есила плакат,  обращение к благоверному:  "Если  тебя  заберут
раньше  и  в   мое   отсутствие,  проверь,  выключил  ли  газовую   плиту  и
электрические  приборы!"  Так все-таки  было  немного  легче жить. Пропавшая
Ирина была не права, остатки юмора все-таки выручали,  ну, а бегство от него
ничуть не спасало. Во  всем остальном, если допустимо сказать "остальное" об
остальном,  жизнь Нины с  Саввой  можно  было бы  назвать  почти счастливой.
Леночке шел уже третий год, оба в ней души  не чаяли. В романтическом смысле
Нина,  что  называется,  "перебесилась". Прежде всего, она вдруг обнаружила,
что давний  ее  вздыхатель,  смешноватый интеллигентик  Савва, исключительно
красив. В прежние  времена она почему-то никогда не обращала внимания на его
фигуру и,  только  разделив  с ним  постель,  нашла  его  плечи  широкими  и
мускулистыми, талию гибкой, бедра узкими и длинными. Когда  он склонялся над
ней  и  спадали вниз  его  светлые волосы, он казался  ей истинным  северным
рыцарем, сущей  "белокурой бестией". Сильный,  сладостный  любовник,  верный
муж, настоящий джентльмен, чудесный друг -- что еще нужно женщине, даже если
она и считается "противоречивой поэтессой".
     Что  касается   Саввы,  то  он  не   только  не  думал   о  чем-то  еще
дополнительном, не  только не анализировал свою семейную гармонию, он просто
и представить себя  не  мог с какой-либо  другой женщиной.  Конечно  же,  он
страдал иногда. Я не могу дать Нинке всего, что ей нужно для творчества.
     Она поэт, ей нужны временами крутые виражи, взлеты  и падения, какие-то
"американские горы" эмоций, иначе музы отлетят  от  нее, а  я  ей даю только
свою любовь, ровное повседневное движение. Ну, что ж...
     Нине  иногда  даже  казалось, что он выписал  ей своего  рода свободный
билет на кратковременные спирали. Так, она была  почти убеждена, что от него
не ускользнули  несколько  ее встреч  с только  что  вернувшимся  из  Европы
Эренбургом. Знаменитый "московский парижанин", поэт  и мировой  журналист...
Она  увидела его в  "Национале" сидящим  в одиночестве у  окна, с трубкой  в
зубах, над стаканом коньяку... Она даже споткнулась,  как взятая  вдруг  под
уздцы лошадка. "Вон Эренбург, только  что из Испании  и,  конечно же,  через
Париж. Хотите  познакомиться?" -- сказал кто-то. Все было ясно с первого  же
момента. Они встретились несколько раз  на  квартире  его друга. Он сидел на
подоконнике, смотрел, как всегда, в  сторону, читал ей из  записной  книжки:
"Прости, что жил я в том  лесу,  Что  все я пережил  и выжил, Что до  могилы
донесу Большие  сумерки Парижа"...  Она,  как когда-то  с другими поэтами, а
иногда  и  с  мерзавцами,  сама  расстегнула   ему  рубашку.  Казалось,  вот
возвращаются прежний хмель и туман, жадно проглатывается некая квинтэссенция
существования. Кто-то дал ей понять, что органы буквально ходят  по пятам за
Эренбургом, а значит, и ее уже взяли "на заметку", но  она это вряд ли тогда
и расслышала,  и  уж,  конечно,  меньше  всего думала  она  об "органических
соображениях",  когда внезапно с горечью  обнаружила,  что  все испарилось и
встречаться больше не нужно. Тайна сия вылилась в итоге в стихотворный цикл,
о котором причастные тайнам говорили с  двусмысленными улыбками, а поэтесса,
вдохнув  всей грудью перед лицом  свежего  бурного  моря, вернулась к своему
мужскому идеалу, профессору Китайгородскому.
     Что  ж, я  знал,  на ком  женюсь, думал Савва. Я знаю ее уже так давно,
знаю ее в тысячу раз лучше,  чем она меня. В конце концов она -- мое счастье
именно в том качестве, в каком и существует.
     Он потянулся еще раз и резко  выскочил из-под  одеяла.  Сделал растяжку
левых  конечностей, потом правых конечностей. Десять приседаний.  Стойка  на
руках. Потом пошел вытаскивать из постели Еленку.
     -- Вставай, моя оладья, на работу пора, -- сказал он ей.
     Девочка свое детское учреждение давно уж называла"работой".
     С дочкой на руках он прошел в кухню и увидел, что Нинка и  в самом деле
пришпиливает  к   стене  новый  плакат,  на   котором  он  сам  изображен  в
лестно-карикатурном виде и покрыт стихоплетством.
     Молодой профессор Савва --
     Нашей хирургии слава.
     Привлекательный мужчина,
     Незнаком с тоской и сплином.
     Патефон вчера купил,
     Увеличил ценность скарба.
     Телеграмму получил:
     "Я люблю вас. Грета Гарбо".
     Ну, конечно, все замечательно похохотали, лучше всех Еленка. Читать она
еще  не   научилась  и   требовала  повторения  стиха,   чтобы  запомнить  и
продекламировать "на работе".
     --  Только  про  Грету Гарбо не надо, Еленка, --  сказала Нина, -- а то
разоблачишь наши связи с заграницей. Вместо "Я люблю вас. Грета Гарбо" читай
"Одобряю. Доктор Карпов".
     -- Хорошо, -- сказала Еленка. -- Так даже лучше.
     --  Какой еще  доктор  Карпов?  -- возмутился Савва.  --  Твоя  мать --
неисправимая  "синеблузница", Еленка.  Конъюнктурщица.  Ради  Греты Гарбо  я
готов рискнуть своей шкурой.
     Он потащил дочку умываться  и сам принял душ.  Личная ванная -- ну,  не
роскошь  ли,  ну, не  счастье ль?  Потом варил дочке  манную кашу. Нинка тем
временем жарила яичницу. Все наконец уселись за стол.
     -- Что касается твоей шкуры, профессор, то она  у тебя, как у слона, --
сказала  Нина. -- Сегодня ночью лифт три раза поднимался и опускался,  а ему
хоть бы что, знай себе посапывает.
     -- А почему же мне не спать, если еще не моя очередь? -- спросил Савва.
-- Едут за кем-то другим, а я должен вскакивать, да?
     -- Вот так логика! -- восхитилась Нина.
     -- Ну, а  кого взяли-то  ночью? --  небрежно так, с некоторой  светской
пресыщенностью   поинтересовался  он.  Нинка   в  ответ   тоже  замечательно
изобразила скучающую леди.
     --  Дворник сказал,  когда я спускалась за газетой, что троих  и взяли.
Никаких особенных  сюрпризов. Ну,  Големпольского взяли, Яковлеву  Маргариту
Назаровну, Шапиро... Последнего с женой.
     -- Значит, не троих, а четверых, -- сказал Савва.
     -- Что? -- спросила Нина, выискивая в газете радиопрограмму.
     -- Если Шапиро взяли с  женой,  значит, всего сегодня взято четверо, --
сказал Савва.
     --  Ну,  конечно, --  кивнула  Нина.  -- Големпольского  взяли  одного,
Маргариту  Назаровну одну,  а  Шапиро с  женой вместе. Значит, всего сегодня
взято четверо.
     Еленка уже  давилась  манной кашей  в  ожидании  взрыва  хохота.  Савва
покивал с явным одобрением:
     -- Хороший улов.
     Нина не выдержала,  расхохоталась. Еленка залилась счастливым смехом. В
этот как раз момент в дверь позвонили.
     -- Ну, вот и за пятым пришли! -- радостно воскликнул Савва.
     -- А может быть, и за шестой? -- лукаво предположила поэтесса.
     Савва пошел открывать. Чепуха, конечно, органы по утрам не ходят, нигде
еще не зафиксировано, чтобы в такой ранний час пришли, когда люди собираются
на  работу, у них и у самих,  должно быть,  в  этот час-то пересменка. Может
быть,  просто  телеграмму принесли  от  Греты  Гарбо?  Следует  сказать, что
страсть  отдаленной  голливудской  красавицы  к  московскому  доктору  Савве
Китайгородскому давно уже стала темой в семье и среди друзей.
     А вдруг  все-таки накликали  мы  беду  своими хохмами, подумал  Савва и
открыл дверь. За дверью и в самом  деле  стояла  беда в виде ближневосточной
старухи с трагически сжатым  ртом  и ввалившимися глазами. Он не в первый же
момент узнал в этой скорбной фигуре свою тещу, а узнав, воскликнул:
     -- Взяли отца?!
     Впервые так назвал своего многолетнего научного руководителя.
     Мэри глотнула воздуху, положила себе руку на сердце, потом  покачнулась
и схватилась за притолоку.
     -- Хуже, Саввушка, Веронику увели...
     В этот момент выбежала Нинка,  вскрикнула, увидев  слабеющую и будто на
глазах синеющую мать:
     --  Да что  же ты стоишь,  как остолоп!  --  подхватила  Мэри, потащила
внутрь.
     После бессонной  ночи Мэри Вахтанговна  пошла на первый трамвай,  чтобы
застать  своих в Большом Гнездниковском переулке до ухода на работу. Трясясь
чуть ли не час  в духоте и давке, она  боялась  умереть. Может быть,  только
горькие мысли и спасали ее, отвлекали от сползания в пучину. Но потом опять,
уже  без мыслей, а только  лишь в состоянии горя, полной беды,  она начинала
соскальзывать. Одна пассажирка даже поинтересовалась не без участия:  "Что с
вами, гражданочка? Вы откуда?"  --  но тут ее остановка подошла, и она стала
пробиваться к выходу.
     Савва  и  Нина  уложили  мать на  кушетке  в кухне,  открыли  форточку,
натащили подушек и одеял. Приняв  большую дозу  капель  Зеленина, Мэри стала
возвращаться  к  жизни. Черты  ее  смягчились, синева уступала место обычным
краскам.
     Она приехала к Нине и Савве, чтобы посоветоваться. Больше ждать нельзя,
иначе  все мы  будем уничтожены. Из  всех наших детей  остались только вы да
Цилька,  но от Цильки толку мало:  она  только и  делает  что  пишет одну за
другой докладные записки в  Центральный Комитет,  объясняет,  как  правильно
Кирилл  толковал различные установки  генеральной  линии. В общем,  я решила
действовать. Не могу я в конце концов  сидеть сложа руки и смотреть, как мои
дети  один за  другим исчезают в этих застенках.  Что  я могу  сделать? Быть
может, ничего, а быть может, много. Я все-таки грузинка, и  Сталин  все-таки
грузин. Пробьюсь к нему! Мэри совсем уже забыла о  своем самочувствии. Глаза
ее горели, как к финалу бравурной увертюры Россини. Она отправится в Тифлис,
поднимет все  свои старые связи, всех родственников, всех  друзей, установит
цепочку, по которой можно будет пройти и постучаться в двери  к Сталину. Все
грузины все-таки родственники, так или нет? Ну, что ты скажешь, Нина? Что ты
скажешь, Саввушка?
     Савва,  изумленный, молчал.  Для него идея  найти  такую вот грузинскую
"цепочку"  к  Сталину  звучала  пока,  точно  напрашиваться  в  родственники
огнедышащему дракону. Он  никогда прежде  не  думал о Сталине как о грузине,
вообще как о  хомо сапиенс. Он,  например, не мог себе представить его своим
пациентом, с общечеловеческим анатомическим строением.
     Нинка  несколько минут сидела в задумчивости,  уж она-то  знала  Тифлис
лучше, чем кто-либо другой из этой троицы, потом сказала:
     -- А знаешь, мама, в твоей идее что-то есть. Надежды, конечно, мало, Но
все-таки она где-то там брезжит. Зверства хватает и в Грузии, но там иногда,
и нередко, и порой в самых неожиданных проявлениях, люди  вдруг возвращаются
к своей сущности. Здесь же -- один Молох-Мэри  вдохновилась. Конечно! Возьми
только одного  моего брата Галактиона, он знает весь город, и его знают все!
Он пойдет  куда-то на пир, поговорит с одним, шепнет другому. Почти уверена,
что  он найдет  для  меня доступ к  Берии, а  через него...  Есть  и  другие
возможности. Я  слышала, например, что  мой племянник  Нугзар Ламадзе сделал
большую карьеру...
     Нина схватила ее за руку:
     -- Только к этому не  приближайся, мамочка. Это страшный человек, он...
-- Она осеклась.
     Мэри внимательно на нее посмотрела:
     -- Ну, я просто к примеру вспомнила про Нугзара, можно и без него...
     В  кухню   прибежала  Еленка.   Над   головой   она  держала   куклу  с
подрисованными усами и бородой, кричала торжествующе:
     -- Мама, баба,  смотрите! Это была Грета  Гарбо, а  теперь  стал доктор
Карпов!
     Мэри не  была  в  родном  городе  уже  больше  десяти  --  одиннадцати?
двенадцати?   --  лет,  словом,  с  декабря  двадцать  седьмого,  когда  она
сопровождала свою  "беспутную  левачку" --  язык не  поворачивается  сказать
"опрометчивую  троцкистку"  -- в  безопасную фармацевтическую гавань, к дяде
Галактиону.  С  тех  пор  имя  города было  переиначено  на  Тбилиси,  чтобы
полностью устранить колонизаторский оттенок. Тбилиси, Тбилисо звучит в самом
деле   более  по-грузински,  против  этого  она  не  возражала,   хотя  сама
предпочитала  называть город на старый  лад. В "Тифлисе" для нее  звучал  не
колонизаторский, а, скорее, космополитический оттенок; это был  город-базар,
город-карнавал, проходные ворота с Запада на Восток.
     Подъезжая к городу, она привела себя в  порядок, причесалась,  седеющую
косу  забрала  в  пучок на затылке,  подмазала губы хорошей помадой,  надела
Вероникину шляпку, не попавшую  в энкавэдэшную  опись.  Посмотрела на себя в
зеркало  -- ими  был  богат  "международный" вагон  --  и осталась довольна:
достойная,  впечатляющая дама  средних  лет  в  шляпке  и  меховой  жакетке,
купленной у Мюра и Мерилиза в 1913 году;  меховщики старой России знали свое
дело!
     Так она  и сидела, в шляпке и жакетке, молча смотрела  в окно, пока  по
мягким  холмам осенней раскраски к ней  подплывал Тифлис.  Вдруг вспомнились
короткие годы  независимости. В самом  начале гражданской  войны  ей удалось
выехать  с  маленькой  Нинкой  из  голодной  Москвы на Юг. Шестнадцатилетний
Кирилл наотрез отказался ехать с ними.  Искать убежища от Революции,  ну уж,
знаете ли! Единственное, что  он обещал, -- не поступать к Никите в  полк до
окончания школы.
     Разгоревшаяся   на  многотысячные  версты   гражданская  война  напрочь
отрезала Тифлис от Москвы. В Грузии правил меньшевик-либерал  Ной  Жордания,
возникла независимая  республика. Повсюду бушевало злодейство, царил  глад и
мор,  а  за Кавказским  хребтом  свободные  грузины совместно  с армянами  и
персами,  русскими,  греками  и евреями  сидели под  каштанами,  пили вино и
тархунный  напиток  Дагидзе,  ели свежий лаваш, редис,  травы,  неплохой  по
нынешним  временам шашлык,  как  всегда,  исключительный сациви  с  орехами,
лобио, рыбешку цхвали.
     В Тифлисе исключительно расцвела артистическая жизнь. Еще  в германскую
многие поэты и художники  из столиц рванули  на Юг,  чтобы  не  попасть  под
призыв, ну, а потом бежали уже от красных,  от белых, от зеленых, то есть от
всех, кто  не понимал,  что именно революция  в искусстве  спасет мир, а  не
банальные пушки, не вульгарные шашки, не пошлейшие массовые убийцы-пулеметы.
     Открывались  повсюду маленькие театрики и  кафе  богемы.  Поэт-футурист
Василий Каменский читал свою поэму "Стенька Разин", скача по манежу цирка на
белом жеребце. Сергей Городецкий в своем журнале  символистов за  милую душу
издевался над правительством. Ной Жордания  однажды был изображен на обложке
в  виде  преомерзительнейшего  козла.  В  ответ  на  издевательство  премьер
улыбнулся:  "Эти поэты!" Член группы поэтов  "Голубые  роги"  Тициан Табидзе
однажды  столкнулся  на  Головинском проспекте  с  мэром  Тифлиса.  "Слушай,
Тициан, почему мрачный ты идешь по моему городу с молодой женою?" -- спросил
мэр. "Негде нам жить, господин  мэр, -- пожаловался Тициан. -- Нечем платить
за апартман". Мэр вынул ключ из кармана: "Только что, Тициан, реквизировал я
особняк Коммерческого клуба. Там  и живи ты с молодой женою,  там и работай.
Только лишь Грузию не лишай своих стихосложений".
     Вот  был  пир и бал в ту же  ночь в Коммерческом клубе,  съехалась  вся
богема! И Мэри там  была, ее затащил свояк,  порывистый юноша-художник  Ладо
Гудиашвили. Перезнакомил  со  всеми: и с "Голубыми рогами", то есть с  самим
Тицианом,  его  друзьями  Паоло  и  Григолом,  и  с  молодыми  москвичами  и
петербуржцами, футуристами, только что сомкнувшимися в группу "41", братьями
Зданевичами, Игорем Терентьевым, со знаменитым скандалистом Алешей Крученых.
Появился в  ту ночь и  бродячий будетлянин  России, гениальный "председатель
Земли" Велимир  Хлебников. Явился еле живой, в  лохмотьях,  в  расколоченных
башмаках,  в  солдатских   обмотках.  Оказывается,  пробрался  через  череду
враждующих армий из Астрахани. Тут же был сбор объявлен в пользу Хлебникова.
Мэри  сняла с  руки  перстень.  Он глянул  на нее и  задохнулся:  она была с
обнаженными плечами!
     Да-да, вот так  тогда еще случалось с мужчинами при взгляде на нее: они
задыхались -- о,  Мэри! И это несмотря на  то, что Тифлис был полон молодыми
красотками-поэтессами и художницами, а ей уж было тридцать девять.
     За  ней стал бешено ухаживать армянский футурист Кара-Дервиш. Приглашал
ее  на чтения в "Фантастический  духан" и в "Павлиний хвост", на  постановки
абсурдных "дра" Ильи Зданевича в театр миниатюр. По  возрасту он был ближе к
ней  среди этой молодежи, но ухватками забивал  и мальчиков: то стрекозу  на
щеке нарисует,  то большой "третий глаз". Она всегда на такие вечера брада с
собой  двенадцатилетнюю   Нину,  прежде  всего,  конечно,  для  того,  чтобы
подчеркнуть  сугубо дружеский характер  своих  отношений с Кара-Дервишем, то
есть отсутствие интимного характера в  этих отношениях  -- господа, господа!
-- сугубо товарищеского характера.
     Ах,  что это  были за вечера! Очень запомнился  Илюша  Зданевич,  такой
денди, всегда с иголочки, бледный от сумасшедшей влюбленности  в Мельникову.
Ярый футурист, враг  всей "блоковщины", он экспериментировал в своей зауми с
непристойностями, с анальной  темой, а  на Мельникову  смотрел с  обожанием,
будто  блоковский герой на Прекрасную Даму. Как  его "дра" назывались? Одна,
кажется,   "Янко,  король  Албании",  другая  "Жопа  внаем"...  кого-то  там
приклеивали к стулу, он никак не мог оторваться. Великолепнейший вздор.
     Нинка смотрела  на всех распахнутыми, будто озера, глазами, особенно на
поэтических  девушек  -- Таню  Вечорку, Дали Гаприндашвили.  Может быть, эти
вечера и затянули ее в поэзию.
     Вот Хлебников,  братцы, опять  Велимир появился, опять весь ободранный,
читает что-то пророческое: "Грака хата чророро, линли,  эди,  ляп, ляп  бем.
Либибиби нираро Синоахо цетцерец!"
     Мэри просили сыграть.  Сыграй  что-нибудь  атональное,  Мэри! Сыграй из
"Победы над солнцем", вот тебе ноты! Мэри  садилась к инструменту, если этим
гордым  словом  можно  назвать  пианино  в  "Фантастическом духане",  вместо
атональной матюшинской  музыки играла Бетховена. Гул голосов гас, затишалось
шарканье "ошв,  чихочох  чах", как  сказал бы поэт.  Молодые  люди  явно  не
спешили "сбросить  Бетховена с парохода современности". На лицах иных видела
Мэри следы истинного волнения.
     Все было так  прекрасно  и  шатко в Тифлисе  той трехлетней весной,  он
плыл,  будто  цветущая  мраморная  льдина  в  море крови  и  слизи,  в  море
гражданского тифа, ковчег Ноя Жордания, -- то ли потонет, то  ли расколется;
может, потому и прекрасно, что шатко; все испытывали головокружение.
     Вот и  у Мэри сильно закружилась  голова,  когда встретила его  взгляд.
Нет, это был  не Кара-Дервиш, и пусть его  имя никогда никому не  откроется,
имя того, кто был на пятнадцать лет младше ее и писал, конечно, стихи, того,
с кем  единственным она  изменила  своему  Бо. В двадцать  первом, когда все
кончилось,  ему удалось убежать  за  границу,  и  он пропал. Оттуда  уже  не
возвращаются ни люди, ни их имена. Да и зачем это ей  сейчас, без пяти минут
старухе?  Даже  в памяти не нужно  вызывать это  имя, назовем его  просто --
Тифлис. Тем более не стоит вспоминать трагикомической стороны романтического
порыва, тех  небольших насмешек Венеры, которые он ей  передал:  тогда этого
было  трудно избежать.  Все  прошло, все  промылось  и прогремело  чистейшим
ключом в темно-синей ночи; пианиссимо.
     К концу двадцатого года весь этот переселившийся к югу "серебряный век"
испарился  и  отлетел  куда-то,  может быть,  к  своим истокам,  к греческим
островам.  Грузинская республика  агонизировала. В двадцать первом ввалилась
Красная Армия, свободе пришел конец, и согрешившая Мэри вернулась с дочкой в
Москву,  где,   как  ей  казалось,  все  еще   оставался  последний   клочок
независимости, дача с роялем и любящий Бо.
     Тифлис, впрочем, вскоре снова ожил, при  нэпе он снова  зазвенел своими
сазандариями, этот  древний человеческий  дом все-таки трудно превратить  во
вшивую казарму. Так  или иначе, моя дочка  через десять  лет тоже,  кажется,
получила здесь свою  долю "серебряного века".  Так