Кейтель, значит, не семи пядей во лбу.
     Никита Борисович подозвал начальника артиллерии полковника Скакункова:
     -- Прикажите,  Иван  Степанович, батарее Дрознина немедленно обстрелять
вот эту балку. Пять минут хорошего интенсивного огня!
     Продолжая  наблюдать, он засек время на своих  специальных командирских
часах, которые иной  раз своим  настырным стуком на запястье будто подгоняли
ток крови. Батарея  Дрознина  начала работать  без  промедления.  В  течение
отведенного короткого срока снаряды пропахивали  балку, вздымая столбы земли
и  древесного хлама.  Затем все  стихло.  Еще  через  десять минут  за линию
фронта, заходя на дрознинскую батарею,  перелетели три "мессершмидта". Тогда
он  приказал  поднять звено "ястребков" и завязать воздушный бой. Все прошло
замечательно,  немцы  клюнули  на  фальшивую  артатаку,  или, как говорят  в
лагерях, купились дешевки.
     Вот  уже  несколько  дней  Никита  Градов  старался  создать  у  немцев
впечатление,  что  основной  целью  его  наступления  будет вот  именно  эта
остановившаяся из-за нехватки горючего Четвертая танковая группа, что именно
ее  и постараются отсечь  и  перемолотить русские, чтобы устранить опасность
окончательного  штурма и захвата Москвы. Задумано же  было как раз наоборот:
полностью  игнорировать  танковое  соединение и  пройти  клином  значительно
севернее, в течение одного дня подступить к Клину, там соединиться с частями
30-й армии и взять город. Если же  Буху все-таки  удастся пустить в действие
десятка два-три танков, то они все равно  погоды не  сделают,  ими  займется
штурмовая авиация. Иными словами, немцы будут считать, что русские атакуют в
рамках  концепции  обороны,  а  перед  ними   вдруг  начнет  разворачиваться
совершенно  новая концепция  -- начало  общего наступления, конец блицкрига.
Очень довольный,  Никита Борисович продолжал  наблюдать мутно-белую  долину,
озарявшуюся теперь  по  краешку частыми вспышками залпов:  артиллерия немцев
открыла  огонь  по фиктивному  штабу, оборудованному и  экспонированному  на
полкилометра  дальше в  глубине  обороны.  Снаряды  пролетали  над настоящим
командным пунктом.
     В  свите наконец  до некоторых  дошло,  какого рода игрой  занят  был в
течение этого  получаса их командующий, иные  из этих некоторых очень высоко
эту  игру  оценили уже  не  с тактического угла  зрения,  а в  свете большой
стратегии, и среди этих иных не мог не восхититься старым другом заместитель
начальника штаба по связи полковник Вадим Вуйнович.
     Вадим, конечно, прекрасно понимал, что своим вызволением  из  лагеря он
обязан  Никите,  хотя об  этом не было  сказано  ни  слова.  Вообще никакого
возобновления  старой   дружбы  не  получилось,   не  произошел   даже,  что
называется,  большой мужской разговор.  Никита  дал понять  Вадиму,  что его
назначение в  штаб ОУА носит временный характер и что  по окончании нынешней
кампании он будет волен уйти в другое соединение хотя бы  для того, чтобы не
чувствовать  себя  ущемленным,  находясь  в  непосредственном  подчинении  у
бывшего друга и  мужа  своей  мечты.  Конечно,  было бы  здорово  откупорить
пол-литра и разложить закусон на  чемодане и так, в позах Кирилла и Мефодия,
расставить все  точки над частоколом  латинских "i", рассказать друг другу о
допросах, о  тюрьме и о лагерях, однако это прежнее, казавшееся раньше столь
естественным  сближение теперь представлялось им почему-то  почти немыслимым
--  немаловажную  роль тут, очевидно,  играл и колоссальный  разрыв в чинах,
шутка ли, полковник и генерал-полковник, и они как бы оба согласились с тем,
что  сейчас не до этого, что сейчас даже и времени-то нет для таких сидений,
вот отобьемся, мол, тогда... Главное, что можем в глаза друг другу смотреть,
не моргая и не краснея, вот это самое главное.  Только однажды, в  редчайший
момент отсутствия других штабных,  когда один лишь Васьков сидел у дверей со
своим аккордеоном, Никита вдруг поднял голову от карт и спросил Вадима:
     -- Ты знаешь, что Вероника тоже была там?
     Вадим  не знал  и  был потрясен.  Вообразить Веронику,  звезду всей его
жизни,  там, среди  шалашовок,  было  выше  его  сил.  Несколько секунд  они
смотрели друг на друга и вдруг распознали друг в друге  за  личинами сильных
военных мужчин дрожащих  лагерных полудоходяг. Момент был такой сокрушающий,
что они  едва не бросились друг другу на  грудь, чуть не разрыдались. Тут, к
счастью, чуткий Васьков оборвал свою "Землянку",  и они зашелестели картами,
заговорили  грубыми форсированными голосами,  все  дальше  с  каждой минутой
отходя друг от  друга, не друг от  не друга, и от своей стыдной  лагерной не
сути,  и  все быстрее возвращаясь  к своей  якобы подлинной  сути  кадрового
командного  состава,  к  якобы реальной сути той  войны,  к которой  шли всю
жизнь. В конце же аудиенции командующий сказал своему замначштаба по связи:
     -- Сейчас с ней все в порядке.
     Он увидел, что Вадим благодарен ему за  эту фразу, и сам был благодарен
ему за то, что тот ничего не переспросил.
     Генерал-полковник отошел от своих дальномеров, потер руки и, довольный,
подмигнул своему штабу. Каждый принял этот дружеский подмиг на  свой счет, в
том  числе  и  полковник Вуйнович.  От  командующего  исходил  мощный  поток
энергии, он, казалось, и не сомневался  в том, во  что  еще вчера  никто  не
верил, -- в победе; причем в самом этом понятии "победа" для него вроде бы и
не было  никакого  идеологического  мистицизма,  ничего  сродни  газетным  и
радиозаклинаниям   Агитпропа,   победа   для   него   была  сугубо  военным,
профессиональным, почти  спортивным  понятием;  и это, может  быть, ободряло
больше всего.
     --  Всем вернуться к своим  обязанностям!  --  скомандовал Никита. -- В
семь  часов  оперативное совещание в  Химках. Водки больше не  пить, господа
офицеры!
     При этих словах начальник политотдела  армии Головня  поднял брови: это
как  же,  мол,  прикажете  понимать,  такое  по  меньшей   мере  странное  в
пролетарской армии обращение, однако командующий тут все свел к шутке:
     -- А также  в  карты не играть, романсов не петь, кадрили не танцевать!
Мыслить   оперативными   категориями,  подготовить  соображения   по   своим
хозяйствам!
     Тут уж  и Головня  вместе со  всеми расплылся в улыбке: шутка, он знал,
поднимает боевой дух.
     -- Поехали, Васьков! -- Никита широко зашагал к выходу.
     Через несколько минут броневик, закамуфлированный сверху снопом гнилого
сена, выехал из укрытия и по еле заметной дороге, можно сказать, через дикое
поле, по которому  впору Илье Муромцу  проезжать,  направился в расположение
8-го авиационного полка. За  броневиком колдыбачил  транспортер охраны,  при
которой неизбежно находился особист капитан Ересь.
     У этого  Ереся  глаза шкоды, вспомнил про  него Никита Борисович. Он их
прячет. Какого черта он все время таскается за мной, кто его отрядил? Гадать
не приходится, ясно кто.
     Вдруг среди поля замаячили женские фигуры с лопатами, бросилась в глаза
ярко-белая среди  грязноватого  снега пуховая  шапка с длинными ушами, можно
завязывать  вокруг  шеи.  Народное  ополчение  Москвы  роет окопы,  неумело,
паршивенькими лопатами ковыряет застылую землю.  Женщины провожали взглядами
броневик. Вид у  них был  плачевный. Студентки  и домработницы  в городских,
демисезонных пальтишках,  иные  даже в шляпках,  много  они тут  наработают.
Затея совершенно  никчемная в военном отношении, однако ей придается большое
пропагандистское значение. "Весь народ  в  едином порыве отстоял..." Кстати,
на левом фланге у меня стоит бригада мужчин-ополченцев, дантисты и адвокаты,
могучее воинство с одной трехлинейкой  троих, да и то  не все исправны. Надо
не забыть вывести их из зоны завтрашнего побоища.
     На  аэродроме  генерал-полковника уже  ждали,  хотя он и  не  уведомлял
авиационное   начальство  о  своем   приезде.  Командир  полка  подполковник
Благоговейный  со своим  штабом и командирами эскадрилий  уже шагал  к  нему
навстречу. Вот это зрелище и в самом  деле вдохновляющее, группа здоровенных
мужиков в пилотских  куртках, бодрящих друг друга уверенным шагом, хамоватым
говорком-матерком, общей милитаристской ядреностью.
     Основные  силы  полка были  худо-бедно  закамуфлированы  в  близлежащей
рощице, на связные  же самолеты,  двухместные  бипланчики  У-2, камуфляжу не
хватило, и они  теперь стояли  вразнобой посреди летного поля. Обмениваясь с
Благоговейным репликами о боевой готовности, командующий направился к одному
из этих бипланчиков, казалось, представлявших здесь историю авиации.
     Пилот самолета вытянулся перед командиром. Лейтенант Будоражин! В левом
углу рта золотой зуб, так называемая фикса.
     --  Ну  что,   лейтенант,  прокатишь?  --  вдруг  неожиданно  для  всех
присутствующих  спросил  командующий  и,   не  дожидаясь  ответа,  полез  на
пассажирское сиденье.
     Все обалдели, особенно в группе охраны. Васьков метнулся:
     -- Да как же так, товарищ генерал-полковник?!
     Будоражин же тут  же скакнул на крыло, вытащил для командующего кожаное
пальто  на  меху. За готовность к  немедленным решениям будет отмечен. Через
несколько минут  тарахтящий "кукурузник" уже выруливал на  взлетную  полосу.
Прищуренными глазами  Никита  наблюдал  за  группой охраны.  Капитан  Ересь,
казалось,  потерял  голову от  неожиданности, бросался  то к Васькову,  то к
подполковнику  Благоговейному,  срывал  голос,  даже  хватался за  пистолет.
Васьков стоял перед ним едва  ли  не на  коленях, умоляюще прижимал  руки  к
раздобревшей  груди.  Ясно,  Васьков.  Командир  авиаполка даже  не удостоил
особиста  взглядом.  Автоматчики  из  охраны  лыбились,  показывали  большие
пальцы. Свои ребята.
     Этот Ересь может себе  и пулю в лоб  пустить от отчаяния: не досмотрел.
Перемахнуть тут на У-2 через линию фронта -- дело десяти минут. Не успеешь и
опомниться, как вот  тебе -- такой перебежчик! А ведь у Градова есть причины
нас ненавидеть, он ведь "сучий потрох",  "враг народа",  не  может он забыть
чекистскую сноровку. Ну,  тут  и конец капитану Ересю  и всем  его блестящим
планам на будущее.
     Этот  Ересь   слишком  эмоционален,  холодно  думал  генерал-полковник,
наблюдая мечущуюся  среди  офицеров долговязую фигуру. Избыток эмоций на его
работе -- вещь  совсем не обязательная. У чекиста, как известно, должны быть
"холодная голова и горячее сердце". В данном случае тут общий перегрев.
     Перед разбегом Никита Борисович  дал  указание  лейтенанту  Будоражину,
куда лететь, плотнее закутался в могучий кожан и откинулся на сиденье.
     С высоты трехсот  метров  земля казалась исполненной унылой сонливости,
как бывает в Подмосковье в тусклые дни уже застоявшейся  зимы. И небо в этот
момент  было  пустым,  никаких стычек  в  воздухе,  и  орудийных вспышек  не
наблюдалось. Казалось, мир вдруг вернулся на советскую Русь. Впрочем, был ли
тут когда-нибудь мир? Там, за  Яхромой, располагались еще  недавно  огромные
лагеря.  Рабским  трудом  воздвигались шлюзы  со статуями.  Да  и без  этого
хватало, всегда, со дня великой  революции, хватало здесь страха,  подлости,
насилия.  Впрочем,  было  ведь  все-таки  и  другое  --  молодость,  любовь,
мечтательные вечера...  Вот из  такого  примерно  озера,  что  плывет внизу,
выходила как-то на закате принцесса Греза в обтягивающем купальнике,  и вода
стекала по  всем блаженным изгибам ее  тела, сначала потоком, потом струями,
потом  долго  слетала каплями, загоравшимися под  грандиозным  символическим
небом.

     После четырех  лет разлуки  -- и какой разлуки! --  они  встретились  в
отцовском  доме так, словно ничего особенного не  произошло, будто он просто
из  долгой  командировки  вернулся, как  тогда,  в тридцать  третьем,  когда
несколько месяцев провел с секретным заданием в Китае.
     В Серебряном Бору знали, что он освобожден и может появиться с минуты н
минуту, так что обмороков не ожидалось. Тем более что Вероника уже вернулась
третьего дня. Как и в прежние времена, он подъехал на военной машине, открыл
калитку,  пошел под соснами к  дому. У  крыльца из снега торчала пара лыж. В
окне  второго этажа виднелась вечная лампа  из  китайского  фарфора.  Никиту
вдруг поразило  промелькнувшее чувство неприятия всего этого, о чем не давал
себе права даже и мечтать, что  постоянно отодвигал подальше, как самое  уже
последнее, как мираж на грани умирания. Отцовский дом, лоно семьи...  в этот
момент  все  это  показалось  какой-то   досадной  несусветицей,  неуместным
привеском  к его, мягко  говоря, несентиментальной жизни, вроде той раздутой
авоськи с продуктами, что свисала из  форточки кухонного окна. Еще один шаг,
и эти гадкие мысли выветрились, он открыл дверь и окунулся в родное, теплое,
в этот чудом сохранившийся пузырь мира и добра.
     Не обошлось  все-таки без большого количества валериановых капель: мать
и Агаша никак  не могли прийти в себя. Некий почти  юноша, крепыш подросток,
да  Борька  же  Четвертый  же,  собственное же отродье,  кричал в телефонную
трубку:   "Дед,  приезжай  скорее,  отец  вернулся!"  Удивили  собранные   в
библиотеке тяжелые  чемоданы. А это  что  же такое? Да  ведь в эвакуацию  же
собираемся,  Никитушка!  Верулька  висла  на  руке,  не  желала  отцепиться,
теребила  шевроны. И тут, как  будто  прямо из прошлого, как будто полностью
изгоняя из памяти все эти страшные четыре года, сбежала сверху ослепительная
Вероника.
     Через несколько часов, когда все уже утихомирились и они остались одни,
он ее спросил:
     -- Послушай,  как же это  так получается, ты  по-прежнему возмутительно
красива, все та же Вероника?
     Она чуть вздрогнула,  посмотрела  на его лицо, в  котором что-то в этот
момент было пугающее, неузнаваемое.
     -- Ты находишь? Спасибо  за  комплимент.  А  вот  ты  как-то изменился,
Китушка. Нет-нет,  внешне  ты  стал даже лучше, просто  совсем  уже,  ха-ха,
шалишь, парниша, интересный  мужчина,  но  вот что-то  появилось... впрочем,
это, конечно, пройдет.
     Трудно  было не понять,  что она имеет  в виду. В прежние  времена даже
после недельной  разлуки он  прежде всего  тащил  ее  наверх  и,  не получив
своего, буквально не мог ни с кем разговаривать, бродил как сомнамбула, даже
было смешно, ну подожди же ты хоть десять минут для приличия, сумасшедший! А
теперь  вот  -- после четырех  лет разлуки!  --  несколько часов  колобродил
внизу, даже в ванную отказался идти, он,  видите ли, уже мылся сегодня, ждал
отца,  за обедом пил водку, на всех сиял,  и на нее сиял, но не так, не так,
как раньше он на нее сиял совершенно слепым от желания лицом.
     Он посадил ее на колени и начал расстегивать платье. "Все  те же духи",
-- промычал  он, как бы  уже охваченный страстью,  но явно  фальшиво. Сквозь
запах  французских  духов   Никита   с  отчаянием   ощущал  лагерную  гнусь,
слежавшуюся  вонь барачных мокрых  тряпок, слизь баланды,  хлорки параши. Он
встал с кровати, да так резко, что Вероника даже слегка отлетела в сторону.
     -- Ну, хорошо, милый, ну, ладно, ну, давай  просто спать, ты устал, мой
любимый...
     Она смотрела на него совершенно  новым,  вот именно  лагерным, собачьим
взглядом.
     -- Нет,  подожди!  Ты  прежде скажи, как ты  умудрилась  не  подурнеть?
выглядишь сногсшибательно, и даже ведь без косметики!
     Она отмахнулась:
     -- Какая уж тут косметика! Вот нашла вчера чудом  баночку крема, а духи
еще остались от той жизни... Да вот еще и губную помаду  купила у вокзала, с
рук... к вашему приезду, мой повелитель... ужасную, "Огни Москвы"...
     -- Почему же не...  почему же не намазалась?  --  спросил  он, и  вдруг
прежнее стало возвращаться мощным приливом.
     Она  это почувствовала и посмотрела так, как он  в этот  момент  хотел,
по-блядски.
     --  Попробовала  намазать,  знаешь  ли, но  как-то очень  уж  вульгарно
получилось. Хочешь, намажу?
     -- Давай я сам тебе намажу!
     Он взял  губную  помаду, от  которой пахло  земляничным  мылом,  и стал
раскрашивать ее покорное лицо. Ведет себя замечательно, очень опытно.
     -- Ты даже не похудела совсем. Вероника! Подкармливали?
     -- Вообрази, я  там в  театре играла! -- хохотнула она, да так, что  он
совсем уже потерял голову. Он резко повернул ее к  себе спиной. Она тут же с
готовностью стала  подставляться. -- Вообрази,  в самодеятельности  лагерной
косила, играла "Любовь Яровую". Большой успех, вообрази!
     -- Воображаю! -- прохрипел он и вдруг  увидел в  темном  окне отражение
офицера  с полураздетой бабой, сильнейшая порнографическая сцена, от которой
совсем уже все у него внутри взбаламутилось. --  Воображаю, --  повторил он,
-- воображаю...  актриска,  да,  да?..  Тебя  там вохровцы ебли,  да,  да?..
Вохровцы тебя там подкармливали, Любовь Яровая, да, да?..
     Она начала даже подвизгивать, чего с ней раньше никогда не бывало.
     Потом они долго лежали неподвижно, он  на боку, она -- уткнувшись лицом
в  одеяло. Тоска и  горечь выжигали их дотла. Никогда уже больше не вернется
то, что было между ними всю жизнь,  все то чистейшее, бурное, нежнейшее, все
те  смешнейшие, детские  бормотания, все эти вихри  страсти и нежности;  все
прошло,  осталась  одна проституция.  Не только в ней, но и во  мне сплошная
проституция, подумал он.  Не только во мне, но и в нем сплошная проституция,
подумала она.
     --  Вот видишь,  Никитушка, я  для тебя и проститутку сыграла,  -- тихо
сказала она.
     Он не  ответил,  кажется, спал.  Заснул,  так и  не  сняв  сапоги,  как
засыпают офицеры в борделе.
     Она выбралась из постели, стряхнула с ног лодочки, бесшумно и бесцельно
стала ходить по  комнате, притрагивалась  к шторам, к книгам, вдруг,  словно
спасаясь, бросилась к платяному шкафу, открыла его, стала перебирать то, что
там висело,  кое-что  все-таки  хорошее,  то  немногое,  что осталось  после
чекистского  грабежа,  и то,  что Нинка  вчера принесла, жоржет,  крепдешин,
кашемир... Вдруг разрыдалась под шквалом горя, стыда, безысходности, села на
пол перед шкафом и, закрыв голову руками,  унеслась в свой вчерашний день, в
лагерный пункт на севере Урала.

     В большом бараке женской зоны к вечеру после смены началось беснование.
Блатнячки,  то  есть  большинство населения,  носились  среди нар,  выясняли
отношения, качали права, "психовали". То и дело разыгрывались сцены ревности
между  "марухами"  и "коблами". Завершались  они визгом,  катанием по  полу.
Потом  с  расцарапанными  мордами замирялись, рассаживались  в  обнимку либо
"песни спивать" -- "Чайка смело пролетела над седой волной...", либо "романы
тискать"  про   графов   и  их  незаконных  дочерей,   ставших  воровками  и
проститутками.   Для  "романов",  естественно,  использовались  политические
"контры" с легкими статьями, в основном "члены семьи", к которым  относилась
и  Вероника.  Третью  большую  группу  населения составляли  так  называемые
западники, крестьянки-католички из Галиции. Эти держались всегда все вместе,
шептали  молитвы на своем  непонятном языке  или вышивали. Попытки блатнячек
разрушить их единство разбивались о какую-то  странную туповатую нерушимость
галичанок.
     Вероника,  наблюдая  жизнь  барака,  думала  о  том,  что каждый  здесь
по-своему борется  за  человеческое  достоинство:  галичанки своей нерушимой
туповатой   хлопотливостью,  партийки,   "члены  семей"   воспоминаниями   о
санаториях,  и  даже  блатнячки,  а  может быть,  они и больше  всех других,
визжат, и царапаются, и ревнуют друг друга так, словно отстаивают свое право
на визг и драки, на ревность и половую жизнь,  свое нежелание превращаться в
рабочую скотину.
     Так вот  и она однажды  в отчаянии бросилась к спасительному огоньку, к
дому культуры КВЧ (культурно-воспитательная часть и здесь присутствовала как
неотъемлемая единица коммунизма), записалась в драмкружок. Руководил кружком
профессионал   высшего  класса,  московский  р