й. Совсем не было видно никакой  власти,  кроме
временного  благоволения  стихий.  Ниже,  над  колодцем  внутреннего  двора,
трепетал,   будто  королевский   флаг,  вывешенный  на  просушку   цветастый
пододеяльник.  Еще  ниже, сквозь пересечения городских  контррельефов, виден
был кусок залитого  солнцем асфальта с афишной тумбой, прижавшись к  которой
спиной и подошвой левой ступни стояла девочка с эскимо.
     Сандро нестерпимо хотелось присесть к холсту. Однако он стыдил себя: не
имею права, жена там, у них, а я работаю,  нет, не имею права.  Он ходил  по
студии, перекладывал кисти с места на место. Уже целый день не работаю из-за
этого страшного происшествия, думал  он.  Вчера весь вечер не работал  из-за
приятной компании, а потом началось это страшное происшествие. Наверное, еще
несколько дней будет потеряно.  Надо быть вместе с Ниной, поддерживать ее, у
нас  нет выбора, надо бороться за девушку,  никуда не убежишь  с  красками и
холстом.  Считается,  что  пианист должен каждый  день разрабатывать  кисти,
однако  никто  не говорит,  что художник должен работать ежедневно, если  не
ежечасно. Однако,  если  я сейчас возьмусь за кисть, буду сам себя презирать
как  бездушного эгоиста.  Он присел  к  приемнику "Балтика", который, быстро
нагревшись,  стал  ободрять  его  зеленым,  флюктуирующим  глазом  свободных
стихий. "Не спи,  не спи,  художник, не предавайся сну..." Иногда  нужно  не
только с  кисточкой сидеть.  Многие переживания помогают живописной  работе.
Радио   Монте-Карло   передавало   волнующий   вальс   "Домино".   Виднелись
темно-зеленые  аллеи подстриженных  деревьев,  яркое  пятно  домино,  мотивы
Сомова...  Как  далеко  летит сигнал  этого  радио:  из  "Мира искусства"  в
социалистический  реализм! Скользнув  дальше, в диапазоне  коротких волн  он
поймал еще один вальс, на этот раз Хачатуряна к драме Лермонтова "Маскарад".
Вечер  вальсов. Лермонтов, любимый герой,  поэт своих собственных поступков,
еще  не  успевший практически  сесть за работу, сильно прошампаненный юноша;
шампанское дули даже  в  партизанском отряде, без  шампанского  не взяли  бы
Кавказа, кто лучше  выразил Кавказ, чем этот шотландец с испанскими глазами;
мы все  современники  --  Лермонтов,  Певзнер, Хачатурян, радио Монте-Карло,
земляне тех времен, когда росли цветы...  Скользнув еще по волне, он услышал
вой  глушилки, а рядом с ней мужской спокойный голос: "...вот с тех пор  я и
стал  работать   хирургом  в  Hospital  Saint  Luis".  He  поворачиваясь  от
приемника, он почувствовал, что в студию вошли трое.
     Повернулся и увидел этих  троих, одетых по-марьинорощински -- крошечные
кепарики  со срезанными козырьками, флотские тельняшки из-под рубах, прохаря
в гармошку, -- но явно не марьинорощинских. Как  они  попали сюда? Не слышно
было ни  стука,  ни поворота  ключа в массивном замке. Трое могучих мужланов
приближались с кривыми улыбками, словно перед расправой.
     -- Вам  что тут  нужно?! -- храбро, как Лермонтов, закричал Сандро.  --
Кто такие?! А ну, убирайтесь!
     -- Встать! -- тихо сказал один из мужланов, приблизившись вплотную.
     -- Не встану! -- воскликнул художник. -- Вон отсюда!
     -- Не встанешь, так лягешь! -- сказал мужлан и чем-то железным, зажатым
в кулаке, страшно ударил Сандро прямо в глаза.
     Этого удара, собственно говоря, было достаточно. С залитым кровью лицом
художник рухнул на пол бессильно  и почти  бессознательно, однако переодетые
оперативники еще долго ломали ему ребра коваными башмаками и, стащив одежду,
оттягивали по спине резиновыми палками, быть может, теми же самыми, которыми
их папаши в 1938 году добивали Мейерхольда.
     -- Вот тебе, жидок пархатый, за невежливость!
     Все это продолжалось минут десять, а когда  прекратилось, до увядающего
сознания  Сандро долетело из все работающей "Балтики": "Говорит радиостанция
"Освобождение", мы передавали беседу с доктором Мещерским, бывшим московским
хирургом, ныне главным врачом известной парижской больницы".
     В одиночной камере внутренней тюрьмы МГБ, куда отконвоировали Нину, под
высоким потолком горела яркая лампочка, глазок в дверях приоткрывался каждые
десять  минут,  давая  возможность видеть  всеобъемлющий  зрак  надзирателя.
Каждый раз хочется плюнуть в этот зрак, каждые десять  минут. Я им теперь не
сдамся  никогда,  твердила Нина. Им все кажется, что они со слабой  женщиной
имеют  дело,  с  жалким  человеком,  а  я теперь и не женщина, и не  человек
вообще. Я им никогда теперь не поддамся, что бы  они ни делали со мной. Все,
что накопилось во мне с той поры еще, когда нас избивали в Бумажном проезде,
когда  дядю  Ладо застрелили, когда дядю Галактиона в тюрьме  сгноили, когда
братьев  пытали  в камерах и рудниках, когда Митю расстреляли в  овраге, все
то, что накопилось во мне, теперь, когда и дочь мою единственную  похитили и
растлили, все это поможет мне не сдаться им, любую пытку выдержать, испугать
даже их непреодолимой яростью.
     Камера  эта, очевидно,  была предназначена  лишь  для  предварительного
задержания,  и,  видимо,  поэтому Нину даже  не  подвергли санобработке и не
отобрали у нее сумочки с личными вещичками, среди которых был даже  блокнот,
в  который  она  нет-нет  да записывала  какие-то  строчки  или словечки для
стихов. Все еще  дрожа от ярости, Нина стала вырывать из блокнота странички,
не глядя на записи, измельчать их  на кусочки, швырять в мусорную корзину. Я
им больше не поэт!
     Нельзя быть поэтом  в этой стране! Мелькнула строчка "...ветер-чеканщик
в лунную смену"... Это когда в апреле Игоря ждала на гагринском волноломе. К
черту!  Какой  позор, чем  всю жизнь  занималась: стишки, любовники, "Тучи в
голубом"... Да  разве  можно так  жить в  гигантском лагере,  в  необозримом
лепрозории, где все обречены на окончательное искажение черт?!  Почему мы им
никогда практически не  сопротивлялись после двадцать седьмого? Надо  было в
подполье уходить, выбивать их террором. Погибнуть, конечно, погибнуть, но не
вальсировать же, глядя, как  вокруг работает убойная кувалда! Надо было, как
та девушка, как та единственная героиня, как Фаня Каплан, стрелять по бесам!
     Ужас потряс ее  словно свирепый озноб! Договориться до такого,  до Фани
Каплан! Надеюсь, что хоть не вслух  прокричала! Инстинктивно она зажала себе
рот рукой и тут  сообразила,  что ей  нестерпимо хочется в уборную, что  еще
миг, и вся ее ярость превратится в вонючее посмешище.
     Здесь же должна быть эта, как называется, ну, параша! В тюремной камере
должна быть параша! В той комнате, где она сидела на железной койке, не было
унитаза, только умывальник.  Если она даже при помощи стула залезет задницей
в умывальник,  вряд ли что-нибудь получится, кроме посмешища, а  ведь за ней
наверняка  сейчас  из какой-нибудь  дырки наблюдает  Нугзар,  ее когдатошний
стремительный абрек, убийца и ублюдок.
     Дверь отворилась,  вошла  толстая  равнодушная  баба  в  гимнастерке  с
сержантскими погонами. Поставила  на столик поднос с ужином: заливной судак,
битки с гречкой и даже бутылка "Вишневого напитка".
     -- Мне нужно в уборную! -- грозно выкрикнула Нина.
     --  А пошли, --  вяло и даже не без  некоторого добродушия пробормотала
баба.
     Вдоль  коридора тянулась зеленая ковровая дорожка. В какой-то нише, под
портретом того же  самого милейшего Ильича  с газеткой, сидели два офицера и
курили.  Оба взглядами  знатоков проводили постукивающую  каблучками  особу,
подвергнутую предварительному задержанию.
     Облегчившись, Нина снова  продефилировала мимо Ильича.  Вместо тех двух
молодых офицеров  в  нише теперь сидел  один, пожилой,  с  обвисшим  ужасным
лицом.
     -- Вы если ночью  сикать или по-большому захотите, стучите  мне лучше в
стенку, -- сказала сержантиха.
     Нина поймала  себя  на  том, что даже  этот замкнутый  мир  чекистского
узилища после  удачного  облегчения  несколько преобразился  в положительную
сторону.  В  частности,  она совсем не против  того, чтобы съесть  заливного
судака,  биточки  с  гречневой  кашей,  выпить  вишневого  и  закурить  свою
албанскую сигарету. Боже, какие же мы жалкие!  Что же это за  создание такое
со  всеми его вливаниями и излияниями,  подумала она. Что  же это  такое  --
человече?

        "ГЛАВА X АРХИТЕКТОР ТАБУЛАДЗЕ"

     -- Ой, луна-то  какая  висит, екалэмэнэ! -- вскричала Майка Стрепетова.
-- Ну прямо, как... ну прямо... прямо, как Татьяна какая-то!
     -- Ну что  ты. Майка, несешь! -- засмеялся Борис. -- Ну какая  еще тебе
Татьяна?
     Их спутник. Отар  Николаевич Табуладзе, местный, тбилисский архитектор,
улыбнулся:
     -- А знаете,  это неплохо!  Луна,  как  Татьяна. Это  вам  из  "Евгения
Онегина" вспомнилось?
     -- Может быть, -- сказала Майка. Отар Николаевич еще раз улыбнулся:
     -- Тут важно,  что не Татьяна, а  Татьяна  какая-то... В этом весь сок.
Луну все время с чем-то сравнивают.  Один  мой друг, поэт, в старые  времена
называл  ее  "корзинкой  с  гнилью". А  Пушкин,  конечно,  Татьяну  с  луной
сравнивал, а не наоборот...
     Они  медленно  шли по  горбатой,  мощенной  булыжником  улочке  старого
Тифлиса. Майка  то и дело повисала у  Бориса  на  плече, хныкала,  как будто
устала. На самом деле,  уж он-то знал, она могла все эти холмы облететь, как
крылатая  кобылка.  Отар Николаевич,  крепкий,  элегантный, что  называется,
представительный мужчина, шел чуть-чуть впереди, как бы в роли гида.
     --  А  вы,  я  вижу, поэзией  увлекаетесь, Отар  Николаевич?  -- не без
кокетства обратилась к нему Майка.
     Гадина какая, с нежностью  подумал о ней Борис. Уже с тертыми  мужиками
кокетничает. Что означает это "уже", было известно только им двоим.
     --  Когда-то  и сам  ходил  в поэтах,  --  сказал Отар  Николаевич.  --
Когда-то, вот в вашем возрасте,  мы все тут по этим старым  улочкам бродили,
поэты. С  вашей  тетей, Борис,  с Ниной, и  с  ее первым мужем  мы были одна
компания...
     -- С первым мужем тетки Нинки? -- удивился Борис.
     -- Ну да,  разве вы  не слышал -- Степан Калистратов? Это был известный
имажинист.
     -- Я никогда о нем не слышал, -- сказал Борис.
     -- Печально, -- проговорил Отар Николаевич так, что нельзя было понять,
к чему это  относится: к забвению  ли известного поэта или  вообще к ушедшим
годам.
     Он остановился под  старым  чугунным  фонарем возле какого-то  подвала,
откуда слышались пьяные голоса и тянуло сильным сухим жаром.
     --  Между прочим, Борис, я ведь с вами тоже в родстве, может быть, не в
меньшем, чем дядя  Ладо Гудиашвили. Моя мать  Диана --  родная  сестра вашей
бабушки.  Вы обо  мне  не слышали,  возможно,  по той  же  причине  что  и о
Степане...  О  нас было не принято говорить.  Он потом вообще пропал, а меня
спасло только чудо, но обо мне по-прежнему было не принято говорить...
     С симпатичным архитектором они  познакомились  пару часов назад  в доме
знаменитого художника  Ладо Давидовича Гудиашвили,  с которым  бабушка  Мэри
состояла в отдаленном родстве  и в  весьма  близкой дружбе и  переписке, чем
гордилась.   Соревнования  в  колхидской  долине   уже   закончились,  Борис
подтвердил свое  звание чемпиона по кроссу в классе машин до  350  кубиков и
занял  третье место в  абсолютном зачете. Команда ВВС, разумеется, опередила
все  клубы.  Триумф  усилился  еще  тем,  что  к  концу  соревнований  через
Кавказский хребет лично за штурвалом реактивного МиГа  перелетел  "Васька" с
новой пассией,  молодой  пловчихой, чьи формы отличались поистине дельфиньей
гладкостью. На  спортсменов посыпались  царские  дары:  всем были заказаны и
почти  немедленно  сшиты  костюмы  из  ткани бостон-ударник, каждый  получил
золотые часы с золотым же  браслетом  и по  плотному  пакету с ассигнациями.
Назначен был огромный ночной банкет в ресторане на горе Давида, где когда-то
еще  пировали поэты из группы  "Голубые роги", о чем, разумеется,  в эти дни
никто не знал и не хотел знать.
     Перед  банкетом  Борис  решил  выполнить  просьбу  бабушки  и  зайти  к
маленькому Ладо, как  она  выражалась.  Я могу  так называть  своего кузена,
поскольку я  старше него на пятнадцать лет, хотя он большой, самый большой в
Грузии  художник, так  говорила  Мэри. А  тебе, Бабочка,  необходимо  с  ним
познакомиться, хотя бы для того, чтобы увидеть, что  в  мире существует  еще
кое-что, кроме твоих трескучих и вонючих, ах, таких опасных самокатов.
     Он  ожидал  найти в старом особняке  на  тенистой,  пропахшей  нагретой
листвой  улице признаки  прозябания  и упадка  --  как  еще  иначе мог  жить
художник, которого  критиковали  за формализм,  --  а попал  на шумный  пир.
Длинный стол был  завален  свежими  овощами,  ягодами и  сушеными  фруктами,
заставлен блюдами с дымящейся едой, бутылками и кувшинами с  вином. Не менее
тридцати  гостей, мужчины все в галстуках, иные в  бабочках, дамы в вечерних
платьях,  иные  декольте,  энергично  занимались  главным грузинским  делом:
пировали. Майка  в  панике рванула  назад.  Куда ей в  такое общество, в  ее
наспех купленном на базаре сарафанчике?! А ну, стой, паршивка! Он ухватил ее
под  руку. Такой уже у  них  установился стиль  взаимоотношений: он  как  бы
строгий папаша, она как бы непослушная девчонка.  Нет,  она  туда не пойдет,
она никогда  в  таких местах не бывала. "Иди, Борька,  я  тебя тут  подожду,
посижу в садике".  -- "Молчать, дикарка! Тебе не  только  это тут приходится
делать впервые!"  Она вспыхнула от радостного стыда и так вошла  в  особняк;
комбинация ярких  красок, от которой хозяин-художник  пришел в  еще  больший
восторг, чем от неожиданной встречи с племянником. Оказалось, что чуть ли не
половина  гостей в разное  время встречалась с  Мэри Вахтанговной, а  многие
были даже немного родственниками. Многие,  если не все, знали "тетку Нинку",
и уж, конечно, каждый почитал погибшего  героя,  маршала Градова, в подвигах
которого  сыграло  важную  роль  одно немаловажное  обстоятельство:  он  был
полугрузин! "По  матери грузин, это  значит вообще  грузин,  -- заявил самый
важный гость, народный писатель,  живой  классик Константин Гамсахурдия.  --
Мать -- это стержень Грузии. Грузия -- это мать!"  Очень удивило  Бориса то,
что никто из присутствующих не был в курсе основного события сезона, то есть
только что  прошедших  мотоциклетных соревнований,  то  есть, таким образом,
никто  не знал, что молодой  Градов  подтвердил свое звание чемпиона СССР по
мотокроссу в классе 350 кубических сантиметров.
     Хозяин   настаивал,   чтобы   он   звал   его   дядя  Ладо.  Маленький,
длинноволосый, в раздувшемся, как пион,  фуляре  под подбородком,  настоящий
парижский художник,  он  потащил  молодых гостей  вдоль  стен  с  картинами,
показывал им свою недавнюю  серию, названную  "Прогулка Серафиты". То и дело
он оглядывался на Майку и бормотал:
     -- Я хочу писать этого ребенка! У этого ребенка мои краски!  Я хочу его
писать!
     Приоткрыл  дверь  в  смежную  комнату,  зажег   свет,  мелькнуло  некое
живописное буйство, тут же погасил свет и притворил дверь.
     -- А там что? -- спросил Борис.
     -- Ничего, ничего, просто юношеские глупости, -- как-то странно, обоими
глазами, Гудиашвили подмигнул ему и "этому ребенку".
     Вдруг громко застучали вилкой  по вазе. Во главе стола в позе памятника
стоял  Константин  Гамсахурдия.  В  позе памятника, если  можно  представить
памятник с рогом вина в правой руке.
     -- Дорогие друзья, говорю по-русски, чтобы все понимали. Мы уже пили за
великого  Сталина  и советское  правительство.  Теперь я предлагаю выпить за
одного из выдающихся  членов этого правительства,  нашего земляка, Лаврентия
Павловича  Берию. Я лично не раз встречался с Лаврентием Павловичем и всегда
находил в  его лице большого патриота, знатока нашей национальной культуры и
настоящего  читателя литературы. Лаврентий Павлович поддержал мой престиж  в
годы ежовщины, что  дало мне возможность создать ряд новых  произведений. Он
поддержал мой роман  "Похищение  луны",  когда на него стали наползать  тучи
недобросовестной критики, а недавно... -- здесь Константин  Симонович сделал
паузу и  величаво  повел вытянутой рукой  с  рогом по  всему полупериметру с
некоторым  даже заносом за правое  плечо,  --  а недавно он дал на прочтение
"Десницу великого мастера" самому Иосифу Виссарионовичу Сталину, и тот...
     В паузе Борис заметил, что  все присутствующие  просто ошеломлены этим,
очевидно,  неожиданным тостом. Никто  не  переглядывался,  все  не  отрывали
взглядов от писателя.
     Гамсахурдия продолжал:
     -- ...И тот выразил свое удовлетворение прочитанным. Товарищи и друзья!
В  древней истории  нашей соседки  Греции  был  золотой век  Перикла,  когда
поощрялись  литература и искусства.  Я пью за то,  чтобы Лаврентий  Павлович
Берия стал Периклом грузинской литературы и  грузинского искусства! Алаверды
к тебе...
     Он отыскал  взглядом  хозяина дома,  застигнутого тостом  у  стены  под
большой  картиной, изображающей  сборщиков  чая  в процессе их вдохновенного
труда.  Борис увидел,  как  на  висках  художника стали мгновенно проступать
крупные капли пота. Гамсахурдия с легкой улыбкой перевел взгляд с Гудиашвили
на  одного  из  гостей, чья  спина была  слишком плотно  обтянута  чесучовым
кителем,  и по ней было  видно, что гость несколько раздражен то ли теснотой
одежды, то ли чем-то еще, может быть, даже и тостом живого классика...
     -- Алаверды  к  моему  другу  Чичико Рапава!  -- торжествующе  закончил
Гамсахурдия и, закинув голову, стал пить кахетинскую влагу. Все зашумели:
     -- За Берию! За Лаврентия Павловича! За нашего Перикла!
     Кто-то стал передавать бокалы с  вином стоявшим у стены Борису, Майке и
дяде Ладо.
     -- Ой, я тут надерусь совсем, -- захохотала девчонка.
     --  Мне за Берию пить, все равно что за "Динамо", --  шепнул ей  на ухо
Борис. Та еще больше прыснула. Все-таки оба выпили до дна.
     Ладо, выпив свой бокал, приложил на мгновение руку ко лбу и прошептал:
     -- Что он творит, что он творит?
     -- Кто этот Рапава?  -- спросил Борис. Он старался  побольше запомнить,
чтобы потом рассказать бабке.
     -- МГБ, -- сказал ему на ухо художник. -- Пойдемте за стол, ребята!
     Спереди китель  еще больше обтягивал Чичико Рапаву. Сильно просвечивала
голубая майка.  Орденские  планки  скособочились  над карманом,  из которого
торчали  три  авторучки.  Со своими "шверниковскими"  усиками Чичико  Рапава
строго выдерживал стиль зари социализма, золотых тридцатых.
     -- От  всей  души  поддерживаю  тост нашего  тамады,  пью за  человека,
который  дал мне... -- после паузы он вдруг заорал страшным голосом: -- ВСЕ!
Который дал мне ВСЮ мою жизнь! За Лаврентия Павловича Берию!
     Выдув свой рог и взяв  закуски, Рапава  не сел,  но немедленно, еще жуя
кусочек сациви, снова наполнил рог и поднял над головой:
     --  А теперь, товарищи, пришла пора  выпить за нашего тамаду, за живого
классика грузинской  СОВЕТСКОЙ (некоторые слова в речи этого человека  имели
свойство обращаться в оглушительный вой) литературы, моего друга Константина
Гамсахурдия!  И если  он, опираясь  на мифологию  --  да?  -- сравнил нашего
Лаврентия Павловича с Периклом, я сравню  его с Язоном -- да? -- который всю
жизнь плыл за ЗОЛОТЫМ руном! Алаверды к Иосифу Нонешвили!
     Гости опять зашумели. Мелькало перепуганное круглое лицо молодого поэта
Нонешвили. Он прикладывал руки к груди, умоляюще бормотал:
     -- Почему такая честь, товарищ Рапава?
     Хозяин-художник в отчаянии махнул рукой:
     -- Вах, просто не знаю, чем все это кончится!
     Борис потянул Майку к выходу:
     -- Давай-ка, детка, делаем ноги! Тут какой-то скандал назревает!
     Один из гостей вышел вместе с ними:
     -- Куда сейчас направляетесь, молодые люди? Хотите, я вам покажу старый
город?
     Это был как раз тот архитектор Отар Николаевич Табуладзе.
     --  Я  вам  хотел вот  эту старую  пекарню  показать