических антисоветских телеграмм,  иной раз заворачивает
корреспондент американской  газеты "Юнайтед Диспетч" Ф.Корагессен Строубэри.
От Борисова дома сие заведение было в пятидесяти  секундах ходьбы по прямой,
и он,  естественно,  не преминул тут стать завсегдатаем. Всякий раз  строго,
чуть нахмуренно  шел  в  обход  очереди,  коротко стучал  в  дубовую,  будто
прокурорскую, дверь. В щелке появлялось узкое око. и  широкий брыл швейцара,
нехорошие, неприступно советские черты лица. Увидев, однако, гостя, лицо тут
же  стряхивало  неприступность:  "Борису  Никитичу!"  Публика,  конечно,  не
возражала:  раз пускают,  значит, этому  товарищу  положено. Так, собственно
говоря,  тут вся  публика разделялась:  те,  что в очереди стояли, случайный
народец, среди них иногда даже  и студент  попадался, решивший  за одну ночь
прогулять всю стипендию, и "свои", которых  знали в лицо, а то и по имени, в
основном, конечно, деятели литературы и  искусства,  выдающиеся спортсмены и
детки больших чинов, американизированная молодежь, называвшая улицу Горького
Бродвеем, а то, еще пуще, Пешков-стрит; эти, конечно, в очереди не стояли.
     При  входе  светился,  будто  многоярусный  алтарь,  бар  с полукруглой
стойкой. За стойкой священнодействовали старшая барменша Валенсия Максимовна
и  два ее молодых помощника Гога и Серега, о которых, естественно, говорили,
что оба  в капитанских  чинах. Эти последние сливали и сбивали  в смесителях
коктейли. Валенсия же Максимовна, похожая в  ореоле своих перекисьводородных
волос на  Елизавету, дщерь Петрову,  лишь принимала заказы. Только  уж очень
избранным  персоналиям она соизволяла преподнести  изделия своих собственных
имперских десниц.
     --  Что  вам сегодня предложить, Боренька? -- серьезно  и  благосклонно
спросила она молодого человека.
     -- "Таран", -- сказал Борис, усаживаясь на высокую табуретку.
     Укоризненно  чуть-чуть качнув  головою,  Валенсия  Максимовна отошла  к
многоцветной  пирамиде  своего  хозяйства.  Внутри,  вокруг   столиков  и  в
бархатных  нишах,  было людно,  но не  многолюдно,  имелись  даже  свободные
кресла. В основном все были "свои", уютное и веселое сборище, и трудно  было
даже представить  себе, что  за дверью имеется под  порывами  пурги  очередь
общей  публики.  На  антресолях  играл  маленький  оркестр.  Его  репертуар,
разумеется,   тоже  находился   под  строгим  идеологическим  контролем,  но
музыканты  умудрялись исполнять  даже  "Жил на  опушке  рощи клен" так,  что
получалось что-то вроде джаза.
     Валенсия Максимовна поставила перед Борисом большой бокал с пузырящейся
и переливающейся многоцветной влагой.
     -- Не нужно начинать с "Тарана", Боренька. Примите "Шампань-коблер", --
сказала она так, как будто и не ожидала возражений.
     --  Хм, --  Борис  пожал  плечами.  -- Кажется,  меня  тут все  еще  за
взрослого не считают? Впрочем, вы наверняка правы, Валенсия Максимовна.
     Взрыв хохота долетел до бара из одной бархатной ниши. Кто-то там махнул
рукой Борису:  "Причаливайте, сэр!"  Это были  писатели и артисты, созвездие
лауреатов.  Площадкой владел (таково было новое выражение, вошедшее в обиход
с  легкой  руки футбольного  радиокомментатора  Вадима  Синявского: "владеть
площадкой"), итак,  площадкой  владел композитор  Никита Богословский, автор
песни "Темная ночь", которую  по популярности  можно было  сравнить только с
"Тучами" Борисовой тетки Нины.
     -- Тут  недавно  в  Москве,  уважаемые  товарищи, сделано  удивительное
открытие...  --  "Уважаемые товарищи" звучали в  его  устах, шевелящихся над
галстуком-бабочкой в горошек, словно "леди  и джентльмены". -- Вот, обратите
внимание, обыкновенная  фотокарточка...  --  С  этими  словами  он извлек из
кармана  снимок совокупляющейся  в довольно похабной позе пары. -- Ну, самая
обыкновенная  продукция...  ну,  кто   из   нас  не  знаком  с  такого  рода
изделиями... ну, словом, самая элементарная маленькая порнушка...
     С той же небрежностью, с какой говорил, Богословский бросил карточку на
середину  стола.  Все вокруг  умирали  от этой  небрежности -- обыкновенная,
видите  ли,  порнопродукция,  и  это  в  самой  пуританской  стране  суровых
пролетарских  нравов. Все хохотали, однако  Борис с удивлением заметил,  что
некоторые,  в  частности,  Валентин  Петрович Катаев  и  Константин  Симонов
обменялись короткими многозначительными взглядами.
     -- А теперь  возьмите любую  газету,  -- продолжал Богословский.  -- Ну
любую! Ну вот  хотя бы  эту  ежедневную  газету. -- Он вытащил из портфеля и
развернул рядом с фотографией "Правду".
     Ничего себе, "любая ежедневная газета", боевой орган ЦК ВКП(б), которую
каждое утро кладут на стол не кому-нибудь, а самому Хозяину!  Смех тут начал
немного увядать, общество отвлекалось к напиткам. Заметив  это, Богословский
юмористически сморщил на удивленье свежую, круглую мордаху:
     -- Нет-нет, товарищи, никакой контрреволюции! Тут  просто  удивительный
перекос  человеческой  логики.  Дело  в  том,  что  этот снимок  может  быть
иллюстрацией к  любому заголовку любой газеты. Пари? Извольте! Ну вот, Саша,
читай заголовки, а я  буду  картинку показывать. -- Он  подтолкнул  газету к
автору  недавно раскритикованной  комедии  "Вас вызывает  Таймыр" Александру
Галичу,  высоколобому   молодому  человеку  с  усиками,  которые  аккуратной
подстриженностью и элегантностью  спорили со  знаменитыми  усиками  шестижды
лауреата Сталинской премии Кости Симонова.
     -- Пардон, пардон. -- Галич отодвинулся от газеты. -- Читай уж сам!
     -- Нет,  так неинтересно. -- Богословский обвел глазами присутствующих.
--  Надо,  чтобы кто-нибудь другой читал.  Ну,  Рубен  Николаевич, может, вы
будете читать как мастер читки? Миша, ты? А, вон Сережа Михалков пришел, вот
он нам прочтет!
     --  Б-б-без меня!  --  сказал,  проходя мимо  сразу в  туалет,  длинный
дятлоподобный "дядя Степа".
     -- Ну давайте я прочту, -- сказал Борис IV Градов.
     -- Ха-ха-ха! -- вскричал  Богословский. --  Вот студент прочтет  своими
устами младенца!
     Катаев,  с  которым Борис оказался рядом, тихо пробормотал:  "Зачем это
вам?" Однако уста младенца зазвучали ко всеобщему удовольствию.
     -- "Новый приступ безумия в лагере поджигателей войны", -- читал Борис.
     -- Извольте!  -- восклицал Богословский, демонстрируя совокупляющуюся с
ослиными лицами парочку.
     -- "Крепнет связь науки и практики", -- читал Борис.
     -- Ну, лучше не придумаешь! -- восклицал Богословский. Снимок и в самом
деле отлично иллюстрировал неразрывность науки и практики.
     -- "Сказы латышского народа".
     -- А вот и картинка к ним!
     -- "Районная животноводческая выставка".
     -- Товарищи, товарищи!
     -- "Подготовка национальных кадров".
     -- Ну не гениально ли?
     -- "Молдавия отвечает на призыв..."
     Тут разошедшегося Бориса прервал Симонов:
     -- Ну, хватит, ребята! Так ведь окочуриться от смеха можно.
     -- Кто же это, интересно, придумал? -- спросил Катаев, шелковым платком
отирая лоб.
     -- Понятия  не  имею. -- Богословский  забрал карточку, газету и, очень
довольный, удалился.
     Все вдруг заговорили о войне. Вот  тогда народ умел шутить,  хохмили за
милую душу.  Парадокс, не правда ли? В окопах юмора было больше, чем сейчас,
в мирной жизни.
     Борису, признаться, чрезвычайно льстило,  что  он запросто вхож в  этот
круг старших  да еще и таких знаменитых  мужчин Москвы, хоть сам-то он  был,
конечно,  им  интересен  лишь как сын  маршала  Градова.  Многие из  них,  в
частности  Симонов,  водили  знакомство с  его отцом во фронтовые  годы "Ваш
отец, ста'ик, был п'ек'асный па'ень и  великий солдат", --  сказал  шестижды
лауреат со своей знаменитой картавостью, когда в том же самом коктейль-холле
молодого Градова представил  компании сильно нагрузившийся  актер Дружников.
Все тогда спешились с табуреток, выпростались из бархатных седалищ, окружили
Бориса. Не может быть, сын маршала Градова?!  Старик,  позвольте пожать вашу
руку! Ваш отец  был прекрасный парень  и великий солдат.  Что, Костя это уже
говорил? Нет, это я сам сказал. Это в стиле Хемингуэя. Ну, конечно, в  стиле
Хемингуэя. Да, мы с  Никитой... Я о нем очерк писал для "Звездочки", неужели
не  помните  --  "Вещмешок маршала  Градова"?  Он  был бы  сейчас  наверняка
министром  обороны...  Помню,  летел в  его самолете  в  район  Кенигсберга.
Отличные хлопцы  там  были в  штабе,  Кока  Шершавый такой, зампотылу, майор
Слабопетуховский...  расписали там  "пулю",  ну  и... Эх,  Никита, Никита...
недели не дожил до Победы...  Настоящий мужчина...  безупречная храбрость...
философ и  практик  войны... Чья-то пухлая лапа обхватила  Бориса за  плечи,
прямо в  ухо влез мокрый рот, зашептал: "А я твою маму знал, Боренька... Ох,
какая она была..."  "Боренька" дернулся, сбросил пухлую лапу, еле сдержался,
чтобы  не  залепить  в  мокрую  пасть.   Кто-то  оттащил  любителя  интимных
откровений.  Ты что, с ума сошел, пьяный дурак? Нашел чем делиться с парнем,
такими  воспоминаниями! Вскоре  все  в этой  компании поняли,  что  с  сыном
маршала можно говорить о чем угодно, только не о матери.
     В разговорах о войне вдруг выяснилось мимоходом, что и Борис воевал.
     --  Когда же вы успели, старик? -- удивился Катаев. -- Может быть, были
"сыном полка"?
     Все засмеялись.  За повесть "Сын  полка" почтенный мастер "южной школы"
пять лет назад получил свою Сталинскую.
     Борис усмехнулся.  Он  понял,  что дело тут  не в возрасте, просто  все
уверены, что уж сыну-то маршала не пришлось в окопах вшей кормить.
     -- Я никогда не  был в полках, --  сказал он.  -- У  нас был  отряд  не
больше роты по личному составу.
     -- Но все-таки ведь  ваша рота была частью полка, старик, не так ли? --
спросил  какой-то  только  что  подсевший,  которому  вовсе  вроде бы  и  не
полагалось  подсаживаться  к  такой  компании  и  уж тем  более пользоваться
шикарным обращением "старик".
     Борис внимательно на него  посмотрел и ничего  не заметил, кроме желтых
глазенок.
     -- Нет, наша рота не была частью полка, старик, -- сказал он.
     Лауреаты заулыбались, оценив сарказм молодого Градова. Борис  продолжил
в том же духе, хотя немедленно понял, что немного перебарщивает:
     -- Простите, больше ничего не могу вам сказать, старик.
     Симонов  разливал по  стаканам  уже  третью бутылку  коньяку.  Кому еще
заказывать такие напитки, как марочный "Арарат", если не шестижды лауреату?
     -- Между прочим, старики, в  заведении появилась интересная публика, --
проговорил он. -- Сразу не оглядывайтесь, но вон там под антресолями  столик
заняли три американца.
     --  Т-т-то  есть к-к-как  это  три  американца?  -- удивился  Михалков,
немедленно уставивший в указанном направлении два  своих  глаза, похожих  на
линзы кинокамер. -- Откуда они тут взялись? С парашютами?
     -- Двоих я знаю лично, -- сказал Симонов.  -- Один, моего возраста, это
Ф.Корагессен Строубэри,  он корреспондент газеты "Юнайтед Диспетч" в Москве,
хорошо говорит по-русски,  не бздун,  плавал  в Мурманск на конвоях, летал в
Ленинград  во  время  блокады. Второй,  старики, это вообще большой человек,
да-да, вот этот старик, старики, большая  антисоветская  скотина, знаменитый
Тоунсенд  Рестон. Откройте  любую  нашу  газету...  --  тут  все захихикали,
вспомнив "изобретение"  Никиты  Богословского,  -- и увидите сразу, как  его
гребут и  в хвост и  в гриву, паразита, за  клевету  и  дезинформацию. Ну, а
третий, наверное, из посольства, этого не знаю.
     Увидеть  зимой  1951  года  трех  вылупившихся  из   московской   вьюги
розовощеких  американцев  было все  равно  что  увидеть  марсиан.  Вздрогнул
задремавший было в своем кресле Михаил Светлов.
     А может быть, это не американцы, а марсиане? Боря Градов пошел к бару и
попросил у Валенсии Максимовны десятирублевую сигару. Закурив ее, отправился
обратно,  окружая себя  чем-то  вроде  дымовой  завесы.  Прекрасная  идея --
наблюдать за врагом  сквозь дым сигары! Я им, конечно, не виден, вместо лица
косматое  облако,  а  их  вижу  отлично  со всеми  их проплешинами,  очками,
перстнями,  обручальными  кольцами,  толстенными  авторучками,  торчащими из
карманов толстенных пиджаков в рыбью косточку  -- почему еще зубные щетки не
торчат   из   этих  карманов?  т  --  с  их  золотыми   часами  и   кожаными
портсигарами... Интересно, какого черта они все трое смотрят на меня, если у
меня  вместо лица  косматое  облако  дымовой  завесы?  Вот вам их  фальшивые
улыбки,  вот вам "лицо врага",  как наш друг  Константин Михайлович писал  в
стихотворном репортаже из  Канады... "Россия, Сталин, Сталинград, три первые
ряда молчат..."
     Он вернулся  к своему столу и  обратился к автору вспомнившихся строк о
битве за мир:
     -- Вот вы, старик, говорите, что из тех трех двое вам лично известны. А
почему же тогда не здороваетесь?
     -- Вы что,  не понимаете,  старик,  почему я не здороваюсь?  --  поднял
брови Симонов.  --  А  вот  они  понимают, почему я не здороваюсь, и тоже не
здороваются, проявляют отличный политический такт.
     --  А  вот  я  сейчас  пойду  и  с ними  поздороваюсь, --  сказал Борис
неожиданно для себя самого. Вот так с сигарой главного калибра в зубах прямо
вот через зал протопать и с поджигателями войны познакомиться.
     --  Вы этого не сделаете! --  неожиданным фальцетом вознесся Катаев. --
Как старший за столом не советую вам, старик, этого делать!
     --  Прошу прощенья, уже не могу этого не сделать. -- Борис поднялся. --
Как человек прямого действия уже не могу этого не сделать.
     Оркестр  заиграл  "Красную  розочку,  красную розочку я тебе дарю!"  За
перилами  антресолей  был  виден  контрабасист,  ловко  перебирающий  струны
сардельками пальцев, большой, совсем молодой, хоть и уже лысеющий, к тому же
сильно  застекленный  солидными  очками  парень,  с блуждающей  таинственной
улыбкой  на  толстых  губах;  о  нем тот же  Катаев однажды сказал, что  это
талантливый  прозаик  Юрий-Юрий...   ну,  не  важно...  Борис  направился  к
американцам, однако  тут  из туалета выпорхнули две хорошеньких девчонки  и,
пролетая мимо, обронили:
     -- Ах, неужели это мастер спорта Боря Градов собственной персоной?
     Естественно, все американцы и  вообще вся  осложняющаяся  день за  днем
международная  ситуация были немедленно  забыты. В дальнейшем забыты  были и
многие  другие  базовые  проблемы  середины  двадцатого века.  Оказавшись  в
компании людей  своего  поколения,  то есть  сборной солянки из  всяких  там
физтехов, инязов, мгимошников, маишников  (начались как раз зимние каникулы,
студент гулял),  Борис  IV  Градов немедленно  стал  одним  из  двух главных
действующих  лиц  животрепещущего спора.  Вопрос был  поставлен  остро:  кто
сильнее опьянеет -- тот, кто сразу выдует пол-литра "Московской особой", или
тот, кто  употребит указанное количество зелья рюмками в  течение  получаса?
Как человек прямого действия, Борис, разумеется, выступил за первый вариант:
дескать,  легче выдуть  пузырь из горла или двумя стаканами по  250 граммов.
Противником  его оказался дюжий малый, чемпион  МГУ по  борьбе классического
стиля. Его звали Поп, из чего можно было сделать  предположенье, что фамилия
его была Попов. На ручке его кресла сидела очаровательная девчонка в свитере
с двумя полярными оленями. Вот именно этой девчонке,  Наташке,  будет сейчас
доказано  преимущество  пр