,  оправился  от  неожиданности,
протянул левую руку ладонью вперед, чтоб погладить. Маринка клацнула зубами,
чуть пальцы не отхватила.
     -- Ты что,  охерела, маруха?! --  завопил он. -- Раба им хочешь родить?
Еще одного раба?
     -- Вора хочу родить! -- визжала Маринка.  -- А тебе  до этого  никакого
дела  нет! Тебя, гада, в  папаши не приглашаю!  Мне  от тебя, пидор гнойный,
ничего, кроме хуя, не надо!
     Фомка-Митя задом уже влезал в секретный лаз, ретировался.  Хотелось уши
заткнуть, как Одиссей, воском,  чтобы не слышать воплей любимой марухи. Дура
какая, идиотка, от кого решила чистое дитя родить, от убийцы и ублюдка! Куда
она  решила  дивного  мальчика  или  нежную  девочку  принести,  в этот  мир
большевистский?
     Он  долго  еще  трясся,  сидя  в  углу  за   каким-то  бойлером,  смоля
папиросину. Наконец успокоился, пошел в  дежурку,  переоделся в  нормальный,
"вольный"   костюмчик,   сверху   надел   бобриковое   пальто,   на   голову
аккуратненькую ушаночку с кожаным верхом. В  этом цивильном виде -- в натуре
молодой специалист, энтузиаст  Дальнего  Севера  --  он без всякого  хипежа,
спокойненько  прошел  через   проходную   за  зону:  вахта  была  здесь,  на
Карантинке,  почти целиком  "смазана",  надо было только смотреть, как бы на
"неосторожного" не нарваться.
     От лагеря до  города было  четыре километра, не  расстояние,  а тут еще
подвернулся медленно ползущий американский железный мамонт "даймонд". Все же
немного быстрей  движется, чем человек. Митя  вспрыгнул на прицеп-платформу,
ухватился за  какой-то стояк  и так прокачался с  папиросочкой все  двадцать
минут,  пока  автопоезд  катил к  столице  Колымского  края.  Большой  закат
распространялся над сопками, зеленели ранние  звезды,  как красивые марухины
глаза, цепочки  фонарей  и  пятнышки  частных  окон загорались  в  темнеющей
долине. Как жалко, что я тогда в Италию не ушел.  Можно было в  Италию уйти.
Можно было лесами и оврагами, ночными переходами постепенно  в Италию  уйти.
Вот тогда мне и надо было в Италию уйти, в  сорок третьем. Не к партизанам в
"Днепр", а так  потихонечку, целенаправленно, ну, вместе с  Гошкой, конечно,
говенным,  в  сторону  Италии  пробираться. Ну, Гошку,  конечно,  по  дороге
мадьяры  за яйца  бы повесили,  а я бы до  Италии дошел  и там перешел бы на
сторону атлантических союзников. Эх, нельзя переиграть всю эту ситуацию, вот
жаль; как мне тогда все-таки не хотелось превращаться в злое животное!
     В городе по деревянным  тротуарам дефилировала,  как  Митя  ее называл,
золотопогонная чернь со своими бабами в мехах. "Валентина, дорогая, вы давно
ли  с  "материка"?" --  "Ах, чудесно провели время  в городе-курорте  Сочи!"
Среди аристократии шаландался и  свой брат, бывший зек, ну, то есть рабского
сословия, презренный и блудливый. Как и подобает вольнонаемному -- с понтом!
-- специалисту, он  не обращал на  них никакого внимания.  Зашел в  продмаг,
купил голову сыра,  положил  в  чемоданчик:  в  зоне  неплохо бывает  сырком
побаловаться. Зашел в аптеку, купил полдюжины склянок  пантокрина  для ребят
из  "По уходу за  территорией".  Среди  ребят  существовало  мнение, что  от
пантокрина  концы  так  стоят, что хоть  ведро на  них  вешай. Сам  Митя  не
нуждался в  этой вытяжке  из рогов северного оленя: на его рычаг, особенно в
присутствии Маринки Шмидт, можно было  хоть гирю чугунную подвешивать. Затем
небрежненько  посетил сберкассу,  снял  со  счета на  имя Шаповалова Георгия
Михайловича 25 000 рублей. На "материке" такой суммы могли бы и не выдать, а
то еще и милицию бы вызвали для проверки личности вкладчика, в Магадане же с
его двойными,  тройными, четверными  окладами  снятие  такого куска с книжки
было делом самым обычным. В этом, собственно говоря, и состояла главная цель
сегодняшней  вечерней прогулки: вохру на Карантинке надо было не со в страхе
держать, но и "смазывать", чтобы все гаденыши "склеились".
     Оставалось еще  два часа  до  вечернего развода, можно  было  кинотеатр
зайти посмотреть первую половину фильма "Девушка моей мечты". Эту девушку из
трофейного кино, Марику Рокк, мы с Гошкой  видели еще в Германии, там-то она
из бочки с водой голая выскакивала, ну, а тут, конечно, бочку эту из картины
вырезали, чтобы советский человек не облизывался на живое тело. А все ж таки
можно посмотреть  виды альпийской  Германии. Можно  так посидеть  полчаса, а
потом  как  бы  спохватиться. Ой,  товарищи, простите, дорогие,  у  меня  же
телефонный разговор с Москвой, с министерством, заказан!
     Вот  как  раз  пятнадцать минут  до  начала сеанса,  как  раз можно еще
пройтись по Советской улице, посмотреть на их два окна в доме No 14.
     На Советской было пусто. В отсутствие больших  снегопадов сугробы вдоль
мостков  малость  почернели  от городской  гари  и  слегка  уже по-весеннему
засахарились. Тусклые  паршивые  фонарики висели  на  сегодняшнем редкостном
небе,  словно итальянские апельсинчики.  Прошел патруль из двух  вохровцев и
офицера.  Внимательно  посмотрели на Митю, но  не  остановили.  Магадан  как
солидный  советский   город,   жемчужина  Дальнего   Севера,   как   бы   не
предусматривал проверку документов у  любого прогуливающегося с чемоданчиком
гражданина. Если бы спросили, впрочем, Шаповалов Георгий  Михайлович смог бы
представить любые  доказательства  своей  благонадежности,  от  паспорта  до
короткоствольного револьвера.
     Те два окна в доме No 14 были темны. Митя  обошел вокруг  двухэтажного,
вполне пригодного для жилья строения, крашенного  в  излюбленный магаданцами
цвет  "тела  испуганной нимфы". Кое-где светились  в окнах большие абажуры с
тесьмой. Свисали  из форточек  авоськи  со  скоропортящимися продуктами.  Из
нашей  форточки  --  он  криво  усмехнулся:  "из  нашей"! --  вывешена  была
голенастая  кура. "Купила  кухочку,  фханцузску  булочку..." Он уже  не  раз
подходил в  сумерках к этому  дому  и смотрел,  прячась  за трансформаторной
будкой на другой  стороне улицы, на  окна квартиры своих приемных родителей,
Цецилии Наумовны Розенблюм  и Кирилла  Борисовича Градова. Сначала у них там
голая лампочка висела, а потом,  как у  людей, появился просторный  шелковый
абажур с  кистями. Иногда к окну приближались  их  головы. Однажды он видел,
как они кричали друг на дружку, размахивая  руками: спорят, наверное,  как и
тогда, по теоретическим вопросам мировой  революции. В  другой раз воровской
его  взгляд  перехватил их затяжной  поцелуй, по завершении которого свет  в
квартире  немедленно  погас.  Бесшумно   расхохотавшись,  то   есть  оскалив
несколько раз свои фиксатые зубы, он покрутил тогда башкой: неужели и сейчас
они этим занимаются, такие старые и нездоровые?

     Прошло  уже полгода  после того, как  он в  костюме  Шаповалова Георгия
Михайловича  нос  к  носу столкнулся  с тетей Цилей  на  главном перекрестке
Магадана; пересечении улицы Сталина и Колымского шоссе.  Отца, наверное, так
бы и  не заметил:  тысячи таких полузеков слоняются в здешней  округе, ну, а
Цецилию-то  невозможно  не выделить  среди  безликой  толпы;  тащилась,  как
всегда,  расхристанная, пальто пристегнуто  петлей  к пуговице  кофты,  шарф
волочится  по  слякоти,  морковная  губная  помада  не  вполне  совпадает  с
очертаниями рта, полыхание веснушек, разлет полузавитых полуседин,  довольно
громко   вылетающий   во   внешний   мир   внутренний  монолог:  "Позвольте,
позвольте...    вот    справка...   кубатура...   держитесь    в   рамках...
социалистическая    мораль..."   Вот   так    из   колыхания   толпы   вдруг
материализовалась  его  еврейская "мамаша", стыд  и  жалость его отрочества.
Митя остолбенел. Скользнув по нему невидящим взглядом, Цецилия прошла мимо.
     Весь вечер  тогда он шлялся за  ней  соглядатаем. Она заходила, явно по
каким-то  сутяжным  делам, в  управление  Дальстроя  и в  горисполком, потом
стояла в  очереди  за сгущенным  молоком, потом  топталась  возле мастерской
"Ремонт радиоаппаратуры", из которой вдруг раскорякой вышел отец с  каким-то
большущим, вроде бы самодельным  радиоприемником на руках.  Митя увидел, что
его сильно постаревшая  физиономия сияет от удовольствия. Ему, видно,  очень
нравился  весь  этот уклад  жизни -- корячиться  с огромным,  как  дедовские
кабинетные часы, приемником на руках,  видеть, что на улице его ждет жена...
Значит, оба живы, оба снова вместе, лишь только меня с ними нет, лишь только
я погиб  без остатка! Нагоняющий ужас  на всю Карантинку Фомочка-Ростовчанин
вдруг содрогнулся в мгновенном рыдании.

     Митя,  разумеется,  не мог  знать, что всего  лишь за  неделю  до  этой
встречи  его приемный отец был выпущен из магаданской тюрьмы "Дом Васькова".
Не более полугода  после воссоединения Кирилл и  Цецилия  наслаждались своим
"раем"  в  завальном бараке на  окраине  Магадана.  В  городе шли  неспешные
методичные аресты бывших  политических. Обсуждая очередной  арест,  знакомые
интеллигенты  приходили к выводу, что вся кампания идет в  строго алфавитном
порядке: Антонов,  Авербух,  Астафьев,  Барток,  Батурина, Берсенева, Бланк,
Венедиктов,  Виноградова, Вольберг... "Вчера взяли Женю  Гинзбург, -- как-то
сказал Степан Калистратов, -- так что скоро твоя очередь,  товарищ гражданин
Градов, готовь, Цилька, узелок с  "Кратким курсом  истории ВКП(б)", ну, а до
меня еще полдюжины букв, так что погуляем".
     От  пристрастия  к  алкоголю  имажинист в лагерях почти излечился, зато
приобрел  склонность  к каким-то  порошкам  и таблеткам,  вызывавшим, как он
утверждал,   исключительно   оптимистическое  и  юмористическое   восприятие
действительности.
     -- Перестань болтать глупости, Степан! -- тут же атаковала его Цецилия.
--  Какие еще алфавитные аресты?!  Что за вздор?  Этот  юмор  висельника  по
отношению к законам  великой страны по меньшей мере неуместен! Вот ты можешь
поплатиться за свой язык, а нам с Кириллом до этого никакого дела нет!
     Они действительно жили с каким-то странным ощущением, что теперь, после
их встречи, все должно налаживаться: жилищные условия, снабжение, культурный
уровень  населения,  международная обстановка,  даже климатические  условия.
Кириллу  удалось  устроиться  в кочегарку  горбольницы  и  оторваться, таким
образом,  от лагерного мира и  хамской  вохры. Цецилия  почти сразу  активно
включилась в график  Дома политпросвещения,  принялась окармливать население
теоретическим  анализом развала  мировой империалистической системы на  фоне
нарастающей   борьбы  народов  за  мир  и  социализм  в  обстановке   быстро
приближающегося  окончательного триумфа.  Руководство  Дальстроя  МВД  СССР,
очень довольное  приездом вольнонаемного теоретика,  благодаря  которому так
резво заполнялись клеточки Политпросвета, обещало товарищу Розенблюм хорошую
комнату в доме No 14 по Советской, которая  вскоре должна была освободиться,
поскольку там доживала свои дни гражданка  с  неоперабельной формой легочной
болезни.
     Пока  что  жили в  "раю". Стенка  дышала в унисон с дыханием и  прочими
отправлениями тамбовского мятежника. Когда Кирилл уединялся и начинал что-то
шептать  у  своего  францисканского  алтарика,  Цецилия шумно  перелистывала
страницы "Анти-Дюринга" или "Материализма и  эмпириокритицизма", восклицала:
"Как глубоко!"  -- или: "Кирилл, ну вот послушай: так  называемый  "кризис в
физике"  есть  лишь выражение  несостоятельности  идеализма  в  истолковании
нового этапа в развитии науки". Очень часто после таких "противосидений" они
сталкивались в споре, причем  всякий раз, сходясь  в середине, ибо  больше и
негде было сойтись, обжигали головы об электрическую лампочку.
     --  Да  ведь еще со времен Демокрита, со  времен Эпикура известно,  что
материю никто не создал!  --  кричала Цецилия.  -- Мир от начала и  до конца
познаваем!
     Кирилл  амортизировал  ее  наступательные, пышущие  яростным  партийным
огнем дирижабли буграми своих ладоней.
     -- Кому это известно,  Цилечка? Как  это  может быть  известно? Что это
значит "не создал"? Скажи мне, что такое "начало"? Что такое "конец"? А если
ты  бессильна  перед  этими  вопросами,  как  ты  можешь  сказать,  что  мир
познаваем?
     В таких вот поединках проходили часы под вой гиблого колымского ветра и
визги  из  коридора,  причем,  как  читатель,  безусловно, заметил,  Цецилия
фехтовала восклицательными  знаками,  Кирилл  же отбивался  вопросительными.
"Эй, Наумовна,  Борисыч,  кончайте базарить, идите  щи хлебать!"  -- кричала
из-за перегородки  посетительница  вендиспансера  по графе "хроники" Мордеха
Бочковая.
     В  том "раю",  где  они жили,  почти каждый  вечер бабы на  общей кухне
вцеплялись друг другу  в  космы, норовили острых щепок  набросать  в варево,
детки  --  иные   с   сифилитическими  или   туберкулезными   свищиками   --
день-деньской носились  по завальному коридору,  одержимые одним лишь только
разрушительным  инстинктом. В то же время в дальнем конце,  за гальюном, жил
ангел созидания, некий  старичок  одессит, дядя Ваня Хронопулос,  у которого
даже десятилетний  срок  не отбил  охоту  творить шедевры  --  то  скрипочку
прекрасной    наружности    соорудит    из     затоваренных    ящиков,    то
шкатулку-сигаретницу с  музыкой  "Венского вальса"; но больше всего старался
дядя Ваня  Хронопулос  по части патефонов, радиол  и приемников.  У  него-то
Кирилл  как раз и купил тот  грандиозный  радио-дом, который мы  уже  видели
несколько  страниц назад при выносе из  ремонтной  мастерской. Мастерская же
нам  понадобилась для упоминания о  том, что, пока Кирилл повторно в  тюрьме
сидел, магаданская гэбэ прокатилась уже по всему алфавиту, загребла и  букву
"X", которая  в силу своей отдаленности  довольно долго  помогала дяде  Ване
крутить отверточкой,  пилить лобзиком, паять лампочкой, то есть наслаждаться
своей "райской жизнью" под сенью Хроноса.
     Покупая  ламповый  приемник  марки  "Дядя  Ваня  Хронопулос";   Кирилл,
конечно,  ни  сном ни  духом  не  предполагал,  что  когда-нибудь  из  этого
самодельного ящика вдруг сквозь  треск электрических разрядов проклюнется  и
окрепнет чисто русская православная молитва. Оказалось,  радиостанция  такая
имеется -- "Голос Америки",  направленная на слушателей в Советском Союзе, и
вот  на волнах  именно этой  империалистической  радиостанции  читал русскую
молитву сан-францисский проповедник.
     Как  ни странно,  скрытая  в нелепом  ящике  вражеская радиостанция  не
вызвала никаких возражений со стороны Цецилии Наумовны. Напротив, она теперь
нередко, не отрывая глаз от первоисточника, бросала ворчливо: "Ну, включи!",
услышав же рекламный и как бы глянцевитый призыв: "Слушайте "Голос Америки",
слушайте  голос  свободного  радио!",  усмехалась  с   притворной  издевкой,
"свободного!", ну, а потом уже не отрывала от сводки чуткого уха.
     Когда Кирилла забрали прямо из горбольницы и привезли на допрос похожий
на дворянскую  усадьбу  особнячок  гэбэ,  он  был  уверен,  что  уж радио-то
обязательно выплывет среди обвинений. Однако похоже было на  то, что гэбисты
даже и не  слышали о могучем ламповом сооружении.  Монотонно  и  бесстрастно
повторяли   они  пункт   за   пунктом  обвинение  1938   года:   участие   в
контрреволюционной      троцкистско-бухаринской     организации,     попытки
дискредитировать   политику  советского  правительства  путем  протаскивания
вредных идеек через печатные органы и  так далее.  "Да ведь я уже десять лет
за  это отсидел", -- слабо возражал Кирилл.  "Не будь слишком умным, Градов,
--  говорили  на это  следователи. --  Давай  подписывай все заново,  ты  же
опытный, знаешь, что будет,  если  сразу  не подпишешь". Им явно не хотелось
его лупить:  как видно,  никакого аппетита  у них не  вызывал этот жилистый,
морщинистый, лысовато-седоватый смиренный истопник. На этот  аргумент у него
не было даже  слабых  возражений,  и он  все  подписывал  заново.  "Вот я  и
возвращаюсь к  своей сути,  -- спокойно думал  он, -- а суть моя не в теплой
хавире  с  женой  сидит, не  московскими сладостями  угощается, а в колоннах
зековскм бредет, за баландой стоит, от цинги пухнет. Господи, укрепи!"
     Цецилия же Наумовна была потрясена вторым арестом  мужа, может быть, не
меньше,  чем  первым. "За  что, за что", --  шептала она  в ночи, в отчаянии
сжимая свои груди. К кому же я  обращаю этот вопрос,  думала она. Если к ним
(впервые так подумала  о власти трудового народа: они),  то теперь-то  вроде
хоть  немного, но  есть за что: все-таки  "религиозником"  стал, иностранное
радио слушает...  Однако  я, кажется,  вовсе не у них  вопрошаю, а у чего-то
ночного, молчаливого, всезнающего...
     Надо  радио это  проклятое  разломать, стащить  на помойку, по  утрам с
яростью думала она и уже заносила молоток над изделием  Хронопулоса,  однако
тут  же  обнимала проклятую штуку  и обливала ее  слезами:  ведь вместе  же,
вместе  с  любимым  по  вечерам  под  вой  норд-оста  слушали  эти  странные
несоветские голоса из нереального мира!
     А вот не буду выбрасывать, а вот, наоборот,  буду слушать так же, как и
с Кирилльчиком моим слушала!
     Снова  у  ворот тюрьмы,  снова с  кульками  и  мешочками, с той  только
разницей, что очереди здесь не такие длинные, как в Лефортово, да и передачи
принимают  без  проволочек. И  снова письма, пространные  заявления,  только
теперь  уже не в  Контрольную комиссию  ЦК (как-то нелепо в  ЦК  просить  за
"религиозника"), а в Дальстрой, в МВД, министру Государственной безопасности
товарищу Абакумову.
     Однажды  в главном продмаге Магадана,  в очереди  за чаем,  она увидела
Степку  Калистратова, который в ожидании ареста вдруг  стал поражать местное
население   элегантностью   туалета:  мягкая  шляпа,  пальто  с  каракулевым
воротником, шарф, переброшенный через плечо, трость, то есть абсолютно та же
сбруя,  в  которой  фигурировал  когда-то  на  знаменитом  снимке  вместе  с
Мариенгофом,   Есениным,   Шершеневичем  и   Кусиковым.  Цецилия  бросилась,
забарабанила кулачками по драповой спине:
     --  Ты,  Степка,  накликал  беду!  Это ты,  ты  говорил  о  посадках по
алфавиту!
     Он  обернулся,  сама светская любезность,  настроение  великолепнейшее:
верная комбинация кодеина с папаверином!
     -- Графиня Цецилия прекрасней, чем лилия!
     Подцепил ее под руку и вдруг жарко шепнул в ухо:
     -- Стали выходить!
     -- Что ты говоришь? Кто? -- ахнула она.
     --  Наши! Уже на "А"  вышло несколько человек, на "Б", даже на "В"... а
сегодня -- сенсация, выпустили Женю Гинзбург... Так что: не унывай, Цецилия,
откроется Бастилия!
     Беспутный поэт, как ни странно,  опять оказался  прав. Не прошло и пяти
месяцев  со  дня посадки, как Кирилла, все  с теми же скучающими  ряшками, с
гэбэшной псевдольвиной  зевотинкой, выпустили, оформив,  как и  всем  другим
"алфавитчикам", "вечную  ссылку" в пределах семикилометрового радиуса вокруг
города Магадана.
     После этого, как ни  странно, все как-то быстро наладилось. Чета Градов
и Розенблюм  даже обрела некое чувство стабильности:  "вечная ссылка" -- это
все-таки  статус!  Цецилия  даже  испытала некоторое удовлетворение.  Как-то
солиднее сказан, "мой муж -- ссыльный", чем "бывший заключенный". Все-таки и
Ленин  Владимир  Ильич был в ссылке  в  селе Шушенском, и даже великий вождь
народов Сталин Иосиф Виссарионович  был сослан  в Туруханский край,  откуда,
наподобие легендарного Полтора-Ивана, дерзновенно бежал. Кирилла  приняли на
прежнее место работы, Цецилии повысили лекционную  станку. В скором  времени
освободилась комната  в доме No 14 но  Советской, и  вот тут  начался совсем
волшебный, почти идиллический период их жизни --  переезд на новую квартиру,
и которой кроме них  жили всего лишь две семьи, где стены почт не пропускали
даже умеренно громких  звуков,  вроде,  скажем,  мелодичного храпа билетерши
Дома культуры Ксаверии  Олимпиевны,  где у  них была даже  своя  собственная
конфорка  на газовой  плите и