рвение.  Может  ли  возникнуть по  Москве  более  нелепое
зрелище,  чем  бронированный  "паккард"   второго  человека  в  государстве,
преследующий  фривольную  парочку  на  мотоцикле?  Передавать приказ  машине
сопровождения  тоже было нелепо: за  эти несколько  минут  мотоцикл  умчится
далеко, ищи-свищи его по необъятной Москве. Да и вообще сам стиль бериевской
похотливой  охоты  не  предусматривал  суеты, спешки, погони. Наоборот,  все
должно  проходить  в  медленном  неотвратимом,  как  сама  нынешняя  власть,
гипнотизирующем темпе. В общем, сбежала антилопка!
     --  Это все  из-за  тебя,  Нугзар, -- с  досадой, но,  к  счастью,  без
особенной  злобы  проговорил  Лаврентий  Павлович. -- Малолетку, видите  ли,
пожалел, а за ней как раз и подъехал ебарь. -- Вдруг расхохотался: -- Это же
анекдот, привлекут, говорит, к ответственности за растление, а за малолеткой
ебарь-шмобарь тут же подъезжает?
     Нугзар,  сообразив, что  опасность  вдруг утекла по прихотливым извивам
тиранической психологии, тоже охотно расхохотался, закрутил красивой головою
с благородными седыми опалинами на висках.
     --  Сплоховал,   сплоховал  я,  Лаврентий.  Отстал  от  жизни,  старею,
наверное.
     -- Ну, вот теперь за это сам и ищи новую дичь! -- весело хихикал Берия.
-- Даю тебе пять минут. На ночь глядя нам надо еще к Хозяину заехать.
     Он нажал кнопку. Из вмонтированного в спинку переднего кресла  шкафчика
выехал поднос  с коньяком, хрустальными  стаканами, боржомом  и  лимончиком.
Неудачу надо быстро запить и зажевать лимоном.
     Дичь не  заставила себя ждать. Из недр метрополитена явилась  прямо как
по  заказу  московская  Афродита  с  плебейской  юной мордахой,  завершенный
вариант  наложницы. Не говоря ни слова, Берия  кивнул. Нугзар выпростался из
"паккарда" и двинулся к девушке.
     По разработанной  схеме в таких  случаях он должен был быть чрезвычайно
вежлив,  что  было   нетрудно,  учитывая  хорошее   в   общем-то  тифлисское
воспитание. Ему  надлежало притронуться к козырьку --  если в штатском, то к
полям мягкой шляпы, --  затем извлечь, увы, не то, что вы думаете, уважаемый
читатель, а наводящую на всех ужас  книжечку  МГБ и  только потом уже мягким
баритончиком  произнести:  "Простите   за  беспокойство,  но  с  вами  хочет
поговорить человек государственной важности".  Нугзар всю эту схему выполнял
неукоснительно за  исключением  сакраментальной фразы, которую он подавал на
свой манер:  "Простите за беспокойство, но с вами  хочет  поговорить один из
государственных  мужей  Советского Союза". Какая  разница  в  конце  концов,
однако  ему казалось, что он вносит в ситуацию какую-то убийственную иронию.
Именно  этими "государственными мужами Советского Союза" он  как бы  на одно
мгновение  убивал злодея, а  самого  себя  спасал от  грязнейшего  унижения.
Неизвестно  еще,  как шеф  реагировал  бы, узнай он о нугзаровском  варианте
приглашения: ведь до недавнего  времени он  даже  и от верного оруженосца, и
может быть особенно от него,  ждал подвоха. Сейчас, кажется, он  уже не ждет
от  меня ничего,  кроме  подлейшего раболепия,  ну а жертвам, тем уж  не  до
словесной игры: естественно, голову теряют от страха, ничего не помнят.
     Плебеечка,  только  что   гордо  под  взглядами   мужчин   несшая  свои
божественные формы, съежилась  при  виде вылезшего  из  страшного лимузина и
направившегося   прямо   к   ней  красавца   генерала.   Приближался   самый
драматический  момент ее маленькой  жизни. "Помню, я еще молодушкой была" --
так будет петь когда-то поближе  к старости. Он взял под козырек и извлек из
нагрудного кармана  --  нет-нет,  дорогой  читатель,  --  извлек  книжечку с
испепеляющей аббревиатурой: МГБ, Московская Геронтократия Блядожоров, что-то
в этом роде.
     На  лице у нее вдруг россыпью выступили  веснушки, проявилось несколько
оспинок. Ничего, сойдет на сегодня.
     --  Простите  за  беспокойство,  но с вами  хочет  поговорить  один  из
государственных мужей Советского Союза.
     Девушка  так   перепугалась,  что  не  могла  ни  вымолвить  слова,  ни
шевельнуть ногою. Нугзар мягко взял  ее  под руку.  Он вообразил,  что шеф в
этот момент уже законтачивает свою систему в кармане штанов.
     -- Вам не нужно ни о чем беспокоиться. Как вас зовут?
     -- Л-л-люда, -- еле слышно пробормотала жертва. Нугзар заметил,  что за
этой сценой внимательно наблюдают постовой милиционер и киоскерша.
     --   Не   волнуйтесь,   товарищ  Люда,  поверьте,  нет  никаких  причин
волноваться.  Просто  с  вами  хочет  познакомиться...  (подчеркнул  голосом
многозначное  слово,  чтобы поняла,  дура,  просто выебать  хотят,  а не под
расстрел...  ну,  поняла?.,  ну, не целочка  же... нет,  ничего не понимает,
трясется  идиотка...)  хочет  познакомиться  один  важный государственный...
(чуть не сказал "преступник") деятель...
     Он повел  ее с осторожностью, словно  больную. Открылась дверь, но не в
главной машине,  а  в сопровождающей.  Очевидно,  Шевчук уже сбегал, передал
приказ  быкам:  благополучно  доставить   к   соответствующему  подъезду  на
Качалова.  Очевидно,  решено сначала к  Хозяину с докладом, а  уж потом, как
скотина выражается, в царство гармоний.
     Возле самой машины Люда вдруг  взбрыкнула, вся вытянулась  стрункой  да
так  заартачилась,  что  у  Нугзара у самого  шевельнулось нечто  мужское  в
"остывшей душе", однако тут же майор Галубик выскочил, ловко подсадил девицу
под  задок. Дверь  захлопнулась.  Нугзаровская  часть  операции благополучно
завершилась.
     А  мотоциклист  с пассажиркой  между  тем мчались.  Уродливая, с  точки
зрения  какого-нибудь парижанина, Москва  казалась им, двадцатитрехлетнему и
шестнадцатилетней,    прекрасней   и,   уж    конечно,   загадочней    любых
кинематографических Парижей.  Эх, сейчас  бы  вместо Ёлки  сидела  бы  сзади
какая-нибудь  взрослая  девка,  думал  Борис  IV.  Предположим,  Вера  Горда
обнимала бы меня за мускулы живота. А вот если бы вместо нашего Бабочки мчал
бы  меня  сейчас какой-нибудь известный спортсмен,  предположим,  чемпион по
прыжкам в высоту, моряк Ильясов,  думала Елена Китайгородская, дочь поэтессы
Нины Градовой,  то  есть родная кузина нашего мотоциклиста. Вот такое тесное
соприкосновение со спиной спортсмена, разве  это возможно? Обвив прелестными
руками  мускулистого живота  неродственного  мужчины разве  мыслим?  Да и  ,
вообще, слово  "обвив" -- разве это существительное?  -- Сегодня оба обещали
деду и бабке приехать на ужин в Серебряный Бор.
     У Ёлки был урок фортепиано  в частном доме на Метростроевской, а  после
урока, как договорились, Борис подхватил ее у метро "Парк культуры".  Ни тот
ни   другая,   разумеется,  не  подозревали,  что  попали  в  фокус   некоей
вельзевуловской компании из бронированного автомобиля.
     Проехали мимо  первого  в  Москве  высотного  дома,  шестнадцатиэтажной
гостиницы "Пекин". Она была еще в лесах, однако огромный портрет Сталина уже
закрывал  окна ее верхней,  башенной части.  Тот же персонаж, по  сути дела,
присутствовал в  любом московском  окоеме, куда бы ни отлетало око.  Там над
крышами  виднелся профиль,  выложенный светящимися трубками, сям  вздымалась
парсуна  --  герой в  мундире наконец-то  приобретенного  высшего титула  --
генералиссимуса отечески озирает веселящиеся под  его сенью  народы: "Сталин
--  знаменосец  мира  во  всем  мире!"  Через пару недель, к  32-й годовщине
Октября, лик его явится в самом  зените московского небосвода среди фонтанов
праздничного салюта.
     Когда  в прошлом году  Борис  Градов вернулся из Польши, Москва как раз
пульсировала  огненными   излияниями.  Вождь  народов   плыл  над  Манежной,
подвешенный   к  заоблачным  невидимым  дирижаблям.   Вокруг  разрывались  и
вспыхивали   тысячами  многоцветные   шутихи,  которые  давно  уже  утратили
способность шутить, а  стало быть, и собственное имя в  условиях грандиозных
торжеств. Уже и слово  "фейерверк" было к подобным зрелищам не  применимо. В
ходу был лишь вдохновляющий "салют" вместе с его могучими "залпами".
     После четырех лет в лесах или на окраинах полусожженных городов старший
лейтенант  Градов даже несколько растерялся  посреди столичного великолепия.
Тысячи  запрокинутых лиц с застывшими улыбками взирали  на  распростертый  в
небесах  цезарский  лик.  Цезарский, если не больше, подумал  основательно к
этому моменту пьяный  Борис. Разноцветные пятна, летящие по щекам и  по лбу,
проплывающие иной  раз розовые и голубые  облачные струйки явно намекали  на
небесное происхождение этого лика.
     "Ах,  какими   красочными  мы  сделали  наши  празднества!"  --  громко
вздохнула рядом представительная дама. Над верхней губой  у нее красовались,
будто  подклеенные,  основательные черные  усики.  Борис  потягивал шнапс из
плоской,  обтянутой сукном  офицерской  фляги.  "Он на  нас  прямо как  Зевс
оттуда, сверху, смотрит, правда?" -- сказал он даме. "Что вы такое говорите,
молодой человек?"  -- с  испуганным возмущением прошептала дама и  стала  от
него поскорее  в толпе отдаляться, "А что такого я сказал? -- пожал  плечами
Борис.  -- Я его просто с  Зевсом сравнил, с  отцом олимпийских богов, разве
это  мало?" Не переставая отхлебывать из своей фляги, он выбрался с Манежной
на улицу Горького, то есть прямо к своему дому, где ждала его в любой день и
час огромная и пустая  маршальская квартира.  Маршальская  квартира!  Маршал
здесь  в общей сложности не провел  и  недели.  Здесь  жили  чины  помельче.
Однажды вернулся с тренировки в  неурочный  час, забежал в "библиотеку" (так
все  чаще здесь  называли  кабинет отца) и  остолбенел от стонов. На диване,
распростертая, лицом в подушку, лежала мать: золотая путаница головы. За ней
на коленях, в расстегнутом кительке трудился  Шевчук. На лице застыла кривая
хулиганская  усмешка. Увидев  Борьку,  изобразил  священный  ужас,  а  потом
отмахнул рукой: вали мол, отсюда, не мешай мамаше получать удовольствие.
     Пьяный  старший лейтенант теперь,  вернее, тогда, в мае сорок восьмого,
то есть сразу по возвращении из Польской Народной Республики, где он огнем и
ножом  помогал  устанавливать  братский  социализм,  сидел на  том же  самом
диване, в темноте, тянул свой шнапс и плакал.
     Здесь  нет никого. Здесь  меня  никто не ждал.  Она  уехала и сестренку
Верульку забрала. Теперь живет в стане поджигателей войны. Не знаю, можно ли
ее называть предателем Родины, но меня она предала.
     По потолку  и  по  стенам все  еще  бродили  отблески  затянувшегося до
полуночи  салюта.  На карниз  падали  обгоревшие  гильзы  шутих. Одна  пушка
салютной артиллерии  палила  поблизости, очевидно, с крыши Совета Министров.
Водки становилось все меньше, жалости к себе все больше.
     Последний год  в  Польше Борис уже не воевал.  За исключением двух-трех
ночных  тревог,  когда  всю  их школу  на окраине  Познани  вдруг ставили "в
ружье", а потом без  всяких объяснений командовали "отбой".  Аковцы, то есть
те,  что  назывались  на  политзанятиях  "силами  реакции",  уже  либо  были
уничтожены,  либо умудрились выбраться  за границу, либо  растворились среди
масс  замиренного населения; теперь за ними охотились местные органы. Бориса
вместе  с еще несколькими лесными  боевиками МГБ  и ГРУ  откомандировали  на
должности инструкторов в Познанскую школу. Там  он в течение  года передавал
свой вполне приличный убивальный опыт курсантам польской спецохраны, народу,
надо сказать, довольно уголовного типа, которым иногда приходилось не просто
показывать  какой-нибудь прием самообороны  без оружия,  но доводить его  до
конца.  В  течение  года  он  послал не менее дюжины  рапортов с просьбой  о
демобилизации для продолжения образования. Всякий  раз ответ был однозначный
и  исчерпывающий: "Вопрос о вашей демобилизации решен  отрицательно". Он уже
стал  подумывать,  не  принять  ли приглашение  в  закрытую  школу  старшего
командного состава, чтобы хоть таким образом перебраться в Москву, поближе к
деду  с его связями,  как  вдруг  его вызвали в совместный польско-советский
директорат и объявили, что пришла демобилизация.
     Впоследствии   выяснилось,   что   как  раз  дед,  Борис   III,  и  был
непосредственно  замешан  в  это  дело.  Проведав  какими-то   путями,  кому
непосредственно  подчиняется  его  таинственный  внук, Борис  Никитич  начал
планомерную осаду этой инстанции, стараясь дать  понять товарищам, что всему
свое  время,  что  мальчик,  движимый  романтикой  и  патриотизмом,  вернее,
наоборот, патриотизмом и романтикой, вот именно в этом порядке, отдал родине
и  вооруженным  силам  четыре года своей  жизни,  а между тем ему необходимо
продолжить  образование для того,  чтобы  принять эстафету династии  русских
врачей Градовых.  В конце  концов ему,  заслуженному  генералу, профессору и
действительному  члену  Академии медицинских наук, отцу легендарного маршала
Градова,  трудно  было отказать. Невидимая  инстанция пошла на попятный и со
скрежетом отдала деду его  внука, столь ценный  для дела мира во  всем  мире
диверсионно-разведывательный кадр.
     И вот блаженный  день. Борис IV запихивает  форму  с  погонами  на  дно
вещмешка. Отправляется на познанскую толкучку и закупает себе кучу польского
штатского барахла.  Пьет с начальником  АХО, дает  ему на лапу и получает  в
личное пользование как бы списанный огромный  эсэсовский "хорьх"  с откидной
крышей.  Денег куча -- и рублей, и  злотых:  Польская  объединенная  рабочая
партия  щедро  благодарит  за  помощь  в  закладывании  основ  пролетарского
государства. Затем -- и в  Познани, и в Варшаве, и в  Минске,  и в Москве --
соответствующие товарищи  проводят с ним леденящие  душу собеседования,  Ты,
Градов, -- грушник  и, хоть ты уходишь от  нас, никогда не перестанешь  быть
грушником. В любой момент ты можешь понадобиться и обязан прийти, иначе тебе
пиздец. Если  же  ты нас предашь,  то  тогда, где бы ни был,  в  любом месте
земного шара, тебе "пиздец  со  щами";  знаешь,  что это такое? Хорошо,  что
знаешь. Если  же ты  останешься  нашим верным товарищем, тогда  тебе во всем
"зеленый семафор".
     Намекалось,  и   довольно   прозрачно,   чтобы  никогда  ни  при  каких
обстоятельствах не принимал предложения от чекистов.  У них своя компания, у
нас своя. Если прижмут, беги к нам.
     Официально  ему  объявили,  что  он  остается в  сверхсекретных списках
резерва  ГРУ.  Разумеется,  дали  подписать не  менее  дюжины  инструкций  о
неразглашении  того, что знал,  в чем приходилось принимать участие во время
спецопераций  на  временно  оккупированной территории  Советского Союза  и в
сопредельной  братской  стране  Польше.  В случае  нарушения  к  нему  будут
применены строжайшие меры согласно внутреннему распорядку, то есть опять все
тот же пиздец.
     Так  или иначе,  прибыл  на  тяжеленном  "хорьхе" (нагружен в  основном
запчастями) к родимым пенатам, в Серебряный Бор (предоставляем тем,  кто уже
успел  прочесть   два  наших  первых  тома,  возможность  вообразить  эмоции
обитателей градовского  гнезда), и  там  получил ключ от  пустой квартиры на
улице Горького. Он уже знал из  смутных намеков в бабкиных письмах, что мать
уехала  в  какие-то  места,  не столь отдаленные,  однако  предполагал,  что
куда-нибудь  на   Дальний   Восток  с  каким-нибудь  новым   генералом   или
высокопоставленным  инженером,  а  то и, чем черт  не шутит, с тем же  самым
мелким  демоном  его юношеских  ночей,  вохровцем  Шевчуком,  однако  такого
отдаления, американского,  не мог себе даже и  в  бреду вообразить.  К  тому
времени,   то  есть  к  весне  1948  года,  вовсю  уже  разыгрывалась  новая
человеческая забава, "холодная  война". Вчерашние  "свои парни", янки  стали
злобными  призраками  из другого мира. Склонный  к  метафорам  вождь бриттов
вычеканил формулу новой советской изоляции -- "железный занавес". О почтовой
связи  с  Америкой  даже  и  подумать-то  страшно советскому  обывателю, что
касается такого спецсолдата, как Бабочка Градов, то для него  любая  попытка
связаться  с  матерью была  теперь равносильна измене своему тайному ордену,
что носил имя, схожее с голубиным воркованием "гру-гру-гру", и в то же время
напоминал грушу с откушенной мясистой задницей.
     Намерения у Бабочки поначалу были весьма серьезные. Немедленно и самыми
скоростными темпами получить  аттестат  зрелости. Все  его одноклассники уже
заканчивали четвертый  курс вузов, и поэтому  надо было догонять, догонять и
догонять!  Что  потом?  Поступить   и  окончить  за  три  года  какой-нибудь
престижный московский  институт, ну,  скажем.  Востоковедения,  или  Стали и
сплавов, или  МГИМО,  или  Авиа,  ну...  Ну,  уж  конечно,  не  какой-нибудь
заштатный "пед"  или "мед". Аргументация деда была  хороша только для выхода
из  армии, но  уж никак не  для честолюбивых  амбиций Бориса  IV. Далеко  не
заглядывая,  он хотел принадлежать к лучшему кругу  столичной молодежи, не к
середнякам  из  всех этих "педов" и "медов", до того  ординарных, что их уже
просто по  номерам называют -- первый, второй, третий...  Медицинский? Трупы
резать в анатомичке?  Нет уж,  прости, дед, насмотрелся я трупов.  Борис III
разводил руками: ну, что ж, этот аргумент действительно не отбросишь.
     Благие намерения  Бабочки  в  практической  московской  жизни,  однако,
забуксовали. В вечерней школе, куда он записался для получения аттестата, он
чувствовал себя кем-то вроде Гулливера в стране  лилипутов.  И впрямь что-то
лилипутское появлялось в  глазах одноклассников при его появлении.  Никто из
них не знал, кто он такой, но все чувствовали, что им не ровня. Учителя и те
как-то  поеживались   в  его  присутствии,  особенно  женщины:  темно-рыжий,
отменных манер и образцового телосложения парень в свитере с оленями казался
чужаком в плюгавой школе рабочей  молодежи. "У вас какой-то странный акцент,
Градов.  Вы  не  с  Запада?"  --  спросила  хорошенькая географичка. Бабочка
рассмеялся; идеальная клавиатура  во рту: "Я  из Серебряного Бора,  Людмила,
хм, Ильинична". Географичка затрепетала, вспыхнула. В  самом  деле, разве ей
под  силу  научить такого  человека  географии? И  всякий  раз  с  тех  пор,
встречаясь  с Градовым в  школе, она  потупляла  глаза  и краснела в  полной
уверенности,  что  он не  берет  ее  только  лишь  по  причине пресыщенности
другими, не чета ей, женщинами: аристократками, дамами полусвета.
     Между   тем   о   пресыщенности,   увы,    говорить    было   рановато.
Двадцатидвухлетний  герой  тайной  войны, оказавшись  в  Москве,  вдруг стал
испытывать  какую-то  странную  робость,  как будто  он  не  в  родной город
вернулся, а  в  чужую  столицу. Заколебалась  и мужественность, вновь возник
некий отрок "прямого действия", как будто все  эти польские дела происходили
не с  ним,  как будто тот малый  с автоматом  и  кинжалом, субъект по кличке
Град,  имел к  нему  не  совсем  прямое  отношение,  и вот только  сейчас он
вернулся к  своей  сути, а этой сути у него, может быть, не  намного больше,
чем у того пацана, что он однажды ночью повстречал на Софийской набережной.
     Не будет преувеличением сказать, что таинственный красавец  Градов  сам
немного  подрагивал  при встрече  с географичкой.  С  одной  стороны,  очень
хотелось пригласить  ее на свидание, а с другой  стороны, неизвестно  откуда
появлялась чисто детская робость: а  вдруг потом начнет гонять по ископаемым
планеты?
     Среди множества женских лиц  вдруг  высветилось одно под лучом розового
ресторанного фонарика:  эстрадная  певица  Вера  Горда. Как-то  сидел один в
"Москве", курил  толстые  сигареты "Тройка" с золотым обрезом, пил "Особую",
то есть пятидесятишестиградусную, не  залпом, а  по-польски, глотками. Вдруг
объявили   Горду,   и,   шурша  длинным   концертным   платьем,  поднимая  в
приветственном  жесте  голые руки,  появилась белокурая  красавица, что твоя
Рита Хейворт из американского фильма,  до дыр