стью стены,  отмечаешь все
выступы  в  кирпичной   кладке,  железные   прутья  балкончиков  (Варшава!),
дряхлость или  устойчивость  водосточных  труб,  все  желобы  стоков,  ветви
старого вяза, на которых в крайнем случае  можно повиснуть, превратившись  в
помесь ленивца и хамелеона, то есть  слившись с ветвями  и листвой, перепады
высоты, все скаты и коньки крыш, по которым ты в конце концов достигнешь вон
той  высокой трубы, из-за которой, по твоим расчетам, перед  тобой откроется
часть внутренней территории подлого поместья на улице Качалова, бывшей Малой
Никитской.
     Мимо  Бориса,  почти  вплотную,  в  сторону Герцена,  то  есть  Большой
Никитской,  прошли две тетки.  Одна  из них говорила: "Хоть бы скорей его  в
армию забрали,  паразита..."  Прошли,  не  заметили.  Он  снял свои  тяжелые
ботинки  и спрятал их за железной бочкой с дождевой  водой.  Приноровившись,
пополз вверх по стене. Нет, навыки еще не утрачены, пальцы рук и ног отлично
используют все шероховатости. Он почти уже дотянулся до водосточного желоба,
когда справа на уровне его колена распахнулось  окошко и из квартиры вылетел
сладкий  голос певца: "За  городом  Горьким,  где ясные  зорьки,  в  рабочем
поселке  подружка  живет..."  Высунулась шестимесячная завивка,  просипела в
листву:  "Никого,  ни хуя,  там  нету..."  Окно  закрылось.  Он  подтянулся,
перебросился  на крышу, залег в  желобе, ощупывая  ладонями жестяную кровлю,
пытаясь  определить,  где  она  может  прогнуться  или  выгнуться,  а  потом
распрямиться с ненужным хлопком.  По  гребню  крыши  прошел  большой  кот  в
темно-бурой шубе, хвост трубой, белые гамаши,  жабо  и подусники, похожий на
английского генерала. Кажется, не  заметил, а может  быть, продемонстрировал
полнейшую нейтральность. Так или иначе, но через четверть часа офицер запаса
оперативного  резерва ГРУ, студент третьего курса Первого московского ордена
Ленина  медицинского  института,  мастер  спорта  СССР,  чемпион  страны  по
мотокроссу в классе 350 куб.см и третий призер в абсолютном зачете, Борис IV
Никитич  Градов  лежал  за  высокой, облицованной  дореволюционным,  то есть
отличным, кафелем трубой  и обозревал внутренний  двор  городского  особняка
зампредсовмина, члена Политбюро ВКП(б), маршала  Лаврентия  Павловича Берии.
Прежде  всего, он заметил удивительную малочисленность и небрежность охраны.
Видимо, ничего не боятся.  Очевидно,  давно  уже решили, что  в  этом городе
некого бояться. У ворот  в  будке сидит  один  чекист,  второй прогуливается
вокруг дома, третий подстригает кусты,  вроде  бы садовник в фартуке,  но на
заднице  пистолет в  кобуре.  Больше никого снаружи не обнаруживается. В дом
можно  попасть двумя путями: через калитку с  железной  дверью,  выходящую в
переулок, и через  главный вход,  к которому ведет  асфальтовое  полукружие.
Будет  трудно или почти невозможно достать его, если  он войдет  или  выйдет
через калитку. Здесь  он мелькнет на какую-нибудь секунду. Этой секунды было
бы  достаточно, если постоянно  держать калитку  под прицелом, однако в этом
случае несколько драгоценных  секунд  будет  упущено, появись  он в  главном
входе.  Все окна  в доме плотно зашторены. Живут, как сычи, света  белого не
видят.  Людей  не  боятся, а света белого боятся. В  доме,  должно  быть, не
меньше тридцати комнат, и в одной из них, возможно, находится пленница этого
гада,  сестренка  Елка,  избалованная  всей  семьей красоточка,  музыкантша,
пижонка, милейшая и чудеснейшая подружка. Он ее превратил в  наложницу. Ебет
нашего, градовского,  ребенка. Выпивает, должно  быть,  коньяку  для долгого
сухостоя и тянет,  и тянет свое  скотское удовольствие, растлевает девчонку,
вытягивает из нее всю  ее юность, всю ее суть, вливает в  нее свой тлен.  Да
будь  ты  хоть  самим Сталиным, заслуживаешь  за  это пули  в пасть  или под
подбородок!
     Солнце было уже в зените, прямо над трубой. Через час на  стрелка ляжет
тень трубы, но пока печет невыносимо, и жесть накалилась вокруг, хоть пироги
пеки, и нельзя пошевелиться:  нужно занимать  вот  эту выбранную  изначально
позицию. Нужно поддерживать уровень ярости, чтобы самому тут не  размазаться
по раскаленной кровле. Он тут  растлевает  не только Елочку, но в ее лице, в
ее  теле  и  всех  моих  женщин: мамочку мою, заокеанскую Веронику, и  Верку
Горду, и тетку  Нинку,  и,  уж конечно. Майку Стрепетову, избравшую меня для
себя раз и навсегда,  и  даже  всех наших околовэвээсовских блядей,  и  всех
студенток моего потока,  и даже бабушку Мэри,  и  даже Агашеньку,  и  Таисию
Ивановну  Пыжикову,  мать  моего нового  братишки  Китушки...  Все продумал,
только кепку забыл в мотоцикле,  нечем башку накрыть; теперь мой котелок тут
по  всем швам  расплавится,  нечего  будет пожертвовать  для  анатомического
музея. А ведь человек должен не только потреблять, но чем-то  жертвовать для
будущих  поколений.  Есть  ли в этом какой-нибудь  смысл? Может быть,  есть,
может быть,  и нет. Есть ли в этом какая-нибудь разница? Может быть, есть, а
может  быть,  и  нет. Ну вот и тупичок, поздравляю с прибытием. Начитавшийся
Шопенгауэра Сашка Шереметьев скажет, что все  это  вообще никуда не течет, а
все это единовременно стоит в бесконечном количестве  копий,  все  прошлое и
все будущее,  не говоря уже о настоящем, где так вот бесконечно  и  лежит на
раскаленной   крыше  расплавляющийся  болван-мститель  с  обжигающим  пальцы
пистолетом. В бесконечном повороте существуют и кафельная труба, и солнце на
выжженном,  без  единого  облачка,  небе,  и  долетающая  ария  из  оперетты
Стрельникова "Сердце поэта":

     "Под-осень-я-сказал-Адели-прощай-дитя-не-помни-зла-расстались-мирно-но-в-апреле
--
она-сама-ко-мне-пришла-бутылку-рома-открывая-я-понял-смысл-волшебных-слов-прощ
ай-вино-в-начале-мая-а-в-октябре-прощай-лю-бовь!",  и  истерический  женский
крик, перекрывающий арию в московском сослагательном наклонении: "А пошел бы
ты на хуй!"
     Сантиметр за сантиметром, он вытащил из  кармана штанов носовой платок,
завязал  узелки  на  четырех  углах и натянул на голову. Как будто бы  стало
немного  полегче.  Сквозь  выявленную жарой субстанцию  воздуха  он еще  раз
внимательно осмотрел внутренний  сад городского  поместья. Теперь там совсем
никого не было, исчез  и садовник с  кобурой на заднице, только в затененном
углу  на  клумбе,  словно  абстрактная  скульптура,  белели  кости  большого
животного: позвонки,  лопатки,  ребра, твердыня таза, будто бы слоновьи,  ну
да,   вот  и   бивни,   все  вместе   довольно  красиво  --  останки  слона,
расстрелянного  из противотанковой  пушки;  апофеоз  масонской  вольной оды.
Впрочем,  вон там кто-то движется и живой: мягкими шлепками плоского пуза по
увлажненному  травяному  ковру  передвигается  большая   жаба,  студенистыми
глазами  взирает  на зашторенные окна с почти осмысленной  укоризной: за что
же, мол,  меня-то так,  ведь  ничего  же не  жаждала  на самом  деле,  кроме
непогрешимости.
     Вдруг весь  двор и сад наполнился людьми. К воротам пробежали два холуя
в штатском. Из парадных дверей вышло еще несколько, кто в форме,  в фуражках
с ярко-синим верхом, кто в пиджаках с тяжелыми карманами и  в плоских кепках
с подвешенными к ним морковными носами,  к которым в свою  очередь подвешены
были пучочки грачиных перьев, то бишь кавказские усы. Ворота открылись, и по
асфальтовому полукружию подъехали два  черных лимузина с кремовыми шторками.
Из  них  вышло  еще  некоторое  количество   соответствующих  людей.  Многие
переговаривались,  некоторые похохатывали,  упираясь кулаками в бока.  Может
быть, над Ёлкой  смеются? Борис поднял пистолет, и в этот момент все  лишнее
исчезло из его сознания,  как  и  солнце перестало жечь. Остались только  те
десять метров, которые его цель должна была пройти от непроницаемого дома до
пуленепробиваемого лимузина.  За эти десять метров он должен  его по крайней
мере три раза убить. Удар, другой, третий, и распадутся все звенья заклятья.
     Вся свора, собравшаяся  на дворе, подобралась. Некоторое подобие стойки
"смирно". Из дверей на крыльцо  вышел Берия в  светлом костюме  и соломенной
шляпе. Одно из стекол его пенсне послало Борису приветственный лучик. Давай,
нажимай   гашетку,   накрышный   стрелок!  В  тот   же   момент   траекторию
неосуществившегося  выстрела пересекла немолодая женщина в шелковом платье с
лилово-синими цветами,  прямо  под  стать  общему  настроению  в  преддверии
неосуществившегося  теракта.  Хитрый Берия остановился: теперь он был под ее
защитой.  Она стояла боком к пистолету,  но бок  ее был достаточно объемист,
чтобы прикрыть  гада. Она что-то говорила ему, мягко жестикулируя обнаженной
до локтя рукой, как бы приводя мягкие,  но неопровержимые аргументы. В лад с
рукой покачивалась приятная голова с уложенной на макушке косой  самоварного
золота.  Плешь  Берии все-таки  чуть-чуть высовывалась  из-за  этой латунной
змеи.  Что тут церемониться, надо  бить! При  таких ситуациях нередко гибнут
невинные люди. Если первая пуля заденет жену, вторая-то уж точно найдет свою
мишень. Все  последующие  мгновения  стояли перед  Борисом,  как  мишени  на
стрельбище.  Берия  что-то сказал,  отчего голова  женщины  дернулась назад,
словно  от  пощечины. Борис отвел  ствол, он  не  мог выстрелить сквозь  эту
женщину. Берия шагнул к лимузину, ну, вот ему  конец, в тот же миг и женщина
шагнула к лимузину, умоляюще простирая руки. Еще три такта они прошли, как в
балете, шаг  в шаг. Стеклышко пенсне метнуло  в сторону  накрышного  стрелка
издевательский лучик: ага, не можешь, кишка тонка!
     По обеим  сторонам  лимузинной двери  стояли два  холуя, один в  форме,
другой  в штатском.  Сцена  сгустилась до предельной  тесноты.  Берия  грубо
оттолкнул свою супругу  и тут же нырнул в пуленепробиваемый мрак. Можно было
еще попасть в подтягиваемую ногу, но в этом не было  никакого смысла: злодей
с раненой конечностью  страшнее  злодея,  у которого ноги  в порядке. Дверцы
захлопнулись, лимузин тут же тронулся. Почти мгновенно двор и  сад опустели.
Проплюхала и скрылась в  кустах  укоризенная жаба,  кости  в углу станцевали
фигуру печального матлота  и застыли, женщина плюхнулась  цветастым задом на
мрамор крыльца, змея  упала с ее головы на плечи... "Прощай, дитя,  не помни
зла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла", -- буксовала по соседству  пластинка. Неудавшийся
Гаврила Принцип стал сползать  с  крыши. От его ладоней пахло жареным. Здесь
нечего больше было делать: злодей, по всей вероятности, уехал надолго.
     Он не нашел за  бочкой  своих ботинок. Его бросило в жар, если так  еще
можно сказать о человеке, пролежавшем два часа на раскаленной крыше. Неужели
кто-то заметил,  что он  прячет там свои могучие  "гэдэ"? Если нет, то кого,
черт  возьми, угораздило именно в это  время заглянуть за бочку  с зацветшей
дождевой водой? Так или иначе, но ботинок нет. Во всяком случае не искать же
их, не требовать же их у судьбы обратно! Смываться немедленно!
     Он  вышел  на  улицу  Герцена.  Сначала никто  из прохожих  не  обращал
никакого внимания  на некоторую незавершенность в туалете  весьма  заметного
молодого  человека, хотя москвичи обычно почти немедленно оценивают  туалеты
встречных: стоит  ли посторониться или можно пихнуть  в бок. Потом  какая-то
восхищенная  девчонка смерила его взглядом, чтобы запомнить,  и разинула рот
при виде  ног в  носках  с двумя солидными  дырками, постоянно  возникающими
из-за  отсутствия  привычки  стричь  когтистые ногти. Потом  еще распахнулся
чей-то рот, потом еще, и вскоре весь его путь превратился в череду розоватых
пещерок. Что же касается пузатого  болвана  у шведского  посольства, то тот,
как  тренированный на все самое неожиданное, в том числе и на молодых людей,
прогуливающихся в носках, мигом бросился в свою  будку к  телефону: тревога,
высылайте кавалерийский взвод!
     Мотоцикл,  в  отличие  от  ботинок, стоял  на  своем  месте. Без всяких
дальнейших размышлений,  как будто это входило в разработанный заранее план,
Борис помчался на Плющиху к Сашке Шереметьеву. Продуваемый -- наконец-то! --
встречным  ветром, он  вдруг  сообразил,  что вернулся  из  своей плотнейшей
ярости  в  обычную воздушную среду. Теперь нужно к Сашке, думал он, больше я
не могу в одиночку, немедленно найти Александра, этот что-нибудь придумает!
     Шереметьев,  к счастью,  оказался  дома. Лежал на  тахте, разумеется, с
нехорошей  книжкой  в руках. Протез,  как часовой, стоял  рядом.  Три липких
ленты с прилипшими мухами свисали  с люстры. В соседней комнате тоже шла эта
извечная война двух видов жизни: доносились хлопки мухобойки.
     Увидев  вошедшего друга и,  конечно,  сразу же заметив  ноги в  носках,
Шереметьев иронически улыбнулся:
     -- Это как прикажете понимать?
     Борис  сел к столу,  жадно потянулся за албанской сигаретой. Только что
появившийся  в  продаже крепчайший "Диамант" немедленно стал любимой  маркой
крепчайших молодых людей Москвы. Некоторые называли  его "Диаматом", то есть
диалектическим материализмом.
     -- Прежде всего, Сашка, я бы предложил отбросить это дурацкое обращение
на "вы", -- сказал он после первой глубокой затяжки.
     --  Что у  тебя  случилось?  -- тут же  спросил  Шереметьев,  садясь  и
откладывая книгу.
     -- Горе  опять  обрушилось на  нашу семью, --  сказал Борис.  Он  начал
рассказывать,  что  произошло  здесь, пока он гонял свой ГК-1 по  кавказским
холмам. Внимательно слушая, Шереметьев  надевал протез. Вдруг,  не защелкнув
еще все застежки, он побелел, закусил губы и с закрытыми глазами отвалился к
стене.  Продолжалось это не больше  полуминуты, потом краски вернулись к его
лицу.
     -- Продолжай! -- В глазах его теперь стояло какое-то новое, непонятное,
интенсивное выражение. --  Итак, -- сказал он, когда Борис кончил, -- что мы
имеем на данный момент? Сандро ослеп,  Нина в тюрьме, Ёлка неизвестно где...
Ну что  же, за такие дела надо четырехглазую кобру...  -- Три раза он  ткнул
большим пальцем себе за правое плечо.
     --  Уже  пробовал, -- сказал Борис и подумал: мы  все-таки с этим типом
звери одной крови. Он рассказал Сашке и о своем накрышном бдении.
     --  Ну, Боб!  -- только  и сказал Шереметьев  в ответ  на этот рассказ.
Встал, скрипнули  и  протез,  и  все половицы, прошагал мимо,  на  мгновение
сильно нажал  Борису  ладонью  на  плечо, исчез за  шторкой,  отделявшей  от
комнаты кладовку.  Тут же  оттуда  вылетели армейские сапоги:  "Надевай, они
тебе впору!" -- а потом появился и он сам с пистолетом в руках.
     -- Надо было ту  бабу убирать, которая  тебе мешала, -- деловито сказал
он. -- Ну да ладно. Сейчас давай делом займемся. Из всего, что ты рассказал,
я делаю  вывод,  что  нам  нужно  как  можно скорее  поговорить  по душам  с
товарищем Ламадзе.
     На  лестнице Саша  Шереметьев пришел  вдруг в веселое возбуждение, стал
еще и еще раз выспрашивать у Бориса, как тот целился, где кто стоял, как там
вообще все выглядит.
     -- Сашка, отчего ты недавно так побледнел? -- спросил Борис. Шереметьев
остановился. Он смотрел прямо перед  собой  на обшарпанную  стену лестничной
клетки. Снова что-то похожее на прежнюю бледность, только  мгновенное, будто
махнули белым полотенцем, прошло по его лицу.
     -- От ненависти, -- коротко ответил он и захромал дальше.
     Уже на улице, по пути к мотоциклу, он вдруг  взял Бориса под руку: жест
совершенно не свойственный современному байрониту.
     -- Я тебе должен признаться, Боб. В последнее время я очень часто думал
о твоей Елке. Нет, не то что я был  в нее уже влюблен, но... наверное, очень
близок к этому. Она как-то воплощала весь мой идеал юной женщины, понимаешь?
Конечно,  я не сделал никаких попыток и, может быть,  никогда не  сделаю. Ты
это  учти, о'кей?  Никому ни слова, о'кей? Я только стал замечать за  собой,
что слишком часто болтаюсь по Горького в районе  Большого Гнездниковского, и
вообще  весь центр  Москвы для меня как-то окрасился иначе...  Я  уже  и  не
думал, что  такое  может  повториться  в  моей жизни после  дальневосточного
урока...
     Напоминание о  "дальневосточном уроке", то есть  о  всем том гиньоле, о
котором  Сашка  откровенничал по пьяной  лавочке, неприятно резануло Бориса:
Ёлка для него как-то не  соединялась с "дальневосточным уроком". Шереметьев,
кажется, заметил, что друга покоробило.
     -- Ну, в общем-то я, конечно, понимал, что я ей не пара, -- сказал он.
     -- Почему же ты ей не пара? -- хмуро спросил Борис.
     -- А ты не понимаешь, почему я ей не пара? -- вопросом на вопрос, и  не
без злости, ответил Шереметьев. Он уже жалел, что разоткровенничался. Однако
перед кем еще ему откровенничать, если не перед Борькой Градовым?
     -- Давай-ка эту тему оставим. Твоя кузина -- моя мечта, и только...
     --   Фраза  почти  лермонтовская,   --   улыбнулся   Борис.  Мимолетное
раздражение отхлынуло.  Он был счастлив,  что  рядом  с ним Сашка: все стало
казаться почти  естественным --  два парня  с  пистолетами за  пазухой, чего
проще. Город большой, почему в нем двум таким не ходить, двум мстителям?
     --  Ты  знаешь, сукин сын, что я всегда  боюсь твоей иронии,  --  вдруг
сказал Шереметьев.
     -- А я твоей, -- сказал Градов.
     Они толкнули  друг друга  локтями и стали говорить о деле. Прежде всего
надо  было узнать,  где  живет  генерал  Ламадзе, наш почтенный  жандармский
дядюшка.  Борис был почти  уверен,  что  в одном  из  трех  новых  домов  на
Кутузовском  проспекте.  В  Москве   говорили,  что   эти  двенадцатиэтажные
массивные терема с мраморными цоколями почти целиком населены "органами". На
всякий случай обратились в киоск "Мосгорсправка". Там, разумеется, ответили,
что  человек  с таким  именем среди жителей Москвы  не значится. Есть  почти
такие, но  все-таки не совсем  тот, о котором вы спрашиваете, молодые  люди.
Есть,  например,  Ломанадзе  Элиазар  Ушангиевич  или  вот, Нугзария  Тенгиз
Тимурович,  а вот  вашего  родственника,  молодые  интересные,  у  нас  нет.
Обращайтесь в милицию. Александр предложил спросить в ресторане "Арагви": уж
там-то наверняка слышали  об именитом земляке.  Эта  идея была им  же  самим
немедленно отвергнута: хмыри  из "Арагви" тут же стукнут куда надо, что двое
парней  ищут  генерала.  Вдруг  Бориса  осенило:  надо  Горду  спросить!  Он
вспомнил, что она как-то упоминала  генерала Ламадзе,  который, в отличие от
многих других  представителей, настоящий джентльмен.  Вера сама ответила  на
звонок:
     -- Ой, Боренька, ну, что совсем пропал?
     Да, она, конечно,  случайно знает,  где живет Нугзар  Сергеевич. Как-то
раз ехали компанией, и  вот он пригласил к себе помузицировать. Извинился за
беспорядок,  семья  где-то  была,  на даче, что ли,  однако  предложил вина,
фруктов, немного  шоколада, и рояль, рояль!.. Ну,  у тебя, конечно,  одно на
уме, Борька, вздор какой! Борис сказал ей,  что привез посылку из Тбилиси, а
адрес потерял. Нет, она адреса не  знает, с какой стати,  но дом запомнился,
да-да, на Кутузовском, там внизу большой гастроном. Кажется, пятый этаж  или
восьмой,  а  ты, Боренька, говорят,  влюблен?  Откуда  я знаю?  Она печально
засмеялась. Южные ветры принесли... Уже повесив трубку, Борис сообразил, что
дома  на Кутузовском  достроили  уже  после начала  их бурной и  беззаветной
любви. Верочка Гордочка...
     В доме с гастрономом было три подъезда. Борис наугад зашел в No 1. Там,
зевая,  расчесывая  бока,  сидел  над  кроссвордом   "Вечерки"  бульдожистый
мильтон.  Не снимая  мотоциклетных  очков, крепко стуча по кафелю армейскими
прохарями, Борис приблизился.
     -- Генерал Ламадзе у себя?
     -- По какому вопросу? -- с некоторым перепугом спросил мильтон.
     -- У меня к нему пакет.
     -- Откуда? Борис усмехнулся:
     -- Много вопросов задаете, сержант.
     В  это  время спустился лифт, и из  него вышел сам  генерал  Ламадзе  в
костюме нежнейшего габардина и темно-синей бабочке. Сержант открыл было ро