лся  вооружиться физиономией  самого ненавистного Кобы. Им
надо было во что бы то ни стало благополучно достичь Красной площади.
     Движение  колонн опять застопорилось, и группа Альбова,  не менее сотни
юных  троцкистов, остановилась как  раз  напротив  Четвертого Дома  Советов.
Волей-неволей  ребята теперь смотрели  издали на своих, на  портрет любимого
вождя и открытое  окно, в котором только  что промелькнул оригинал. Альбов с
тревогой озирал дрожащих от возбуждения соратников: только бы не сорвались!
     Нина Градова, оглянувшись по сторонам, прошептала на ухо Семену:
     --  Ручаюсь,  здесь полно агентов Сталина! Посмотри, Семка, вон шныряют
шакалы!
     -- Факт.  Где же им еще быть?  -- натужно пробасил Семен и левой  рукой
обнял  ее  за плечи, как бы  передавая  свое классовое,  уверенное  в  своей
правоте спокойствие.  Ему  еле удавалось сохранять  широту  и  размеренность
движений, то есть свой главный маскарад. Все у него внутри трепетало и звало
как  раз к  полной противоположности -- юлить, оглядываться, прятать взгляд.
Скоро все выясниться. Почти наверняка она поймет  наконец, кто он такой, вот
тогда и  увидим:  любишь  или не любишь,  профессорская  дочка?  Вот тогда и
проверится искренность твоих чувств, что тебе дороже: троцкизм твой говенный
или любимый мужик. В новую жизнь ведь тебя могу провести гордой поступью!
     Из-за плакатов вынырнуло красивое лицо Олечки Лазейкиной, послышался ее
горячий шепот:
     -- Ребята, он! Смотрите, Лев Давыдович!
     В  окне и  в  самом деле вновь возник  Троцкий. Застыл  на  мгновение с
поднятой рукой, потом начал швырять вниз призывы:
     --  Мы  за немедленную  индустриализацию!  Мы за  партийную демократию!
Товарищи, пламя революции вот-вот  охватит Европу и Индию! Китай  уже рычит!
Бюрократия -- это оковы на ногах мировой революции!
     Митинг под  окнами  взорвался криками и аплодисментами, вверх  полетели
шапки.  Трудящиеся  из  колонн  по-прежнему  глазели на происходящее, как на
спектакль. Началось медленное движение к Кремлю. Альбов шептал своим:
     -- Спокойно, ребята! Мы проходим тихо. Наша цель -- Красная площадь.
     Вдруг  все замерли  на  Воздвиженке.  С  крыши Четвертого  Дома Советов
спускался крюк.  Из слухового  окна  две  пары чьих-то  рук дергали  толстую
веревку,  стараясь подвести  крюк  под  край  портрета  Троцкого.  Оппозиция
возмущенно взревела. В колоннах кто-то восторженно взвизгнул:
     -- Глянь, портрет хотят стащить!
     Троцкий  некоторое  время  еще швырял  призывы,  явно не  понимая,  что
происходит, потом опять исторически застыл.  Распахнулось соседнее окно, и в
нем   появился  ближайший  сподвижник  Муралов  с  длинной  половой  щеткой.
Наполовину  высовываясь  из  окна,  он   елозил  щеткой  по  стене,  пытаясь
перехватить зловредный гэпэушный снаряд.
     -- Ура! -- вопили теперь восторженно в топчущихся колоннах.
     Борьба щетки и крюка захватила всех.  Троцкий отступил от окна и сказал
приближенным:
     -- Мы проиграли. Массы инертны.
     Между тем дело обстояло  как  раз  наоборот: под  давлением  щетки крюк
позорно ретировался. Массы  с  энтузиазмом аплодировали.  Отсутствие чувства
юмора  помешало вождю перманентной революции использовать свой  единственный
шанс.

     Парад продолжался весь день.  В приемной на задах Мавзолея прислуга уже
в десятый  раз заново сервировала стол. Иногда открывалась дверь на трибуны,
и тогда становились видны коренастые фигуры вождей, неутомимо приветствующих
демонстрантов.  Слышался  шум  подходящих  колонн, рев  оркестров,  возгласы
любви.
     Охрану  внутри Мавзолея несла  кавказская стража  самого  Сталина.  Два
джигита,  вооруженные  револьверами и  кинжалами, стояли у дверей подземного
тоннеля, ведущего  в  кремлевскую  ограду. Вдруг одному  из них  послышалось
что-то подозрительное. Он открыл дверь и увидел в тоннеле троих стремительно
приближавшихся командиров РККА.
     -- Кто пропустил?! -- взвизгнул охранник. -- Стой! Стрелять буду!
     Подбежали еще  два  кавказца,  руки  на  рукоятках  кинжалов. Командиры
подошли уже вплотную,  напирали,  размахивали пропусками. Один из них  гулко
басил:
     -- Какого черта?! Нас послал начальник академии Роберт Петрович Эйдеман
для охраны правительства! Вот пропуска! Комполка Охотников, комбаты Геллер и
Петенко! Прочь с дороги!
     Охранник  забрал  пропуска,  начал  их  разглядывать.  Командиры как-то
странно  пружинились, взгляды  их  обшаривали буфетную  залу, словно кого-то
выискивая среди входящих и выходящих вождей.  Осетин-охранник  поднял  рысий
взгляд на  басовитого Охотникова, от напряжения приподнялся  на носки, будто
гончая перед рывком.
     -- Неправильная печать на ваш пропуска! Почему?
     Он еще колебался,  предложить ли  самое  нехорошее, однако инстинкт ему
говорил:  надо действовать  немедленно,  в  следующую  секунду, иначе  будет
поздно.
     Петенко вырвал у него из рук пропуска.
     -- Без печати ты не видишь, кто мы? Орденов наших не видишь, дикарь?!
     Охранник  засвистел  в  свисток.   Буфетная  наполнилась   охранниками,
работниками секретариата. Прогремел голос: "Сдать оружие!" Открылась дверь с
трибуны, вошли Сталин, Рыков и Енукидзе. Кто-то из них удивленно воскликнул:
"Что здесь происходит, товарищи?!"
     При виде Сталина Охотников, Геллер и Петенко бросились головами вперед.
Кавказцы повисли на них. Все выглядело очень нелепо: опрокидывающиеся столы,
разлетающиеся вдребезги бутылки  и тарелки, съехавший в  угол и  извергающий
пар  самовар,  перепуганные   вожди,   возящаяся  вокруг  возмущенно  орущих
командиров кавказская охрана; над всем царил крепкий до тошнотворности запах
разлившегося коньяка.
     Все это продолжалось несколько  секунд, и в течение этих  секунд Сталин
понял: происходит что-то очень нехорошее, может  быть, то  самое, что иногда
снится во сне со всеми подробностями, то самое,  что не дает спать по ночам.
То  самое происходит среди  бела дня, над  священным  телом революции.  Надо
немедленно бежать. Не имею права рисковать собой.
     В следующую  секунду Охотникову удалось отшвырнуть двоих охранников. Он
подскочил к Сталину и со всего размаха ударил его кулаком по голове.  Сапоги
Сталина  разъехались в  коньячной луже, он упал в  угол,  мелькнуло:  "Конец
революции!", и  потерял сознание. Осетин достал сзади  Охотникова кинжалом в
плечо. Брызнула кровь.
     -- Возьмите из живьем! -- орал Енукидзе.
     Сталин в нелепой позе лежал в углу, вокруг были разбросаны слетевшие со
столов закуски. Охотников зажимал рану  правой рукой, вся левая часть  спины
была в крови, в левой руке он теперь держал револьвер. В мельтешне  он никак
не мог  прицелиться в Сталина. Что-то мешало ему, красному герою-головорезу,
стрелять в тех, кто ни при чем.
     Еще  через несколько секунд командирам  с  пистолетами  в руках удалось
протиснуться в тоннель и пуститься в бегство. За Кремлевской стеной их ждали
две мотоциклетки.
     -- Ушли, мерзавцы! Иосиф, как ты? -- участливо склонился Рыков.
     Сталин  сидел  сморщившись,   будто  уксуса  хватанул  по  ошибке.   Он
расстегнул пуговицы, чтобы оправить собравшуюся на животе шинель.
     -- Далеко не уйдут, -- пробурчал он.

     Демонстрация  между  тем продолжалась. "Мы -- красная кавалерия,  и про
нас былинники  речистые ведут  рассказ", --  голосили  девчата  в  косынках.
Колонна,  в которую затесалась группа Альбова, вступала на  Красную площадь,
демонстрируя все,  что  полагается:  огромный гроб  "русского  капитализма",
гидру  контрреволюции  с  головой  Чемберлена,  макет  будущего  Днепрогэса.
Проходя мимо фасада Верхних торговых рядов, колонна обтекала памятник Минину
и  Пожарскому.  В  этом именно  месте  Альбов  выбежал  из  ряда  и,  широко
размахнувшись,  швырнул  на торцовую мостовую портрет Сталина. Усатой физией
вверх   портрет   проскользнул  по  слизи  в  сторону  цепи  красноармейцев,
выстроившихся перед Мавзолеем.
     -- Пора, товарищи! -- закричал Альбов своим.
     Троцкисты уже  отшвыривали  официальные  плакаты  и  разворачивали  над
головами припрятанный до этого момента транспарант "Долой термидорианцев!"
     "Долой!  Долой!"  --  скандировали юнцы. Нина то размахивала руками, то
вцеплялась  в  плечо  Семена. "Долой!  Долой!"  --  морозные волны  восторга
окатывали и воспламеняли ее. В такую минуту на пулеметы побежать, погибнуть,
испариться! "Долой!"
     Власти немедленно начали  принимать меры. Рота пехотинцев  бежала через
площадь,  стаскивая  винтовки   и  отмыкая  штыки.  Приказ  был   --  лупить
прикладами, не жалея.  В тыл  колонны  врезался эскадрон кавалерии.  Честные
трудящиеся расступались, показывая конникам:  "Это  не мы, братцы,  это  вон
там,  жидовня!" Махали вслед кулаками, выражали гнев: "Бей гадов!" У конницы
задача  была, однако, не бить, а оттеснить группу  с площади на зады Верхних
торговых рядов. Разрозненно, со свистками, создавая дикую  панику, подбегали
со всех сторон милиционеры: "Лови предателей!"
     Сцепив  руки,  группа  Альбова защищала свой транспарант,  пока могучие
лошади и летящие в лица приклады не выдавили  ее  под темную арку проходного
двора.  "Наше  дело  сделано! Все врассыпную!"  -- донесся  откуда-то  голос
предводителя.
     Рассыпаться,  увы,  было  уже  некуда.  Через  несколько  минут  группа
оказалась в узком Ветошном проезде, отделенном от Красной площади  массивным
зданием  рядов.  Здесь   уже   началось   настоящее   избиение.  Милиция   и
красноармейцы  орудовали  палками,  прикладами и шашками  в ножнах. Мелькали
окровавленные,  обезображенные лица.  "Фашисты!  Убийцы!" -- истошно кричали
троцкисты.  Их  сбивали  с ног, волокли  к  тюремным  фургонам. Кое-кто  еще
пытался бежать,  смешаться с  толпой  зевак. Их опознавали и  вытаскивали на
избиение. Творился сущий бедлам.
     Двое  красноармейцев, гогоча,  волокли Нину Градову.  Один  схватил  ее
сзади, другой рвал пуговицы на пальто.
     -- Вот сейчас мы  тебя,  сучка, заделаем! Вот тащи ее, Колян, за бочки!
Там мы ее заделаем!
     Разрываясь  от крика:  "Семен!  Семен!",  Нина пыталась освободиться от
пронзительно-вонючих  ублюдков.  Налетела волна  воющих  людей и  всадников,
разорвала  сцепление,  отшвырнула  Нину   к  дверям  какой-то  лавки.  Дверь
приотворилась, масляная рожица высунулась из темноты.
     -- Влезай, барышня, спасайся!
     Она в ужасе отшатнулась,  снова закричала: "Семен!  Семен!" --  и вдруг
увидела его.
     Среди  этой  мрачной свалки  инструктор  Осоавиахима был  светел,  даже
лучист.  Покуривая,  он стоял на  высоком крыльце торговых рядов и показывал
гэпэушникам, кого брать в толпе. Не веря своим глазам, она стала пробираться
по стенке поближе к крыльцу. "Семен!"  --  еще раз крикнула она, и тут он ее
услышал,  усмехнулся, протянул  руку, сквозь  вопли до нее  донеслось: "Игра
окончена, Нина Борисовна! Влезай сюда!" Она увидела, как один из гэпэушников
в  этот  момент подтолкнул  Семена  и вопросительно  показал  на  кого-то  в
бурлящей толпе: "Этот?" -- и как Семен торопливо закивал: "Этот, этот".
     -- Доносчик?! -- истерически закричала Нина. -- Семен, ты доносчик!
     Толпа еще раз крутанула ее  и отнесла прочь. Оглянувшись, она заметила,
что  Семен и на нее  показывает гэпэушникам: вот эта, мол, тоже. В следующий
момент  какой-то конник дотянулся до ее головы древком своей  парадной пики.
Нина потеряла сознание и свалилась под ноги толпе.

     Сражение  было окончено. Милиция запихивала измочаленных  троцкистов  в
фургоны. Толсторожий  и  задастый мильтон  тащил бесчувственную Нину  к углу
Никольской  улицы. На углу вдруг  уличный  сброд, нищие и  торговки  горячей
снедью окружили блюстителя порядка.
     -- Глянь,  глянь,  народ, девчонку  убили,  изверги! Бандиты, мазурики,
кровопийцы, школьницу-красавицу порешили!
     Мильтон растерянно озирался:
     -- Ну, чего, чего? Живая она! Под арест попала, троцкистка ж!
     Какая-то  торговка  швырнула  в  него  черствым   пирогом,  полетел  не
допроданный товар, бабы и нищие завопили:
     --  Сам ты  троцкист!  Морда  бесстыжая! Креста  на вас  нет!  Под  суд
пойдешь, участковый!
     Мильтон  плюнул,  бросил  Нину,  выбрался  из  толпы  деклассированного
элемента.  Бабы  подняли Нину,  увидели: и  впрямь  живая,  протерли платком
затекшее и  рассеченное  лицо,  прикрывая  от  милиции,  повели ее  в  глубь
Никольской, где стояло наготове  несколько карет "скорой  помощи". Вдруг  из
одной кареты выпрыгнул доктор-блондин, рукастый, ногастый, ахнул, зашатался,
чуть сам не сыграл.
     -- Нина! -- кричит. -- Нина!
     Все  сошлось. Разбой  в  Китай-городе и Савва Китайгородский с  избитой
принцессой на руках.

     Внутри  машины  Савва  уложил Нину на  носилки, сделал ей укол морфина,
протер лицо марле,  прижег йодом порезы и места содранной кожи, перебинтовал
разбитую  кисть  руки.  По   дороге   в   Шереметьевскую  больницу  Нина  то
отключалась,  то  вдруг   выныривала,  тихонько  стонала,  хоть  боли  и  не
чувствовала из-за  морфина, ей хотелось, чтобы  Савва приблизил  к ней  свое
лицо.
     Что  за лицо  в самом  деле!  Лицо такой тонкости и  чистоты:  ни  усищ
каких-нибудь, ни бородавок,  просто чистое человеческое  лицо,  я таких  лиц
никогда не видела в жизни!
     Она не  понимала,  что  с  ней  происходит  и  куда  ее  везут,  однако
чувствовала уют, покой и себя предметом заботы, маленькой хныкалкой.
     -- Савва, Савва, это ты, не уходи, пожалуйста...
     Савва, сам еле  живой  от счастья и нежности, приткнулся рядом на  полу
трясучей кареты, держал ее руку, бормотал:
     -- Ниночка, потерпите еще немного, сейчас все будет хорошо...
     Вдруг  она  вспомнила  гнусные  морды  красноармейцев,  летящие  в лицо
приклады, дико вскрикнула, приподнялась на локте.
     -- А-а-а, что  они сделали с нами! Охотнорядцы! Фашисты!  Савва, Савва,
революция уничтожена!
     "Да  и  черт  с ней, с  вашей проклятой тираншей-революцией,  --  думал
Савва. -- Единственно доброе  дело, что  она сделала, -- это привела тебя ко
мне!"
     --  Успокойтесь, Ниночка, -- умолял он. -- Ведь вы-то сами живы, не так
ли? Ведь молодость-то ваша, ваша поэзия живы!
     Она снова откинулась на носилках,  наркотическая улыбка  опять овладела
ее лицом.
     -- Какое у тебя лицо, Савва, -- шептала она. -- Сравни два лица, твое и
мое.  Мое --  рожа,  а  твое  лицо с большой  буквы. Ты  можешь своим  лицом
поцеловать мою рожу? Поцелуй туда, где не разбито!
     Он  осторожно  выискал  неразбитое  место  на ее  лице чуть  выше  угла
подбородка и прикоснулся к нему губами.

     На  трибунах  для  иностранных  гостей возле  Мавзолея  творилось явное
замешательство.  Многие  заметили,  что   нечто  странное  происходит  среди
правительства, куда-то исчезли  Сталин и Рыков,  Бухарин все  время  пугливо
озирается. Через некоторое время Сталин  занял  свое место посредине, но  он
был явно не в себе, лицо почернело.  Потом на другом конце  огромной площади
произошло какое-то завихрение,  туда  проскакал  отряд  кавалерии. На фасаде
тяжеловесного  здания напротив трибуны  косо повис какой-то короткий лозунг,
вокруг него явно шла  борьба: какие-то  люди пытались его стащить, другие не
давали.
     Рестон  злился, его переводчица умудрилась  где-то затеряться  в  самую
ответственную минуту, а может быть, и  нарочно скрылась, чтобы не переводить
зловредный лозунг. Он пытался  что-то понять среди непостижимой кириллицы, и
вдруг,  как  ни странно,  кое-что удалось, он  сообразил,  что  второе слово
происходит   от  французского  "Le  termidor"  и   это  имеет  отношение   к
троцкистскому вызову  в  адрес  правящего  крыла партии. Значит, оппозиция и
вправду выступила, а он тут торчит на дурацкой трибуне среди сборища красных
олухов и теряет исторические минуты.
     Он  пошел  вверх  по  проходу,  пытаясь  найти  кого-нибудь из  коллег,
"журналистов империалистической прессы". Вокруг с некоторой уже заунывностью
звучали   "Бандьера   росса"   и   "Ди   Фане  хох!",  энтузиазм  вытеснялся
промозглостью и двусмысленностью ситуации. Вдруг лицом к лицу столкнулся  со
знакомым господином в хорошем твидовом реглане.
     -- Ба, профессор Устрялов! Вот удача! Узнаете меня?
     Устрялов  приостановился  явно  без большой охоты.  Конечно  же,  узнал
немедленно,  но  делал  вид,  что  припоминает,  вот-вот, секунду,  да-да...
быстрый взгляд через плечо назад, ах да...
     -- А-а-а, это вы... простите... ах да, Рестон... Вы из Чикаго, кажется?
     Рестон запанибратски, чтобы перестал валять дурака, крепко взял его под
руку.
     --  Что  тут  происходит,  Устрялов?   Говорят,  идет  какая-то  другая
демонстрация?
     -- Я знаю, ей-ей, не больше вас. -- Устрялов попытался высвободиться.
     --  Можете дать  короткое интервью? Пять минут возле Мавзолея  два года
спустя. Неплохо, а? -- продолжал давить Рестон.
     Устрялов высвободил руку, глаза его все время  отклонялись,  как бы  не
очень-то и замечая американца, с которым он вел столь содержательную  беседу
два года назад.
     -- Простите, сейчас об этом не может быть и речи... Еще раз извините, я
очень спешу...
     Он побежал по деревянным ступеням вниз и даже на часы посмотрел: спешу,
мол.   Рестон,   как  истый  "шакал  пера",  все-таки  крикнул   ему   вслед
"провокационный вопрос":
     -- Значит, ваша теория рушится, Устрялов?
     Профессор  чуточку  споткнулся,  пробежал  еще  несколько шагов,  потом
все-таки  обернулся  и   крикнул,  вызвав  удивление  делегации  голландской
компартии:
     --     Ничуть!    Происходит    дальнейшее    укрепление     российской
государственности!
     Рестон устало положил в карман перо и блокнот. Появилась Галина с двумя
дурацкими воздушными  шариками, на которых красовалась цифра "Х". Рестону  в
этот момент крайнего  раздражения эти два "Х" показались зловещей угрозой --
"экс-экс": больше  я сюда  не  ездок, хватит, есть много других тем, поеду в
Испанию, там хотя бы я не завишу от переводчиков.
     -- Где здесь выход? -- спросил он Галину. -- Я устал.
     -- Товарищ Рестон! -- обиженно воскликнула девица.
     -- Какой я вам, к черту, товарищ, -- буркнул он.
     Троцкистский лозунг давно уже исчез с фасада ГУМа. Нескончаемое шествие
продолжало вливаться на Красную  площадь. Рестон смотрел на выплывающие один
за другим из-за Исторического музея портреты Сталина. Потом достал блокнот и
написал  в  нем  два  слова:  "Увертюра  закончилась". После  этого  немного
повеселел: заголовок ему нравился.

     Антракт 3.
     Пресса

     За покупку жилплощади подлежат выселению из Москвы: трудовые элементы в
один месяц, нетрудовые элементы в одну неделю.

     "Религиозники"  подлежат  прохождению  через  специальную  комиссию  по
уклонению от военной службы.

     В Театре Мейерхольда -- "Рычи, Китай!", пьеса С. Третьякова.

     В цирке Ник-Дьяволо -- "Мертвая петля на велосипеде".

     Избирательного права лишены: кулаки, служители  культа, бывшие  царские
чиновники, подозрительные лица свободных профессий.

     Громилы проникли в магазин Михайлова и Лейн (Покровка, 20).

     Семашко вскрыл причину  растущего хулиганства: наша  молодежь  росла  в
период самодержавия.

     Исчез Николай Сергеевич Лоренц, 29 лет.

     Тихо скончался протоиерей, профессор богословия Н. И. Боголюбский.

     Возвратился из отпуска член коллегии Наркоминдела т. Ротштейн.

     Отдел снабжения дивизии. Торги. Капуста и картошка пудами.

     Разоблачено и обезврежено 49 латвийских шпионов.

     "Межрабпом --  Русь". Картина  собственного производства  "Мать"  (тема
заимствована у Горького). В  гл. ролях В. Барановская, Н.  Баталов. Режиссер
Пудовкин, оператор А. Головня.

     Новое поражение Сун Чуан Фана.

     Избиение фельетониста в Одессе.

     "Сухая Америка", карикатура: из книги законов льется струя самогона.

     Гвозди. Пробки. Пилы. Бе