ки на  другую,  был учебник общей
хирургии  профессора  Б.Н.Градова, написанный  в давние времена,  когда  тот
только  занял  кафедру   и  обнаружил  существенные  недостатки  в  методике
преподавания.  Этот  учебник,  собственно  говоря,  и  спас  жизнь  Кириллу.
Перевязывая обмороженных, медбрат Стасис  вдруг споткнулся на фамилии Градов
и со смехом спросил, не родственник ли знаменитому профессору. Узнав же, что
родной  сын, бросился  немедленно спасать.  С  тех пор  чуть ли не  год,  до
очередного колымского поветрия, они были неразлучны, обходя самые отдаленные
лесоточки  и  командировки, то  есть  охватывая  их  медицинской  помощью  и
санитарными мероприятиями, стараясь  все-таки не только форму соблюсти, но и
на  самом деле  что-то  сделать для обитателей  этих  призрачных  "точек"  и
"командировок".
     --  Ну,  есть какой-нибудь  смысл  в человеческой  жизни? --  продолжал
Кирилл той ночью в свистящей и воющей на  все голоса  тайге.  --  Мы  всегда
называли это "проклятыми вопросами", Стасис, и  привыкли  относиться к ним с
улыбкой.  "Проклятые  вопросы  русских  мальчиков"  и  все  такое.  Все  это
снисходительно,  но  никогда  не всерьез  воспринималось.  Особенно  в нашей
семье, с ее позитивизмом девятнадцатого века, с верой в  человеческий гений,
в науку... Ты все  понимаешь,  Стасис? Если  не все, скажи: я  повторю, могу
даже немного по-немецки...
     --  Я все понимаю, --  коротко сказал медбрат  Стасис. Он сидел  теперь
спиной к Кириллу, не оборачиваясь и глядя прямо перед собой на отсвечивающий
под слабой лампочкой бок стерилизатора.
     -- Понимаешь, вроде бессмысленный неврастенический  вопрос, когда нужно
бороться  за свои идеи,  за будущее,  за новое  общество, когда жизнь  почти
полностью подменена  литературой  о жизни  и ты сидишь  за  чайным столом  в
окружении  не только  своей  семьи,  но  и  всего  сонмища  лиц, формирующих
внутренний   мир  русского   интеллигента,  лиц,  которые  уже  столько  раз
задавались  тем же  вопросом  и  как  бы  отвечали  на  него  фактом  своего
существования в некоем умозрительном пространстве.
     Даже   на  войне,  среди   смерти,   среди   постоянного  и  привычного
надругательства над плотью, этот вопрос  кажется неуместным, потому  что там
бушует страсть, гомерические чувства, разыгрывается действо, идет театр. "За
родину!"  --  вот  бессмысленный  смысл мгновенно уничтожаемых  жизней,  "За
свободу!" ну и так далее, вся эта музыка.
     Музыка, Стасис!  Только  здесь нет музыки,  на каторге, в  лагерях,  за
тачкой, в  бараке, в  баланде...  Здесь уже  все  без обмана,  просто распад
белка, смерть  литературы,  утрата всех героических и  антигероических  поз,
простое шествие в яму...
     -- Здесь  тоже есть,  имеет быть музыка!  --  вдруг с жаром перебил его
Стасис, но тут же, будто спохватившись, сразу замолчал.
     Кирилл  щелчком  сбросил в печурку остатки докуренной почти до  пальцев
цигарки:
     -- Я  знаю, что ты  имеешь в  виду, медбрат. Веру? Христианские мифы? Я
знаю, что ты верующий, видел, как ты молишься. Не бойся, не настучу.
     -- Я  не боюсь,  Кирилл.  И  это не обман,  Кирилл.  --  Стасис  теперь
повернулся лицом к Кириллу  и сидел ссутулившись,  приподняв  большие, будто
навьюченные  мешком плечи и опустив переплетенные  набухшими  венами руки  и
длинное лошадиное лицо.
     --  Ну, научи меня верить, Стасис! --  с удивившей  его самого страстью
попросил Кирилл. -- Я  знаю,  что Маркс сдох,  но откуда мне знать,  что Бог
жив, когда все говорит об обратном? Ну, научи, медбрат?!
     --  Хочешь взять выпить? -- спросил Стасис, кивком головы показывая  на
заветную склянку с притертой крышкой.
     -- Не надо, -- отказался Кирилл. -- Со спиртом это  легко, но только на
минуту. Я  хочу  всерьез... попытаться уверовать... Ну... ну  расскажи мне о
себе! Кто ты?
     Ветер,  очевидно,  оторвал от  дерева  сук  и  швырнул  его на провода.
Маленькая лампочка погасла. Красноватый, дрожащий  и  слабый свет из печурки
как нельзя лучше подходил для ночных откровений.
     Стасис  Йонаскис   происходил   из  балтийского  племени  куршей,   что
расселилось  на  песчаных дюнах  перед вечным  накатом  моря между Мемелем и
Кенигсбергом. Отец его в Первую  войну  потерял ногу  и потому вынужден  был
оставить хутор и баркас и найти  себе  другую работу, а  именно сторожем при
монастыре  францисканцев.   В  монастыре  прошло  все  детство  Стасиса.  Он
прислуживал на  мессах, монахи учили его читать и писать, а также географии,
истории и биологии. Разумеется, читал по-немецки и  по-латыни  святые книги.
Кроме  того,  занимался  спортом. Пожалуйста?  Да-да,  конечно,  спортом.  В
семнадцать лет он выступал  за команду монастыря по гребному спорту. Так что
получилось вполне натурально быть монахом. Да, постричься в монахи, спасибо.
Не натурально, ты говоришь?  Пожалуйста? Нет-нет, я хотел быть слуга Бога, и
я был счастливый. Изучал медицину. Вот именно, будучи монахом, Стасис изучал
медицину в фельдшерской школе. Это было уже  в Литве, в  Паланге. Там, после
катастрофы,  он  попал в облаву.  На  переписи сказал,  что  фельдшер, но не
сказал, что  монах. Вот  и  все. Никто в Советской  России не знает,  что он
монах.  Теперь  только Кирилл  знает, но он  ему верит. Если  узнают, что он
францисканец, тогда ему конец, потому что для  них  это, наверное, хуже, чем
троцкист. Между прочим, он очень счастлив, что  его здесь  называют "медбрат
Стасис", потому что это звучит почти как "брат Стасис", если не лучше.
     --  Ты сказал, что ты очень счастлив?  Разве можно  быть счастливым  на
Колыме? -- спросил Кирилл.
     Медбрат Стасис был убежден, что  можно. Медицинская помощь  дает  очень
много не только пациенту, но и. врачующему.  Особенно если  веришь в Бога  и
постоянно  молишься ему. Здесь, в лагерях, надо молиться не только  время от
времени с  чтением  молитв,  но  каждый  миг.  Он, медбрат  Стасис, научился
вдыхать Бога, и это  всегда  будет с  ним, никто не сумеет  это отобрать  до
конца  земного  плена.  Вот  именно плена, Кирилл, но  если  потом  ты хотел
свобода, это твой воля, ты делай это сам сейчас для свобода всех, прости мой
русский  язык.  Этому,  к  сожалению,  нельзя  научить, это не  спорт  и  не
медицина. Вера и жизнь -- это одно, если ты это постиг, значит, победил.
     --  Но все-таки ты меня  научи хотя бы  каким-нибудь  молитвам, медбрат
Стасис, -- вдруг, прослезившись и хныкая, как дитя, попросил Кирилл.
     -- Я,  к  сожалению,  не знаю  их по-русски, --  сказал  Стасис.  Он не
уговаривал  Кирилла   перестать  плакать,  а,  наоборот,   смотрел  на   все
усиливающиеся  рыдания  морщинистого сурового  лица  с самой что  ни на есть
светлейшей радостью.
     -- Дай мне их по-латыни, я запомню, -- умолял Кирилл.
     Так началась их дружба, что совсем не означает, будто Кирилл немедленно
усвоил  сокровенное  умение медбрата "вдыхать Бога".  Несколько  месяцев они
провели  вместе как фельдшер и санитар, потом колымские сквозняки разбросали
их  по  разным  лагпунктам.  Иногда  их дорожки  пересекались,  и  тогда они
радостно  бросались друг  к другу, обхлопывали друг друга по всем бокам, как
бы желая  удостовериться,  что  кореш  жив,  говорили чаще всего  о лагерной
чепухе, о том, чем жив был полуживой люд лютого царства,  и  только урывками
шептали вместе латинские слова молитв. Иногда  они не виделись месяцами,  но
всегда,  на  протяжении  всех  этих лет,  да и  дальше, на  протяжении  всей
оставшейся жизни, в памяти Кирилла  не тускнела та, почти  кромешная  ночь в
хавире инструментальщика, переделанной во временный медпункт, когда он вдруг
весь пролился детскими слезами.
     В  1945 году  вдруг несказанно  подфартило: попал  под  надежную  крышу
зверосовхоза "Путь Октября", в котором правил удивительный человек зоотехник
Львов. Совхоз этот напрямую подчинялся московскому могущественному ведомству
"Союзпушнина", поэтому местные бонзы  УСВИТЛа на него только издали  клацали
зубами: их власть  туда не распространялась. Кто-то там вычислил, что пушной
зверь  лучше  размножается в колымских вольерах,  чем где бы  то  ни было, и
зоотехнику Львову даны были большие полномочия и по развитию производства, и
по  набору  рабочей силы.  Чудаковатый  Львов  вел  себя  так,  как будто не
понимал,  что  живет  в  сердцевине  гигантской  каторги. Охотился, рыбачил,
выпивал, слушал пластинки  с музыкой из  оперетт.  Это не  мешало  ему,  как
хорошему  рабовладельцу,  приезжать  в  лагпункты для  отбора  рабочей силы.
Отобрав,  однако,  он  уже за свой народ  стоял и зеков  никогда не  унижал,
напротив,   с   некоторыми  даже  здоровался  за  руку,   поддерживал  почти
приятельские  отношения.  Вот  съездил в отпуск на "материк" и привез  живые
приветы  от  жен Петру Румянцеву и Градову  Кириллу.  Ну и зеки ему  платили
верностью,  рвением  в  работе. Совхоз процветал. Работаем, ребята, на фунты
стерлингов, говорил зоотехник Львов, на тяжелую валюту! Тяжелее золота!
     Сегодня  ночная  смена двигалась  от зоны  к совхозу через  нарастающую
пургу   особенно  споро,  крепким  шагом,   что  твоя   блоковская   дюжина.
"Революционный  держите шаг,  неугомонный  не  дремлет враг!" Причина  такой
спешки, однако, крылась не только в рвении, но также и в том, что этой ночью
ожидался приезд медбрата Стасиса.
     Пока шли, окончательно стемнело, впереди  не видно было ни зги,  однако
стал уже доноситься характерный  шум зверосовхоза, никогда не прекращающийся
лисий  лай. Сотни животных  с драгоценными  шкурами  крутились  в  вольерах,
вокруг кормушек, выясняли свои отношения, требовали еды. Кормили их так, как
не  снилось в  лагерях  и "придуркам".  Государство знало, кого как кормить.
Если бы у зеков были такие же пушистые, красивые шкуры, нас бы  тоже здорово
кормили, а потом бы забивали, обдирали и дубили, как мы забиваем, обдираем и
дубим этих лис. Не знаю только, жрала бы тут обслуга котлетки, как мы иногда
жрем тут  котлетки  из  лисятины. Страшный  концлагерь, вот что это такое, в
моменты мрака думал Кирилл. Фабрика смерти, капище первородного греха.
     Он работал в дубильном цехе, где  свежие  шкурки подвергались первичной
обработке. Оттуда  их  отправляли  в  упаковочную и  далее на  "материк", на
мехкомбинат, где они уже превращались в элегантнейший  товар. Временами  ему
удавалось  отвлечься  от сути своего дела и смотреть на шкурки  лишь  как на
сырье.  Счищал  скобелем  окровавленную  мездру  и даже умудрялся  думать  о
чем-нибудь  другом, разговаривать с товарищами. Иной же раз  эта  суть вдруг
пронзала его, и он казался  себе грязным  блудливым губителем живого, Божьей
твари,  столь гибкой и ловкой, с вертящимся хвостом, с искринками в  меху, с
лукавинкой в  маленьких, все мгновенно улавливающих таежных  глазах.  Однако
ведь и тварь эта для поддержания  жизни должна  убивать или, как вот здесь в
своем концлагере, жрать убитое, и так все и идет в тварйом мире,  круговорот
жестокости, выливающийся,  в конечном счете,  в  море человеческого террора.
Где же исход?
     Топали  чунями,  бахилами,  валенками,  а  то  и  настоящими  галошами,
стряхивали треухи, шарфухи,  рукавицы в  прихожей  совхозоуправления, тут же
вениками  выметали наружу снег. Ваня  Ночкин ружжо  поставил  в  угол, благо
незаряженное, не  стрельнет. "Ну а что, медбрат  сегодня пришедши?" -- "Ну а
как же, давай-давай, ребята, топай все на прививку в красный уголок!" Дюжина
потопала по дощатому долгому коридору, все были тут друзья  и надеялись, что
среди  них  нет стукача. По  дороге в коридоре попался  сменившийся Румянцев
Петр, этот на ходу уже читал что-то фундаментальное.
     Шутливо   пихнул  локтем   Градова  Кирилла,  шепнул:  "Клерикалы   вы,
мракобесы!"
     В полутемной комнате  "вечно живой"  тускло  отсвечивал лысиной черного
камня. "Десять сокрушительных сталинских ударов" синими клиньями  пересекали
пространство  незабываемого "материка".  Под картой медбрат Стасис быстро из
акушерского чемоданчика  вынимал  и  расставлял  на полочке  свое хозяйство:
распятие, крошечный складень, триптих  лагерного  художника "Мадонна Литта",
мензурки  разведенного  вина  и  нарезанный  мелкими кусочками  американский
"ватный" хлеб  для  причастия. Ваня Ночкин  с ружжом встал в углу:  "Быстрее
молитесь, робята, а то нас всех тут на месте пришибут!"
     Медбрат  Стасис обернулся к  дюжине зеков и поднял руки.  "В  день всех
святых помолимся, братья, нашему Господину Иезусу Христу!"
     Он встал на колени, и вся  дюжина быстро к нему присоединилась,  и Ваня
Ночкин, зорко оглянувшись, последовал примеру старших.
     Тихо запел  медбрат  Стасис свой  собственный перевод из матери языков,
святой латыни:
     Верим в единого Бога,
     Отчи Всемогущего,
     Небес и Земли Творца,
     Всего видимого и невидимого.
     Верим в нашего Господина, Иезуса Христа,
     Сына Бога Единственного,
     Навеки рожденного от Всемогущего,
     Бог от Бога, Свет от Света...
     Подвывала по углам пурга. Доносился неумолчный лисий лай.

        "АНТРАКТ IX. ПРЕССА"

     Скандинавское телеграфное бюро
     Генерал Власов во  время  пропагандистского  тура был  арестован в Риге
гестапо за то, что слишком много говорил о России.  По слухам, он  помещен в
концлагерь.
     "Нью-Йорк Тайме", 21 мая 1945 г.
     Во  время баррикадных боев в  Праге на помощь  партизанам пришел,  явно
желая спасти свою шкуру, генерал  Власов. Партизаны  приняли помощь,  однако
никто, похоже,  не знает,  что  произошло  с  Власовым, когда 9  мая  пришла
Красная Армия.
     29 мая 1945 г.
     Как выясняется, Гитлер был против того, чтобы иностранные прогерманские
части носили  немецкую форму. "Каждый  бродяга  лезет в немецкую униформу!..
Пусть эти казаки носят свою форму!"
     27 июня 1945 г.
     Генерал Власов в руках Советов, сообщает корреспондент газеты в Москве.
     Части  власовской  армии  гитлеровцы  использовали  против  партизан  в
Югославии и против "маки" во Франции.
     2 августа 1946 г.
     Московское радио сообщило, что по приговору военной коллегии Верховного
суда  генерал  Власов  и десять  его офицеров были подвергнуты  казни  через
повешение.
     "Ньюсуик", январь 1944 г.
     Передают,  что  во время  Тегеранской  конференции Уинстон Черчилль  от
имени  Короля  Георга  VI вручил маршалу  Сталину  на церемонии в  советском
посольстве так называемый "Меч Сталинграда",  выкованный  83-летним кузнецом
Томом Бизли. Глубоко тронутый Сталин поцеловал  меч, после  чего передал его
маршалу Ворошилову. Ворошилов уронил королевский подарок.

     "Обнова", Белград

     Глава Русской освободительной армии генерал Власов сказал, что его

     внешняя политика  строится на основе  "искренней,  стойкой дружбы между
русским и германским народами.
     Нашим главным  врагом,  --  продолжал он,  --  была  и сейчас  является
Англия,  чьи  политические  и  экономические  интересы всегда  противоречили
России. После войны в России должна быть тоталитарная система".

     "Нью-Йорк Тайме", 21 мая 1945 г.
     Во  время баррикадных боев в Праге  на  помощь партизанам пришел,  явно
желая спасти  свою  шкуру, генерал  Власов. Партизаны приняли помощь, однако
никто,  похоже,  не  знает,  что  произошло с  Власовым, когда  9 мая пришла
Красная Армия.

     29 мая 1945 г.
     Как выясняется, Гитлер был против того, чтобы иностранные прогерманские
части носили  немецкую форму.  "Каждый бродяга лезет в  немецкую униформу!..
Пусть эти казаки носят свою форму!"

     2 августа 1946 г.
     Московское радио сообщило, что по приговору военной коллегии Верховного
суда  генерал  Власов и  десять  его офицеров были  подвергнуты казни  через
повешение.

     "Нъюсуик", январь 1944 г.
     Передают,  что  во  время  Тегеранской  конференции Уинстон Черчилль от
имени  Koроля  Георга  VI  вручил  маршалу  Сталину на церемонии в советском
посольстве так называемый  "Меч  Сталинграда", выкованный 83-летним кузнецом
Томом  Бизе.  Глубоко тронутый  Сталин поцеловал меч, после чего передал его
маршалу Ворошилову. Ворошилов уронил королевский подарок.
     Аверелл Гарриман:  "Вести  переговоры с русскими --  это все равно  что
дважды покупать одну и ту же лошадь".

        "АНТРАКТ. ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ГУСИ"

     В конце  нашей  второй  книги, осенью 1945  года,  мы  видим профессора
Бориса  Никитича  Градова  на  берегу  озера  Бездонка.  В закатный  час.  В
одиночестве. Любой час сейчас для меня закатный, думал он. Война окончилась.
Мне  семьдесят  лет.  Семья  разрушена.  Все  вдохновения  --  фальшь.  Даже
медицина. Закатный час. Жизнь может оборваться в любой момент. Как, впрочем,
и у  любого  Homo  sapiens, как  старого,  так  и  молодого. Каждый день,  в
принципе, напоминает тот  танковый  бой  в  подсолнухах,  после  которого мы
встретились с  Никитушкой. Как верно он тогда говорил об интоксикации войны,
об опьянении, которое только и дает возможность идти в бой, то ecть жить, не
думая  о  смерти.  Сейчас мой хмель уже испарился до  конца, и эти  отблески
заката на зеркальной воде  не вдохновляют больше ни на миг, ни на долю мига,
если только не...
     Если только не  появляются гуси. Они  появляются. Девятка могучих птиц,
нагулявших силу  на заполярных  болотах, направляется по вечному маршруту  к
дельте Нила. Озеро Бездонка, оказывается, одна из посадочных площадок на  их
пути.  Клин снижается, вожак  старается посадить всю команду  разом, в  одно
касание. "Делай,  как  я! Делай,  как  я! Делай, как я!"  --  кричит  он. На
мгновение эскадрилья как бы зависает! и затем приводняется. Высший пилотаж!

     Старый  профессор  вдруг  преисполняется  восторгом  от причастности  к
гусиному триумфу, ко всей этой странной феерии, что разыгрывается на планете
Земля. Может быть, некогда и некая  часть моей сути была перелетной  тварью?
Кто знает,  через какие трансформации проходят наши сути за пределами суеты?
Что  помешает нам  вообразить  эту девятку  отрядом  павловских  гвардейцев,
приученных  к   гусиному   шагу  под  свист   русско-прусских  флейт  и  бой
Преображенского барабана? Что  помешает нам представить,  как они стаскивали
сапоги,  чтобы перейти  с  гулкого гусиного  шага  на  бесшумный кошачий  по
коридорам Инженерного замка? Ради свободы, ради избавления родины от тирана,
во имя либеральной истории  -- тихий перепрыг  к грязному, мокрому делу... И
все вокруг корчится от греха, и все вокруг задыхается от любви.
     Старому профессору кажется,  что кто-то вместе с ним  проходит через те
же  мысли,  сидя  на  берегу  холодной  и темной  воды, кто-то  маленький  и
бесконечно любимый. Он поворачивается и идет по тропе в сторону дома.



        Василий Аксенов.
        Московская сага-3.
        Тюрьма и мир



        "ТЮРЬМА И МИР"

     OCR Leo's Library, spellcheck Vadim

     ...Мы восходили подбором,
     У бога под самым боком.
     Однажды я шел Арбатом,
     Бог ехал в пяти машинах...
     Борис Слуцкий

     Выделявшийся  среди поэтов зрелой советской поры своим талантом,  автор
приведенных в эпиграфе строк все-таки не достиг ясности Хлебникова, а потому
этот,  как и  предыдущий  наш эпиграф Л.Н.Толстого,  нуждается  в  некотором
пояснении.
     Называя  Сталина  "богом",  Борис  Слуцкий,  естественно, как  человек,
воспитанный  на  идеалах  коллективизма,  материализма,  интернационализма и
прочей  коммуналки, употребляет  это слово в  сугубо негативном смысле.  Уж,
конечно, не  Бога,  Творца  Всего Сущего, имеет  он в виду, а некое идолище,
узурпатора светлых идей революции, тиранище, надругавшееся над вдохновениями
молодых   ифлийцев,  установившее   свой   культ  над  поруганной   народной
демократией. Потому и снабжает он своего "бога" ошеломляющим, с точки зрения
материалиста,  парадоксом  -- едет одновременно в  пяти машинах!  Перед нами
морозящая  кожу  картина: ночь, Арбат, размножившееся на