прокрученного в Познани. Весь
зал  закачался  под   замирающий   и  вновь  взмывающий  ритм,  в  мелькании
многоцветных  пятен,  и  Боря,  хоть  и  не с  кем было  танцевать,  встал и
закачался; незабываемый  миг молодости. "В запыленной пачке старых писем мне
случайно  встретилось  одно,  где  строка, похожая  на  бисер, расплылась  в
лиловое пятно..." Одна среди двадцати мужланов в крахмальных манишках, перед
микрофоном,   полузакрыв  глаза,   чуть  шевеля  сладкими  губами,  наводняя
огромный,  с  колоннами, зал своим сладким голосом...  какое  счастье, какая
недоступность...
     Да почему же недоступность, думал он на следующее утро.  Она всего лишь
ресторанная певичка,  а  ты  отставной разведчик  все-таки. Пошли  ей цветы,
пригласи  прокатиться  на "хорьхе", все  так просто. Все  чертовски  просто.
Совсем еще недавно тебе  казалось,  что в мире  вообще нет сложных ситуаций.
Если был уже продырявлен пулей и дважды задет ножом, если не боишься смерти,
то какие могут быть сложные ситуации? К тому же она, кажется, заметила меня,
видела, как я вскочил, смотрела в мою сторону... Он опять пошел  в "Москву",
и опять Вера Горда стояла  перед ним с протянутыми руками, недоступная,  как
экранный миф.
     "Мне кажется, что Бабочка проходит через какой-то послевоенный шок", --
сказал  как-то  Борис  Никитич.  "Наверное,  ты  прав,  --  отозвалась  Мэри
Вахтанговна. -- Ты знаешь, он  не позвонил ни одному из своих старых друзей,
ни с кем из одноклассников не повстречался".
     Бабушка  была  почти  права, то  есть права, но  не  совсем.  Приехав в
Москву,  Борис  на  самом  деле  не  выразил  ни  малейшего желания  увидеть
одноклассников  --  "вождят"  из 175-й  школы,  однако попытался узнать хоть
что-нибудь  о судьбе своего кумира,  бывшего чемпиона  Москвы  среди  юношей
Александра Шереметьева.
     Последний  раз  он  видел  Александра  в  августе сорок  четвертого  на
носилках.  Его  запихивали в переполненный "Дуглас" неподалеку  от  Варшавы.
Тогда тот был еще жив, бредил под наркотиками, бормотал бессвязное. Потом на
запрос  о  судьбе друга пришел  приказ  впредь  не делать  никаких запросов.
Судьба  Шереметьева   оказалась  предметом   высшей  государственной  тайны,
очевидно, потому, что ранение произошло  во время сверхсекретной операции по
вывозу коммунистического генерала из горящей Варшавы.
     В сорок восьмом, уже получив на  руки  все  документы, то есть частично
освободившись  от "гру-гру-гру",  Борис  рискнул  обратиться к непроницаемым
товарищам, которые его провожали: "Ну, все-таки хотя бы сказали б, товарищи,
жив  ли Сашка Шереметьев,  а если нет, то где похоронен". -- "Жив, --сказали
вдруг непроницаемые товарищи и добавили: --  Это  все, что мы можем сказать,
товарищ гвардии старший лейтенант запаса".
     Что же получается, думал Борис, жив и до сих пор засекречен? Значит, до
сих пор служит? Значит, руки-ноги  целы?  Но ведь  этого  не может быть; его
правая нога при мне была расплющена стальными стропилами.
     Оставшись  при  этих  сведениях, Борис IV  продолжил  свое одиночество.
общем-то одинок  он был не из-за высокомерия и  даже не из-за  послевоенного
шока,  как  предполагали  дед и  бабка,  а просто потому,  что отвык --  или
никогда не умел  -- навязываться.  Иногда  он  ловил себя  на  том, что, как
подросток, надеется на какой-нибудь счастливый случай, который  соединит его
с какими-нибудь отличными ребятами, с какими-нибудь красивыми девушками.
     В отношении первых случай не заставил себя  слишком долго ждать, и  все
произошло вполне естественно, на почве мото-авто. Однажды подошли двое таких
в  кожаночках,  Юра Король и  Миша Черемискин. Боря  как раз  в этот  момент
раскочегаривал  свой  вдруг  заглохший  "хорьх",  подняв  капот,  возился  в
обширном, как  металлургическое  предприятие,  механизме.  Ребята  несколько
минут постояли  за его  спиной,  потом  один  из  них предложил  обследовать
трамблер:  там, по его мнению, отошел контакт. Так и оказалось. Когда машина
завелась,  парни  с  большой  любовью  долго  смотрели  на мягко  работающее
восьмицилиндровое предприятие. "Потрясающий аппарат, -- сказали  они Борису.
-- Судя по номеру, это ваш собственный?"
     Так они познакомились. Ребята оказались мастерами спорта по мотокроссу.
Их мотоциклы стояли рядом,  ну, разумеется, два "харлей-дэвидсона". Пока еще
гоняем на этих, объяснили они, но с нового сезона придется пересаживаться на
нечто  похуже.   Спорткомитет  издал  приказ  о   том,   что  к  официальным
соревнованиям будут допускаться только отечественные марки.
     Тут как раз подъехали еще двое, Витя Корнеев, абсолютный чемпион страны
по кроссу, и Наташа Озолина, мастер спорта; тут же подключились к разговору.
Тема  была животрепещущая в этих  кругах. В общем-то, склонялись спортсмены,
есть  в  этом  решении  некоторая  сермяжная  правда.  Импорт из  Америки  в
ближайшее  время  вряд  ли  предвидится,  надо  свою  поощрять мотоциклетную
промышленность. Вот  такие машины, как  Л-300, ИЖ,  ТИЗ, "Комета",  если  их
довести до кондиции, могут с европейскими поспорить.
     Боря  был в восторге  от новых  знакомств: вот нормальные ребята мне, к
счастью, повстречались! Ну и "нормальные ребята" его радушно приняли в  свою
компанию, особенно когда  узнали, что он сын маршала Градова и сам человек с
туманным  боевым  прошлым, да  и  квартира  у  него  пустая, всегда к  общим
услугам,  на  улице  Горького,  ну,  а  когда обнаружилось,  что он  неплохо
разбирается в марках немецких мотоциклетов, совсем зауважали.
     Естественно,  молодой человек мгновенно ринулся в мотодело. "Хорьх" был
оставлен  для  редких  вечерних  выездов.   Совсем  забросив  школу  рабочей
молодежи, Борис  IV  все дни теперь проводил  в гаражах ЦДКА и  "Динамо",  а
также в  одной  из аллей Петровского  парка, где по  воскресеньям собиралась
моторизованная молодежь для обмена запчастями и общего трепа. "Харлея", этот
признак высшего мотогонщика, ему пока что достать  не удалось, зато приобрел
по случаю могучий вермахтовский "цюндап", который  во время  Второй  мировой
войны был оборудован коляской и  пулеметом и мог отлично тащить на себе трех
мясистых фрицев. Между тем в спортклубе ему  выделили  отечественную  марку,
гоночный компрессорный ДКВ с движком объемом 125 кубических сантиметров. Ну,
естественно,  машину эту он стал  "доводить"  под  чутким  руководством  Юры
Короля  и  Миши  Черемискина.  Вскоре  стал  показывать   на  ней  приличные
результаты: на  отрезке один километр --  125,45  километра в  час на ходу и
89,27  километра  в  час с места. Через год,  гарантируем, станешь мастером,
обещали шефы. Раньше стану, усмехался про себя Борис.
     Весной сорок девятого поехали всей гопой в Таллин на ежегодную гонку по
кольцевой  дороге Пирита  --  Козе.  Ехали  своим  ходом через  псковские  и
чухонские леса, хоть и пугали там "лесными братьями".
     Кольцевая гоночная дорога  привела Бабочку в полный восторг. Ну, тут уж
и вопросов нет,  думал он, я должен выиграть когда-нибудь эту карусель. Пока
что  он был записан  запасным в  команду  ЦДКА,  в гонках не  участвовал, но
прикидки делал  вполне прилично. Спортивно  грамотная  публика на  него явно
глаз  положила,   и  в  частности  некая  Ирье  Ыун,  гонщица  из  "Калева",
двадцатилетняя голуболупоглазица чистой балтийской породы. "Получается,  что
с женщинами порабощенной Европы я чувствую себя как-то проще, естественней",
-- сказал  ей  Борис после  того, как  они очень сильно познакомились лунной
ночью в готической крепости Тоомпеа. Она, к счастью, не  поняла ни бельмеса,
только хохотала. "Среди проклятых оккупантов  попадаются неплохие ребята, --
хохотала она по-своему, -- к тому же привозят такое веселое вино "Ахашени".
     Что  касается  "лесных  братьев",  то  на  опытный  спецназовский  глаз
казалось,  что  их  тут не  меньше  пятидесяти  процентов среди  публики  на
автотрассе и уж никак не меньше восьмидесяти процентов в городе. Однажды под
утро в ресторане "Пирита", построенном в  стиле  "буржуазная независимость",
брат  Борисовой  подружки   Рэйн  Ыун,  подвижный   такой,  координированный
баскетбольный  краек,  отвел  Бориса в угол  и  показал ему подкладку своего
клубного пиджака. Там, в районе сердца, был нашит трехцветный лоскут: белый,
синий, черный -- цвета свободной Эстонии.
     "Понял?" -- угрожающе спросил Ыун. "Понял!" -- вскричал Борис. Все было
так  здорово: мотороман, полурассвет, антисоветчина.  Жаль только, что он не
эстонец, нашил бы себе  такой же лоскут. Что же  мне, русскому  пню,  нашить
себе под мышку? Двуглавого орла? "Я тебя понял, Рэйн, -- сказал он ее брату.
-- Я с вами!" -- "Дурак!" -- сказал баскетболист. Очень хотелось подраться с
русским, дать ему по зубам за Эстонию и за  сестру. Страна несчастна, сестра
хохочет, очень хочется дать по зубам хорошему парню, мотоциклисту Москвы.
     Вот  в  таких делах  проходили дни гвардии  старшего лейтенанта запаса,
когда вдруг позвонила из  школы  Людмила Ильинична (откуда  номер-то узнала,
фея географии?) и  сказала, запинаясь: "Вы,  может быть,  забыли, Градов, но
через неделю начинаются экзамены на аттестат зрелости".
     Первым делом Борис,  конечно, бросился покупать кофе, потом к знакомому
медику  за  кодеином.  В  студенческих  кругах ходила  такая  феня:  кодеину
нажрешься  и  можно  за  ночь  учебник  политэкономии  или еще  какую-нибудь
галиматью  одолеть.  Вот  так  неделю  прозанимался,  сначала  кофе  дул  до
посинения,  потом к  утру  на кодеин переходил,  шарики  за  ролики начинали
закатываться. Ну,  или  провалюсь  с  треском, или  --  на  золотую  медаль!
Получилось ни  то ни другое.  В школе рабочей молодежи для статистики никого
не заваливали,  провалы  заполняли трешками. Кодеиновые озарения  тоже  ни у
кого тут  восторгов не вызывали. Шикарный и таинственный ученик Борис Градов
получил  полноценный,  но,  увы,  весьма   посредственный   аттестат:   одни
четверочки да троячки.
     Ну и пошли они на фиг, эти детские игры! Назад, к нормальным ребятам, к
мотоциклам! Все лето  катали по мотокроссам  -- Саратов, Казань, Свердловск,
Ижевск. К осени оказалось, что  он набрал полный зачет  для получения звания
мастера спорта СССР. Бумаги, подписанные тренером, ушли в комитет.
     Тогда  же  выяснилось,  что  катастрофически  опоздал  к  вступительным
экзаменам в вузы.  Ну что ж, ничего страшного, ждал четыре года, подожду еще
один. За этот  год стану чемпионом, и меня в  любой институт с восторгом без
экзаменов примут.  Да  еще с моей фамилией,  сын  дважды Героя  СССР маршала
Градова,  чье имя уже  украшает неплохую улицу в  районе Песчаных! На всякий
случай  Борис  поездил  по  приемным  комиссиям  престижных  вузов  --  МГУ,
Востоковедения,  МГИМО,  Стали  и  сплавов,  МАИ... И  тут вдруг  выяснилось
совершенно неожиданное обстоятельство. Оказалось, что  на  "зеленую улицу" в
этих  вузах  ему  рассчитывать  не приходится.  Оказалось, что он  вовсе  не
принадлежит к  тем,  "кому  открыты  все пути".  Во всех  приемных комиссиях
сидели специальные  люди, которые после наведения справок давали понять, что
не рекомендуют ему подавать бумаги.
     Зря   потеряете  время,   товарищ  Градов.  Здесь  у   нас  идет  отбор
абитуриентов с  совершенно незапятнанной  репутацией. То есть ваша-то личная
репутация безупречна, ей-ей,  лучше  не придумаешь, как там сказали... хм...
ну, вы знаете где... однако  в  анкетных данных у вас пятна. У вас странные,
нетипичные  анкетные  данные,  товарищ  Градов. С одной  стороны,  ваш  дед,
медицинское  светило,  гордость  нашей  науки, ваш покойный  отец,  герой  и
выдающийся полководец, однако с  другой стороны, ваш  дядя  Кирилл Борисович
числится  в  списках врагов  народа,  а самое  главное, ваша мать.  Вероника
Александровна  Тэлавер,  проживает  в  Соединенных  Штатах,  будучи супругой
американского  военного профессора,  и вот  это,  конечно, является решающим
фактором... Что стало со мной, думал иногда в пустынный час Борис IV, шляясь
по комнатам своей огромной квартиры, где едва ли не в каждом углу можно было
найти   пол-литровую   банку,  забитую  окурками,  батарею  пустых  бутылок,
оставшихся  после очередного мотосборища, пару  колес  с шипами для гонок по
льду или без оных, ящики с  промасленными запчастями, свалку  одежды, стопки
учебников.  Как-то  не  улавливаю  связи  между  собой  сегодняшним  и  тем,
позавчерашним,  которого мама в хорошие минуты называла "мой строгий юноша".
Куда  подевался,  скажем,  мой  патриотизм?  Все   чаще  вспоминаются  слова
приемного кузена Митьки Сапунова об "извергах-коммунистах". Да я  ведь и сам
теперь  из  их числа,  вступил  тогда,  в  польском лесу,  всех  тогда  было
предписано принять в партию. Нет, я не об этом. Патриотизм -- это не партия,
даже не  коммунизм, просто русское  чувство, ощущение традиции, градовизм...
Что-то такое росло в душе, когда убегал из дома, боялся не успеть  на войну,
глупец,  Все  это  растеклось в мерзости  карательной  службы  -- вот именно
карательной, кем же мы  еще были  в Польше, если не свирепыми карателями, --
все это, понятие "родина", растеклось,  осталась только  внутренняя циничная
ухмылка.  Никто из  парней  никогда не ухмылялся  при  слове  "родина",  все
хранили серьезное молчание, однако  у  всех  по лицам проходил,  он замечал,
какой-то отсвет этой ухмылки, как будто сам черт  им ухмылялся  прямо в лица
при слове "родина".
     А сейчас я просто потерял какие-то контакты сам с собой, вернее, с тем,
со  "строгим  юношей", какой-то трамблер во мне поехал,  и я  никак  не могу
вернуться к себе, если только тот "строгий" был я сам, а  не кто-то  другой,
то  есть если  вот тот,  что я  сейчас собой  представляю,  бесконтачный,  с
поломанным трамблером, не есть моя суть.
     Я просто не могу тут без матери, вдруг подумал он  однажды  в пустынный
час. Там, в лесу, мне не  нужна была мать, а здесь, в Москве,  я не могу без
матери. Может быть, я тут и кручу сейчас без конца эти моторы, потому что не
могу без  матери. Вот  эта пожирающая скорость  --  это, может  быть, и есть
бессмысленное стремление  к  матери. Но до нее не  добежишь, она  в Америке,
предательница. Америка  -- страна предателей, бросивших свои  родины. Вот  и
она  туда  убежала  со  своим  длинным  янки, которого ненавижу больше,  чем
ненавидел Шевчука. Если бы встретились на поле боя, я бы ему вмазал! Предала
эту нашу  хитротолстожопую родину,  предала отца, предала  меня. И  Верульку
увезла. Теперь у меня нет и никогда не будет сестры.
     Все-таки  еще  хотя бы есть двоюродная  сестра Елочка,  думал Борис IV,
погоняя  свой вермахтовский  "цюндап" вдоль  Ленинградского проспекта. Киска
все-таки  какая.  Держит меня за  стальное  пузо  нежнейшими  пальчиками.  В
старину, черт возьми, женились на кузинах.  В старину я бы на Елке  женился.
Сейчас  нельзя.  Сейчас мне  больше,  может быть,  сестра  нужна, чем  жена.
Какому-нибудь  дураку  наша   Елочка  достанется.   Вряд  ли   какому-нибудь
концентрированному  парню, мастеру  мотоспорта. Скорее всего, с каким-нибудь
болваном-филологом познакомится на абонементных концертах в консерватории.
     Было уже совсем темно, когда они подъехали к даче. Ворота были открыты:
старики ждали их  прибытия.  Борис  въехал во  двор и  остановился  напротив
большого окна  столовой,  за  которым  видны были  собравшиеся  вокруг стола
остатки  градовского  клана: седовласый печальный патриарх, все еще прямая и
гордая бабушка Мэри, все еще молодая и красивая и донельзя стильная со своей
вечной  папиросой  поэтесса Нина, ну и Агаша, совсем  уже как бы  утратившая
понятие возраста и все хлопочущая вокруг стола в постоянном монотоне и все с
тем  же репертуаром, коим  мы потчевали  читателей  двух  предыдущих  томов:
пирожки,  капусточка  провансаль,  битки  по-деревенски...  Кое-что   новое,
впрочем, появилось в ее кружении: временами она стала застывать  с  блюдом в
руках и с философским выражением на  лице,  вытесняющим привычную лучезарную
доброту. Казалось, она задает кому-то немой вопрос: только лишь в любви ли к
ближнему заключается смысл человеческой жизни?
     Не следует нам также скрывать от читателей, что после стольких потерь в
клане Градовых появилось и прибавление, то есть  некоторое  расширение, если
это  дефинитивное  существительное  применимо к  лысенькому и узкоплечему, с
пушистыми пиросманиевскими усами живописцу Сандро Певзнеру, которого Агаша в
телефонных  разговорах  со  старым другом, заместителем директора киностудии
имени Горького по АХЧ товарищем Слабопетуховским, называла  не иначе как "то
ли муж наш, то ли друг".
     Елка  спрыгнула  с  мотоцикла.  Боря  грубовато,  как надлежит  кузену,
хлопнул ее по лопаткам:
     --  Что-то  слишком  нежно  обнимаетесь,  мадемуазель! Где  это вы  так
научились?
     --  Дурак! -- замахнулась  она  нотной папкой, и у него мелькнуло вдруг
нечто  немотоциклетное: эх,  если бы задержать,  ну  хоть  бы повторить  это
мгновение!
     Тоненькая  девчонка   в  таком  легком  порывистом  движении,  с  таким
счастливым и чистым лицом. Он смотрел на нее, словно  сам  уже не был юнцом,
словно сам уже точно знал,  что это значит -- больше никогда не испытать вот
такого, как сейчас у Елки, очарования и ожидания жизни.
     Ей  было  шестнадцать  лет,  она начинала  девятый  класс.  Пуританское
воспитание школы и  общее ханжество общества,  а  также некоторый недостаток
внимания со  стороны  блистательной мамочки и некоторый переизбыток внимания
со  стороны  величественной бабули  привели  к тому,  что Елка только совсем
недавно поняла,  что означают странные взгляды  мужчин в  метро и  на улице.
Сначала она думала, что, может,  пуговица оторвалась  на  пальто  или  носок
съехал на пятку, краснела, заглядывала в отражающие поверхности, в чем дело,
почему такие пристальные взгляды, да еще  нередко и в совокупности с кривыми
улыбочками,  направлены  в  ее  адрес.  Однажды  с  мамой  ехали в  метро, с
поэтессой  Ниной  Градовой.  Вдруг какой-то уставился.  Такой толсторожий, в
большом  кожаном пальто с меховым  воротником и  в белых  фетровых с кожаной
оторочкой бурках. Мама, хоть и  книжечку, по обыкновению, читала -- кажется,
дневники Адели Омар-Грей, -- заметила  мордатого,  резким движением откинула
волосы назад и посмотрела ему прямо, как она умеет, с вызовом, в лицо. Далее
произошло нечто для обеих,  матери  и  дочки, захватывающее и  незабываемое.
Прошло  мгновение,  в  течение  которого  мать поняла,  что это  не  на  нее
направлено,  похотливое внимание мужчины,  а  на  ее  дочку.  Вспыхнув,  она
повернулась к Елке, и тут вдруг до вчерашнего ребенка дошел весь смысл этого
промелька. Произошло какое-то неизвестное доселе, пакостно всколыхнувшее и в
то же время музыкально  и радостно опьяняющее озарение. Мать  же, схватившая
ее  за руку и повлекшая  к выходу из вагона,  благо и их  остановка подошла,
испытала мгновенную и  острейшую грусть, если то, что мгновенно жалит, может
называться  грустью. Конечно, они не сказали друг другу ни слова и никогда в
течение  всех  последующих дней не  говорили  об этом  эмоциональном  вихре,
налетевшем на них из-за мерзкого мордатого дядьки в поезде метро на перегоне
от "Охотного  ряда" до  "Библиотеки имени Ленина"  , однако,  из всех скопом
валивших  и пропадающих  мигов  жизни  этот  ярко выделился  и  не забывался
никогда.
     Короче  говоря.  Ёлочка   повзрослела   и  теперь   после  школы  перед
музыкальным уроком не упускала возможности забежать домой, в Гнездниковский,
чтобы сменить опостылевшую коричневую,  с черным фартучком школьную форму на
мамину жакетку с плечами,  как  не  забывала  и  подкрасить  ресницы,  чтобы
оттенить исключительное, градовско-китайгородское лучеглазие.
     Уже половина  ее  жизни,  то есть восемь  лет, прошла  без  отца.  Папа
вспоминался  как  друг-великан,  с  которым  вечно  куролесили,  в