. Впервые  за  столько  лет,  после
униженной рептильной  жизни,  наш народ  совершил колоссальный  нравственный
подвиг,  обрел  новое  достоинство.  Надо  снова  превратить его  в  свиней,
замазать всех одним говном; иначе -- несдобровать!  Ну а если еще глубже, то
сколько же еще  кругов этого ада  нам надлежит пройти, чтобы... Но тут мысли
Никиты  Градова  прерывались коротким приказом маршала Никиты  Градова:  "Не
впадать в метафизику!"
     Так или иначе, они  несутся за танками и хватают все, что попадется под
руку: швейные машинки, радиолы, велосипеды,  лампы,  шторы, белье,  подушки,
фарфоровые  сервизы, кучи чаш, тащат  охапками  одежду  из  шкафов,  срывают
шторы, волокут  мебель... Обозы пухнут от  этих  так  называемых  "трофеев".
Самое  же  ужасное  состоит  в  том,  что они  сделали своей дичью  женщин и
маленьких  девочек.  "Они наших баб ебли, а теперь мы ихних всех  переебем!"
Все  женщины,  не  успевшие  убежать  из  Пруссии,  теперь  передвигаются  с
растопыренными  ногами.  Да  откуда  же  у  наших  славных "васей  Теркиных"
появляется страсть раздирать ноги и старухам, и крошкам школьницам?
     Третьего дня Никита не выдержал и лично вмешался в этот содом. Случайно
до него долетел разговор среди его штабных о том, что некий капитан захватил
неподалеку немецкий хутор и  творит там такое, что не снилось  и Чингисхану.
Дикий переполох в штабе:  командующий  опоясывается ремнем с личным оружием,
берет взвод своих "волкодавов" и отправляется на хутор.
     На   хуторе  они  застали   самый  разгар   "священной  мести".  Пьяные
вдребезину,  капитан  и  дюжина  его  прихлебателей, натянув на  голые  тела
женское розовое и голубое  белье,  скакали по комнатам, как  сущие обезьяны.
Хозяин  и  два  работника-югослава  были  убиты,  когда пытались  остановить
изнасилование  трех малолетних  дочерей. Стреляли мужчинам преимущественно в
пах,  стараясь  расквасить  половые  органы.  Девочки,  самой  старшей  было
одиннадцать, ползали  наверху в  лужах крови. Их мать повесилась -- или была
повешена -- в кладовке.
     Подтянутый  к  ногам   командующего  капитан  бессмысленно  улыбался  и
бормотал: "Шмерце, говоришь? Врешь, сучка! Нихт шмерце!"
     На следующий день вся теплая компания по приговору  полевого  суда,  то
есть просто  по приказу маршала,  была  расстреляна.  Приказ  о  немедленном
расстреле за мародерство, связанное с человеческими жертвами, был зачитан во
всех частях, батареях и эскадрильях Резервного фронта.
     Бесчинства почти  немедленно прекратились,  и это  еще  раз показало, с
тоской и  прискорбием подумал Никита, что не некий  мистический огонь мщения
жжет  солдатские  души, а  преступное попустительство  и  даже  науськиванье
сверху.
     -- На самом высоком уровне -- вы  понимаете, что я хочу сказать, Никита
Борисович?  -- проявлено  понимание  справедливой  мести,  пылающей в  груди
советского солдата! -- почти кричал  на маршала  начальник  политуправления,
дослужившийся уже до генерал-лейтенантского чина Строило.
     Узнав  о  казни мародеров, он вкатился в штаб фронта,  пылая  не  менее
справедливым, чем солдатская  месть, негодованием.  Большая,  со  слоновьими
складками кожи лысая голова, тонкие губы, вечно кривящиеся в улыбке, которая
как бы на последнем уже пределе скрывает накопившуюся обиду -- посмотрела бы
сейчас Нинка на того, кто был когда-то ее любимым "героем-пролетарием"!
     -- Не слишком ли много на себя берете, товарищ  маршал?! --  кричал он.
-- Боюсь, что в Ставке Верховного главнокомандующего вас теперь не поймут!
     Мужланский рык то и дело срывался в бабью, коммунальную визгливость.
     --  Пока  что  прекратите  визжать!  --  со  своим  коронным  леденящим
спокойствием произнес маршал. -- Иначе я прикажу вас немедленно выставить из
штаба!
     Строило тут же сник, снизил сразу на пол-оборота:
     -- Никита, прости, нервы...  я как представил, что  парней  за каких-то
немцев... ведь чуть не до Берлина дошагали...
     -- Таким скотам нет места  среди человеческого  рода, -- сказал маршал.
--  Вот  моя  докладная в Ставку!  Попустительствуя  разбою,  мы увеличиваем
количество собственных жертв! Немцы теперь  уже дерутся  не за Гитлера, а за
свои  собственные жизни,  им  некуда деваться, они защищают  своих женщин  и
детей от прямого  уничтожения!  Идет массовый откат населения на  запад.  Вы
подумали о послевоенной картине? Вот, ознакомьтесь!
     Он протянул Строило несколько листков машинописи. Еще не ознакомившись,
тот уже понял, что Никита опять  выиграл.  Буржуазная, псевдогуманистическая
мораль,  весьма странный,  согласитесь, атавизм у советского  военачальника,
завалена здесь массивными булыгами "наших интересов", демонстрируется  также
зоркий  прицел  на будущее,  а  Сталин  это  любит.  Морща лоб  и  изображая
усиленную работу  мысли,  он  начал  читать докладную. Он  ненавидел  Никиту
Градова.
     Маршал   сел  за   огромный   дубовый  с  резьбой  стол  шлоссбургского
бургомистра. Он не  сводил взгляда  с фигуры  своего главного  политического
надзирателя. Воплощение всей нынешней высокопоставленной вульгарности. Так и
не удалось от  него  избавиться, несмотря на все усилия. Ясно,  что Сам  дал
добро на его назначение. В принципе, вреда принес не так уж много по причине
исключительной  тупости.  Смешно,  но  продолжает претендовать  на  какие-то
доверительные  отношения,  впрочем,  все  эти  комиссаришки  нынче  лезут  к
командующим  с личной  дружбой.  Одновременно  собирает  на  меня  материал,
старается гадить на каждом шагу. Догадывается ли он,  что  мне все известно,
что у меня тут своя "чека" работает? А что, если я его недооцениваю и далеко
не все знаю о его деятельности? От этой мысли маршал поежился.
     Несколько  месяцев  назад в  Вильнюсе  со Строило  произошел  курьезный
случай. Какой-то  полковник  артиллерии  вдруг дал  ему на ступеньках  штаба
оглушительную пощечину. Ничего не сказав, за здорово  живешь, вдруг  оглушил
артиллерийской рукой  политического  генерала. Сцена получилась  комической,
ординарцы, стоявшие на ступенях,  покатились от хохота, однако полковник был
все-таки задержан.
     -- Ты рехнулся, Вадим, -- сказал полковнику маршал, зайдя в кутузку. --
Не понимаешь, чем тебе это грозит? За что ты так его?
     -- Он знает, -- ответил Вуйнович, спокойно покуривая у окна.
     Экая  все-таки  романтическая  фигура,  и отвечает  в  духе  "героя  ее
романа".  Никита знал,  что  может  спасти Вадима, и  потому  позволял  себе
немного поехидничать. Он  отправил  его  с  личным  письмом  к  командующему
Четвертым Украинским  фронтом Толбухину,  так что  сейчас Вадим землю  своих
предков  освобождает,  Югославию.  Что  касается  пострадавшего   начальника
политуправления,  то   он,  разумеется,   не   знал   причины   неожиданного
оскорбления.  Вадим  преувеличивал,  не  мог  же  столь  заслуженный  чекист
запомнить всех, кого допрашивали  в его присутствии. И на наказании бешеного
полковника не настаивал. При всей профессиональной низости мужик он был, что
называется, не злой.
     --  Я  понимаю  твои  доводы,  Никита,  --  сказал  Строило,  возвращая
докладную, -- однако и наших солдат можно понять, согласись! Подумай только,
что натворили эти немцы на нашей земле, да и везде. Ты же сам -- помнишь? --
места не мог найти, зубами, помню, скрежетал, когда мы увидели  все это дело
в Майданеке. Миллион пар обуви задушенных газом, сожженных людей...
     -- Конечно, нацистская  сволочь заслуживает мщения, -- сказал Никита. У
него  возникло  ощущение,  что  внутри начинают подрагивать  трахея, бронхи,
диафрагма... --  Всех преступников надо  судить, казнить, однако гражданское
население-то  тут при чем?  Большинство из  них вообще  не знало  о  лагерях
смерти. Наши люди ведь тоже далеко не все знают...
     Проговорился.  Почти  проговорился. Строило,  как  бы давая  ему  время
зажевать почти сказанное, отошел к окну.
     Ну, ясно. Хорошее,  очень хорошее дополнение  к накопленному материалу,
думал Никита, вышагивая взад-вперед по дорожке красного утрамбованного песка
вдоль  берега муниципального пруда  брошенного жителями  городка  Шлоссбург,
вышагивая что твой Фридрих Прусский, и даже два пальца за отворотом мундира,
на  фоне   башен  городского  замка,  то  есть,   с  точки  зрения   недавно
приводнившихся  заморских  гусей, и на фоне пламенеющей готики  собора, если
смотреть из замка,  то есть из стрельчатого  окна, в котором, чуть отодвинув
штору,   стоит  начальник  политуправления  Строило,  и  на  фоне   большого
среднеевропейского заката, если смотреть со всех сторон,  и даже  с  запада,
потому  что  закатные лучи зажгли кресты и купола на  востоке. Стоит великим
другом и  вождем, с точки  зрения совершенно уже  обалдевшего от преданности
пса по имени Полк.
     Маршал был в очень дурном, взвинченном по кривой резьбе состоянии духа.
Казалось бы, конец войне, ликуй, готовься к окончательному ликованию победы,
однако  все  вызывает  беспокойство  и  раздражение:  положение  в  войсках,
настроение  в  верхах, личные дела.  Наметившиеся  было  новые, гармоничные,
по-настоящему дружеские отношения с Вероникой пошли наперекос фазу  же после
бегства Бориса IV.  Законная супруга бомбит его письмами, радиограммами, при
встречах закатывает отвратительные истерики, припоминает все грехи, обвиняет
в черствости, равнодушии к сыну, врывается вдруг с  выкатившимися глазами, с
устремленным  прямо  в лицо,  в  межглазье  карающим  пальцем:  "Ты страшный
человек!".
     Чего она хочет? Чтобы я поднял на  ноги всю разведку и  госбезопасность
для  поисков восемнадцатилетнего пацана? Да  я ведь  и сам в  его  возрасте,
никого  не предупредив, ушел  из  дома, прибился к Фрунзе. Ясно,  что  он на
фронте, но где его найдешь среди  двадцатимиллионной  массы? Я уже обращался
ко всем командующим  фронтов, и все обещали искать, а значит, поиски идут --
к  просьбе   Градова   не  могут  отнестись  несерьезно,  --   однако   пока
безрезультатно.  Она  воображает, что  он  мне  меньше  дорог,  чем  ей, мой
мальчик, мой  Борька  Четвертый,  о котором я  думаю всегда с такой  щемящей
нежностью и  жалостью и чувством вины, которое он бы мне никогда не простил.
Что же поделаешь, если  он  захотел вписать эту войну в свою  биографию? Она
ничего  не  слышит, ходит на всеобщее посмешище по инстанциям,  обращается к
этому кузену, подозрительному Ламадзе, даже к Строило. А этот гад приходит и
предъявляет: твоя жена, Никита, встречается с американцем из посольства.
     Как она переменилась за время нашего  обоюдного отсутствия! Лагерь  уже
не  отмывается от нее. Должно быть, там научилась  накачивать себя, выдавать
"психовку".  Однажды провизжала: "Ты только о ней сейчас думаешь,  о пизде!"
Вика, нежная  девушка из волошинского Крыма, из модерновых  домов Москвы! На
этом все коммуникации были прерваны.
     И та, кого она так называла, столь однозначно, так по-блатному, Таська,
верная спутница, которая до сих пор даже в  постели  называет меня  на "вы",
тоже стала  мрачнеть,  грузнеть: "Вы  меня ни  капельки  не  цените,  Никита
Борисович! Ни разу не взяли с собой на самолете  в Москву!" В  довершение ко
всем   этим   прелестям,   невзирая  на   все  меры   предосторожности,  она
забеременела.
     Стройло в щелку шторы смотрел, как командующий отламывает от аккуратной
яблони прутик, как машинально посвистывает  этим прутиком вокруг себя, будто
чертей отгоняет, как садится на камень у  самой воды и сечет прутиком эту ни
в чем  не повинную  воду. Градовы, тонкая кость, наглая аристократия, почему
это вы всегда чувствуете себя героями романа, а нас, Стройло, всю мою семью,
отодвигают на  периферию?  Теперь,  кажется,  приближается новая  переоценка
ценностей. Он думает, что я не знаю, кто был  тот обидчик с пощечиной, и где
он  сейчас, и какая во  всем  этом  лежит ползучая антисоветчина.  Жалко, на
Украине идиоты расстреляли того пацана: он мог быть полезен.
     Стемнело.  На  мальчишеской спине маршала  перестали  выпирать лопатки.
Сидевший рядом Полк  потрогал лапой его плечо: пора!  Сзади приблизились три
массивных  фигуры  в  плащ-палатках, личная охрана. Стройло собирает на меня
информацию, думал маршал.  Он  готовит  докладную  записку, это ясно.  Также
очевидно,  что  кто-то его  подталкивает на это дело в Москве, возможно, сам
Берия. Легко себе представить пункты повестки дня: Градов  противопоставляет
себя линии партии, ищет дешевой популярности в  войсках, превратил Резервный
фронт в  свою  личную  вотчину,  окружил себя  своими людьми  и подхалимами,
содержит гарем, обогащается (гарем, может быть, докажут, обогащение вряд ли,
но  это  не важно: будет  решение  сожрать, сожрут  в один миг,  пуговиц  не
выплюнут);  ну,  что  еще,  если этого  недостаточно,  ну,  вот -- постоянно
высказывает сомнительные мысли,  проводя параллели между германским фашизмом
и   советским  коммунизмом,  применяет   политику  террора  по  отношению  к
заслуженным военнослужащим... Ну и, наконец, польский вопрос...
     Ну  и,  наконец,  самое  главное  -- "польский  вопрос", завершил  свою
собственную затянувшуюся мысль генерал-лейтенант Стройло. В итоге, товарищи,
можно сделать вывод, что маршал  Градов ищет личной популярности на Западе и
имеет бонапартистские тенденции. Ему конец. Или мне конец.
     Стройло отошел от окна, не  зная, что кто-то через парк  из  маленького
окошечка собора держал его все это время под прицелом бинокля.
     Ну и, наконец, этот проклятый "польский вопрос". Этот проклятый вопрос,
вообще тема  Польши  стали  для Никиты едва  ли  не кошмаром сродни тем его,
юношеским, кронштадтским снам.  Еще в Белоруссии, в Катынском лесу, когда он
увидел черепа  с  одинаковыми дырочками  в  затылках, он понял, что  немцы в
данном случае не врут, что это все тех же "рыцарей революции" мокрое дело.
     Затем, после сражения за Вильнюс, в котором как союзники дрались вместе
с   советскими   войсками   отряды   АК,   все  прекрасно  экипированные,  в
конфедератках и маскхалатах, настоящая регулярная  армия...  Первое позорное
дело, подлое предательство!  Мы  сидели с польскими командирами за дружеским
столом, а потом их всех куда-то увезли особисты, и они пропали -- с концами!
     "Таракан",  похоже,  давно  уже  разработал  свой сценарий для  Польши.
Недаром  однажды в  Ставке  положил здоровую лапу на  карту,  закрыв  бугром
ладони Варшаву, пальцами Краков  и  Данциг,  и произнес одно  только  слово:
"Золото!"
     Недаром и создавалось  позорное Войско Польское, куда набирали солдат с
фамилиями на  "ский". И  далее: июль  сорок  четвертого, воззвание Польского
комитета  национального  освобождения  во  главе  с  этим  Осубко-Моравским.
Главная   идея  --   противопоставить  какие-то  мифические   польские  силы
правительству Миколайчика в Лондоне.  А между тем в коммунистических отрядах
Армии Людовой  было  не больше 500 человек.  Что касается АК,  то  в ней под
командой генерала Бур-Комаровского насчитывалось не  менее 380 тысяч штыков.
В Варшаве  только полковник  Монтер  к  началу  восстания выставил 40  тысяч
бойцов! Ясно,  как  Божий  день: решено  раскассировать  настоящее  движение
сопротивления  и  заменить  его  фальшивым,  коммунистическим.  Идет  череда
беспрерывных  провокаций.  Московское  Радио   "Тадеуш  Костюшко"  призывает
варшавян к восстанию: "Час освобождения близок! Поляки, к оружию! Не теряйте
момента!" В августе восстание разгорается, а наши войска  останавливаются на
восточном  берегу  Вислы и спокойно наблюдают,  как в город  входит  дивизия
"Герман  Геринг",  а вслед за  ней какие-то особые части, составленные почти
целиком из уголовников,  бригады Дирлевангера и Камински.  Мы созерцаем, как
гигантские   мортиры  начинают  планомерное  уничтожение   города,  танкетки
"Голиаф"  разворачивают баррикады,  как  идут  поголовные  расстрелы  мирных
жителей, насилие, грабежи...
     В штабе Резервного фронта по приказу Никиты несколько молодых офицеров,
интеллигентные   мальчишки,   давно   уже  слушали   передачи   Би-Би-Си   и
подготавливали ежедневную  сводку  для  командующего. Стройло небось и  этот
факт не  забудет упомянуть в своей докладной. Так  или иначе, из этих сводок
Никита  знал, что восстание задыхается, что Черчилль и Миколайчик обращаются
к Сталину с просьбой о помощи и не получают  ответа. Части Резервного фронта
стояли за двести  километров к  северо-востоку  от  места  трагедии.  Никита
звонил  в  Ставку.  Достаточно только приказа,  и Резервный  фронт форсирует
Вислу, обрушится с севера  всей своей мощью на  Бах-Залевского  и  в течение
трех  дней  освободит   столицу  союзной  державы.   Штеменко   ответил  ему
излюбленной советской  поговоркой:  "Попэред батьки в  пэкло нэ  лезь!"  Как
оказалось, Сталин вообще делает вид,  что в Варшаве нет никакого  восстания.
Может быть, там и есть какая-то кучка авантюристов, но это не значит, что мы
должны  оказывать  им  помощь.  Он   приказал  даже  прекратить   дозаправку
американских челночных  бомбардировщиков в  Полтаве, в связи с  тем что  они
сбрасывали на Варшаву парашюты с оружием и медикаментами.
     И снова:  сразу  после  поражения восстания  обосновавшийся  в  Люблине
Польский  комитет  национального, освобождения  опять  выступает  с каким-то
странным  призывом:  "Час  освобождения  героической  Варшавы  близок! Немцы
дорого заплатят за руины и кровь! Продолжайте сражаться!" Такое впечатление,
что Сталин  хочет  руками немцев убрать всех, кто  будет сопротивляться  его
польскому сценарию.
     Победы  сильно  изменили   "Таракана".  Теперь   он   уже  не  особенно
прислушивался к своим генералам, как в сорок втором году. Сумрачное величие,
ощущение  полной  и  окончательной  непогрешимости  --  вот его новая  поза.
Временами,  когда выпьет, начинает  играть с  людьми, ставить  окружающих  в
дурацкие ситуации, испытывать. Странным образом иногда кажется, что он устал
от власти. Вернее,  от эстетики  и этики, что  сложились вокруг  его власти.
Этика  сталинской  власти!  Следовало бы  сказать -- грязный этикет! Так или
иначе, в трезвом состоянии он раздражен и  груб. Шестьдесят пять лет.  Может
быть, его какая-нибудь болячка сосет? Сколько он проживет, сто лет, двести?
     В феврале маршал Градов как член группы  военных экспертов летал в Крым
на совещание Большой Тройки. На аэродроме в  Саки вместе с союзническим  top
brass встречал Рузвельта. Президента выкатили из "священной коровы" бледным,
с темными подглазьями, что называется, не жилец. Среди военных и журналистов
в Ялте  ходили разговоры, что  Сталин совсем  перестал считаться  с  больным
американцем.  Даже  и  на здорового британца  рычит.  Предъявляет  наглейшие
требования.  Настаивает,  например,  на   том,  чтобы  Советский   Союз  был
представлен  в  ООН шестнадцатью делегациями,  по числу  союзных  республик.
Самую  же  неудержимую  и непреклонную наглость  выказывает  всякий  раз  по
"польскому вопросу".  Видимо,  потому что  давно уже  считает  Польшу  своей
собственностью. Выказывает  самое оскорбительное презрение к "эмигрантикам",
к  Станиславу  Миколайчику,  бойцов  Армии  Крайовой   называет  пособниками
оккупантов, отвергая любые компромиссы, робко предложенные Рузвельтом.
     Ну а сейчас  похоже на то, думал Никита, что приближается уже полнейшее
сталинское  изнасилование Польши. Комитеты лондонского правительства повсюду
разгоняются.  Шуруют  особисты.  Разоружаются  группировки АК. Оставшимся не
остается другого выбора, как драться против отступающих немцев и наступающих
русских.
     Черт побери, почему я  опять  оказался на берегах этого  предательского
моря? Опять  передо  мной страшный выбор, и теперь  мне  уже не найти такого
однозначного решения, как в двадцать первом году!
     В  ходе недавнего наступления через Данцигский коридор в зоне  действий
Резервного  фронта  оказалась дивизия АК. Ее  разрозненные