ушатся  дома,  гибнут люди, кажется, пора НКВД прекратить охоту на своих, а
Америка, возможно, будет нашим союзником в этой войне.
     Всеобщее внимание в  подземелье стала  привлекать какая-то малопонятная
буча,  заварившаяся  возле  эскалаторов.  Там  что-то  кричали,  размахивали
руками,  куда-то  рвались,  кого-то  сдерживали.   Какая-то   дикая  тревога
молниеносно  распространялась по  гигантскому  бомбоубежищу. Может быть, нас
завалило, спокойно подумал Рестон.  В Испании ему как-то пришлось побывать в
подобной  ситуации,  но,  конечно,  не на такой  глубине. Тревога  между тем
докатилась и до  его собеседницы, она на мгновение закрыла глаза  ладонями и
что-то  быстро  беззвучно прошептала,  как будто  короткую  молитву.  Рестон
ничего не понимал из поднявшихся вокруг криков, кроме "Спокойно, товарищи!",
"Товарищи,  без паники!". Все  остальное  -- вроде "Пошел ты  на хуй!", "Дай
пройти, сука!" -- тонуло в общем хаотическом хоре.
     -- Что случилось, Нина? -- спросил он.
     -- Народ перепуган,  -- ответила  она. --  Прошли слухи,  что  в Москве
высаживаются немецкие парашютисты, что город уже частично захвачен...
     -- Они на  самом  деле  так боятся немцев? --  спросил  он. Этот вопрос
занимал  его  с  самого начала войны  на Востоке: боятся ли  рядовые русские
прихода немцев?
     --  Ну, конечно! --  воскликнула она и с удивлением на него посмотрела.
Как же, мол, иначе?
     -- И  вы,  Нина, тоже? -- осторожно спросил он. -- Вы тоже думаете, что
немцы будут... -- Он все-таки не осмелился завершить свой вопрос.
     -- А-а, -- протянула она, -- я понимаю, что вы имеете в виду...
     Она  задумалась  на  минуту,  потом  постаралась  худо-бедно  перевести
четверостишие, что недавно слышала от подвыпившего автора Коли Глазкова:
     "Господи,  вступись Ты за  Советы! Защити ты нас от высших рас.  Потому
что все Твои заветы Гитлер нарушает чаще нас..."
     -- Чаще нас... -- повторила она.
     "Вы в этом уверены?" -- хотел было спросить Рестон, но  воздержался. Он
смотрел на  профиль Нины,  и  его  посещали  мысли,  которые  он  всю  жизнь
презрительно   отбрасывал,  начиная   еще   со   студенческой   поры,  когда
распростился с любовными иллюзиями, мысли, в общем-то  полностью  неуместные
на  многометровой  глубине  в  советской столице под нацистской бомбежкой. Я
встретил наконец-то свою женщину,  думал он. Вот наконец-то, в пятьдесят два
года,  встретил  свою  женщину.  Вся  моя  жизнь  до нее, с моим холостяцким
эгоизмом,  со всеми  моими  привычками, с  так называемой  свободой,  с  так
называемым сексом, была свинством,  потому  что в ней не  было этой женщины.
Мне нужно жить с этой женщиной и вовсе не  для секса в первую очередь, а для
того, чтобы заботиться о ней. В моей жизни должен быть кто-то, чтобы я о нем
заботился,  а именно  вот  эта женщина, Нина, с ее дочкой. Нет-нет, пока  не
поздно,  невзирая  на  все  разгорающуюся  войну или  именно потому, что она
сейчас разгорается, я должен все перевернуть в своей пустой и затхлой жизни.
Именно она выбросит на помойку все мои дурацкие кастовые и клубные привычки,
фетиши,  продует,  прочистит  все  эти  пустоты,  заполнит  их  своим  столь
очевидным  артистизмом,  своей легкой  походкой, которую  я еще не видел, но
могу  себе представить  по очертаниям ее бедер и голеней под этим  клетчатым
пледом. Мы с ней и с ее дочкой куда-нибудь сбежим, ну, скажем, в Португалию,
на  ту полоску побережья  к  северу от  Лиссабона, я буду  иногда выезжать в
воюющие страны и возвращаться к ней.
     Такие, столь  не  свойственные  ему  мечты  проносились  в  воображении
Тоунсенда  Рестона,  пока он  вдруг не  сообразил, что  приближается в  этом
стремительном волшебном  плавании  к большому  подводному  камню.  Муж, черт
возьми! Ведь у нее есть муж, хирург в действующей армии. Почему я так быстро
решил,  что она предназначена для меня,  когда она предназначена  для своего
мужа? Тут его воображение стали  посещать некоторые мерзости. Муж на фронте,
под огнем, у него есть большие шансы стать добычей  немецкого стрелка. Ну, и
потом,  что  такое  какой-то  русский  врачишка  по  сравнению  с  известным
международным  журналистом?  Что  такое  их  жалкие  московские коммунальные
квартиры по  сравнению с рестоновским фамильным домом на Cape Cod, не говоря
уже о всех возможностях, которые откроет ей мой  банковский счет? Вот это уж
гадость, оборвал он тут себя. Для нее это все ничего не значит, иначе она не
была бы  моей женщиной, а ведь она --  это как раз то, о чем я мечтал  еще в
молодом, столь постыдном романтическом  периоде, о котором  я всю свою жизнь
старался забыть...
     Между тем, пока он предавался этим столь неуместным мечтам, в подземной
станции нарастало паническое настроение.  Вдруг  пробежал слух, что немецкие
танки прорвались, что уже занято Тушино, что Кремль разбомбили до последнего
кирпича, что город весь  горит, а какие-то банды разбивают магазины и грабят
дома, а какие-то отряды, то ли свои, то ли немецкие,  в бомбоубежища пускают
газ. Вдруг возникли  оглушительные  вопли:  "Давай  на выход! Спасайся,  кто
может!"
     Толпа   повскакала   на   ноги,  стала   хаотически  раскачиваться,  то
устремляясь  к эскалаторам,  то  останавливаясь перед  безнадежной  пробкой.
Мальчишки пытались пролезть между ног или  по головам. Их пинали, стаскивали
с  плеч. Стоял оглушительный визг, рыдали  старухи, то там  то сям возникали
драки.
     Людей, казалось, охватил  ужас  клаустрофобии, ими двигал  только ужас,
слепое желание выбраться из подземного мешка.
     Нину трясло, как в лихорадке, она обхватила за плечи Елку, прижала ее к
себе и только об одном заботилась -- как бы у нее не отбили дочку, как бы не
потерять ее в  толпе. Она уже  и думать забыла о своем  приятном  соседе  и,
когда Рестон крикнул ей, чтобы она держалась за ним, глянула на него с таким
диким неузнаванием,  что он  даже  отшатнулся.  Вдруг,  словно  кто-то вышиб
пробку, толпу понесло. Рестон,  как ни старался он быть  рядом с  Ниной, был
выброшен на другую лестницу. Некоторое время  он еще видел среди стремящихся
наверх голов ее спутавшуюся гривку, потом она пропала. Он еще надеялся найти
ее на поверхности и, оказавшись в вестибюле, стал кричать:
     -- Nina, ou etes-vous?! Repondes, sil vous plait! Repondes done!
     Нина, где вы?! Ответьте, пожалуйста! Ответьте же (фр.)
     Ничего, однако, он не услышал  в ответ. Вскоре, после жесточайшей давки
в вестибюле, его вынесло на улицу,  и здесь он снова ничего не увидел, кроме
мрака,  разбегающихся в разные стороны фигур,  и  ничего  не услышал,  кроме
проклятий  и  подвывания сирен, и ничего  не почувствовал,  кроме  холодного
дождя за  воротником, дождя, наполнившего его тоской, отчаянием и  стыдом за
свои  столь  странные  подземные  мечтания,  несомненно связанные  с началом
мужского  увядания.  Налет, кажется,  уже  кончался, взрывов больше  не было
слышно,  и вспышек  в небе стало  меньше, в  проходящих  сквозь  тучи  лучах
прожекторов появилась некоторая томность.
     Он  поднял  воротник  и  зашагал  вниз  по  Горькой  улице,  в  сторону
посольства.
     -- Nina, Nina, --  бормотал  он. -- She's an  interesting person, isn't
she? Should I try  to find her?  Nina... Gosh,  I lost her last name... Nina
who?
     Нина,  Нина.  Интересная  личность,  не так ли?  Попытаться  найти  ее?
Нина... О, я забыл ее фамилию... Нина... Как дальше? (англ.)

        "ГЛАВА III ПОДЗЕМНЫЙ БИВУАК"

     Первая  волна паники,  охватившая  Москву,  улеглась,  но  приближалась
вторая, сокрушающая, как цунами, ростом в десять этажей, запомнившееся потом
надолго  16  октября  1941  года.  В  промежутке  между  этими   волнами,  в
сравнительно спокойную ночь, наше повествование снова приблизилось к станции
метро "Площадь Маяковского".
     На  этот  раз  все  подходы к ней были  перекрыты  военными  патрулями.
Москвичей,  привычно  уже  направлявшихся  туда  на  ночевку,  заворачивали.
"Граждане,   станция  "Маяковская"  сегодня   закрыта.  Используйте   другие
бомбоубежища". Ну, не  иначе как взрыв какой-нибудь, думали москвичи, прорыв
воды или канализации.
     Станция между тем  была в полном порядке, больше того, сияла в ту  ночь
пугающей  чистотой. Медленно и надежно  скатывалась  вниз  одна  из  лестниц
эскалатора. Тускловато, но ровно горели на лестнице фонари, похожие  на чаши
языческого храма. Привычно, как в мирное время, светились надписи:
     "Стойте  справа,  проходите  слева!", "Держитесь  за перила",  названия
станций   --   "Белорусская",   "Динамо",   "Аэропорт",   "Сокол",  "Площадь
Свердлова",  пересадка  на  "Охотный ряд",  "Библиотека им. Ленина", "Дворец
Советов", "Парк культуры им. Горького".
     Вскоре  после   полуночи   к   станции   подъехало  несколько  кургузых
бронированных автомобилей командующих фронтами и сопровождающего состава. Из
машин  вышли  и  направились  внутрь  командующий  Западным  фронтом  Жуков,
командующий Брянским  фронтом Еременко, генералы Конев, Лелюшенко,  Говоров,
Акимов.
     Жуков шел впереди, низкий, кривоногий, кожаное пальто обтягивало мощный
зад,  вислые плечи, в стеклянных дверях  метро мелькнуло  отражение  мрачных
фортификаций  его лица. Генералы поехали вниз. Царила полная  тишина, только
ритмично, чуть-чуть постукивал механизм эскалатора.
     Весь орнамент гранитного пола  был на этот  раз чист и матово  светился
под тусклыми плафонами. В огромном отдалении станции смутно различался белый
бюст. Думал ли когда-нибудь "красивый, двадцатидвухлетний", в желтой кофте и
с моноклем в глазу, что обернется божком в подземном народном капище?
     Генералы  медленно  прогуливались  под  стальными  колоннами. Никто  не
разговаривал.  Жуков  по-прежнему  держался чуть  впереди группы.  Иногда он
поднимал левую руку, правой отгибал рукав кожана  и  смотрел  на  светящиеся
часы. Тогда  и  другие генералы поглядывали  на  свои часы. Прошло не  менее
десяти минут, прежде чем  в  тоннеле  со стороны центра послышался несильный
шум приближающегося  поезда. Медленно  выехал из тоннеля и остановился вдоль
платформы обычный пассажирский поезд с пустыми или почти пустыми вагонами. В
одном  из  таких  почти  пустых  вагонов  сидели члены  Политбюро  ЦК ВКП(б)
Молотов,  Каганович,  Ворошилов,  Берия,  Хрущев...  вместе  с  ними  прибыл
большой,  как  ломовик,  маршал Тимошенко Семен  Константинович.  Генералам,
которые давно уже не  пользовались  городским  транспортом, способ  прибытия
вождей к  месту встречи не  показался  чем-то  уж  очень-то экстравагантным,
адъютанты же были поражены несопоставимостью понятий: обычный поезд метро, а
в нем мифические "портреты"!
     Открылись  пневматические  двери. Жуков сумрачно смотрел на  выходящих.
Сталина  среди них  опять  не  было.  Не  удержавшись,  он  произнес  вслух:
"Товарища Сталина опять нет..." Еременко молча на  него покосился. В  случае
появления  Сталина  Жуков  собирался скомандовать  "смирно" и затем от имени
всех  присутствующих отчеканить  шаг  и отрапортовать  о явке по всей форме.
Жуков, только что назначенный главкомом Западного  фронта, всеми признавался
старшим.  Теперь он  не  скомандовал "смирно",  и все  генералы  остались  в
произвольных позах.
     Сейчас у них на физиономиях  появятся отеческие улыбки,  с  отвращением
подумал Жуков. Вот чего я  не переношу, это их отеческих улыбок.  "Гады", --
подумал  он  вдруг, неожиданно для себя самого,  и взял под козырек, вполне,
впрочем, небрежно, отнюдь не по форме.
     -- Командование  Западным и Брянским  фронтами по  приказанию Политбюро
ВКП(б) прибыло, -- сказал он опять же без всякого теплого чувства к народным
кумирам. "В мирное время за один этот тон я бы полетел  вверх тормашками, --
мелькнуло в мыслях. -- Сейчас, впрочем, война. Сейчас я им нужен больше, чем
они мне".
     Отеческих улыбок на этот раз не наблюдалось. Молотов пожал ему руку:
     -- Давайте, товарищи, сразу приступим к делу!
     Он прошел вперед, в глубину зала, где уже, неизвестно  откуда, появился
большой длинный стол для  совещаний, две дюжины стульев,  переносные  лампы,
стенды с военными картами.
     Все расселись. Молотов и Жуков  смотрели  через стол друг на друга, два
сильно укрепленных каменных лица, эмоции даже в щелочки не проблескивали.
     --   Товарищ  Сталин  просил  передать  вам  горячий  привет,  товарищи
генералы, --  сказал  Молотов.  -- Он  следит за каждым моментом в  развитии
ситуации и готовит ключевую встречу Совета Обороны с командующими  фронтов и
армий. Пока что мы должны решить текущие оперативные задачи.
     "Врет, скотина",  -- подумал  Жуков.  Ни одна  складка  на его  лице не
изменила общей  твердокаменной  диспозиции. "Почему даже нам не говорят, что
на  самом деле  происходит  со  Сталиным?  Может  быть, он давно уже сидит в
Куйбышеве? "Текущие оперативные задачи", экий пустяк! Тогда зачем  назначать
совещание в метро? Зачем темнить даже с теми, с кем совсем не  надо темнить?
От этих "оперативных задач" сейчас зависит все. Сбежать не удастся никому".
     -- Георгий Константинович, члены Политбюро хотели бы, чтобы вы доложили
обстановку, -- сказал Ворошилов.
     Жуков чуть повернул голову  к нему.  "И этот  болван хитрит, -- подумал
он. -- Доложи,  мол, им,  я-то,  мол, и сам  все  знаю.  А кто видел тебя на
фронте, "первый  красный офицер"?" Он кивнул, встал и четкими шагами подошел
к  одной из  карт. Ему  показалось, что по  членам Политбюро прошел какой-то
алюминиевый  шелест:   карта,  к  которой  подошел  Жуков,  представляла  не
центральные области, а  попросту  Подмосковье, то есть  ближайшие  подступы.
Слепо отсвечивающее пенсне Берии следовало за его указкой. Указка уперлась в
Можайск.
     -- После  захвата Калуги  танки Гудериана выходят  на Можайск, -- начал
говорить  Жуков  с  полным  бесстрастием,  как будто  на  лекции  в  военной
академии. --  В  районе  Малоярославца нам удалось  собрать  группу войск из
состава Сорок третьей  армии.  В нее входят сто десятая стрелковая  дивизия,
семнадцатая   танковая   бригада.    Подольское   пехотное    и   Подольское
пулеметно-артиллерийское  училища, два батальона запасного  поляка. Здесь мы
еще  держимся,  хотя  моральное  состояние войск оставляет  желать  лучшего.
Солдаты деморализованы бесконечными налетами пикировщиков "штукас".
     У Кагановича  при  этих словах на  мгновение приподнялись  брови,  чуть
выехали  вперед  маленькие  усики-подносники, столь модные в тридцатые  годы
среди руководителей европейских  государств. Движение волосистых частей лица
выражало бы  даже  комическое  удивление,  если  бы  не тяжелый, как рельса,
взгляд  "железного  наркома".  Чем он  был недоволен,  завывающими "штукас",
вертикально падающими на  наших покинутых  "сталинскими соколами" ваньков, а
потом,  оставив за  собой  смертоносный  подол  взрывчатки и  свинца,  резко
уходящими  вверх, или  старорежимным  словом "солдаты",  которое командующий
употребил  вместо  милых  сердцу   коммуниста,  овеянных  славой   революции
"красноармейцев"?
     Жуков сказал  еще несколько  слов о подавляющем  превосходстве немцев в
воздухе. Может  быть,  они  уже  знают об этом,  как знает каждый  солдат на
фронте и миллионы людей  в оккупированной зоне, а может  быть,  и не  знают,
тогда будет полезно узнать.
     Он продолжал огорчать вождей  дальнейшими откровенностями, деталями, до
которых государственные мужи могли  не дойти среди грандиозных  задач.  Наши
танки не выдерживают ни малейшей встречи с немецкими "T-III",  не говоря уже
о "T-IV". "Тридцатьчетверок" пока  очень  мало,  КВ  мы вообще  не видим  на
фронте. Это  замечание  было прямым  пинком  в зад Ворошилову: танк KB (Клим
Ворошилов) был, разумеется, его любимым детищем. Самое же ужасное состоит  в
резкой  нехватке  кадрового командного  состава.  Недостаточная  подготовка,
полное отсутствие боевого опыта  у многих командиров приводят к бесчисленным
неверным  решениям на  уровне  полка и  выше  и,  в  совокупности с  прочими
факторами,   к   развалу   фронта,  образованию  "котлов",   актам  массовой
капитуляции, к прямой измене.
     "Как  разговорился человек, --  думал  Берия,  глядя  на  малоприятного
русского  мужика в генеральской  одежде. -- Как сильно разговорился. Вот вам
война, как разговорились люди".
     -- Я вас правильно понял, товарищ Жуков, что главный вопрос  состоит  в
том, как остановить танки Гудериана? -- спросил он.
     Жуков  повернулся к  отсвечивающему пенсне.  Ему  хотелось  усмехнуться
прямо  в эти  страшные стеклышки, но он вообще-то не  очень умел усмехаться.
"Главный  вопрос сейчас стоит не перед нами, а перед Гудерианом, --  подумал
он. -- Хватит ли у него горючего еще на две недели, чтобы взять Москву?" Как
военный, Жуков  понимал, что в принципе остановить немцев  под Москвой может
только неудачное  для них стечение  обстоятельств,  какой-то  их собственный
просчет, но  уж никак не  сопротивление дезорганизованной Красной  Армии. Он
этого, однако, не сказал, иначе немедленно зачислили бы в "пораженцы", а  то
и еще черт знает какой лапши навешали бы на уши, как в тридцать седьмом.
     -- Говоря о тактической диспозиции, товарищ Берия, -- сказал  он, -- мы
должны уметь влезть в шкуру противника  и вообразить, какие перед ним  стоят
трудности.   А  трудности  у  него  есть,   в  частности,  очень  растянутые
коммуникации...
     Жуков еще  говорил некоторое время и показывал указкой как  бы с  точки
зрения генерал-фельдмаршала  фон Бока, пока не  понял, что этим он нагнал на
вождей еще большего страха.
     -- В общем, товарищи, положение у нас очень серьезное, если не  сказать
отчаянное. -- Он  положил указку,  вернулся, отстучав шесть раз  сапогами по
плитам, к столу, сел и добавил: -- Но все ж таки пока еще не безнадежное.
     Минуту  или две  царило молчание.  Члены Политбюро, как всегда, боялись
друг друга. Тимошенко  вообще, казалось,  жабу проглотил, сидел Собакевичем.
Генералы  тоже  опасались  друг  друга и  боялись  членов Политбюро. Каждый,
однако, чувствовал, что  этот "внутренний" страх  все-таки несколько ослабел
благодаря страху "внешнему", приближению безжалостного врага  извне, который
плевать хотел на все их  византийские интриги  и  тонкости  кремледворства и
просто одним ударом уничтожит их всех, со всей советской Византией.
     -- А  что  же  народное ополчение? -- спросил Каганович. --  Может  оно
сыграть какую-нибудь роль?
     Генералы переглянулись. Народное ополчение, тысячи необученных "шпаков"
с одной  винтовкой на десятерых,  лучше бы перестали губить людей  и смешить
немцев.
     --  Это  несерьезно! --  вдруг  по-солдатски рубанул  генерал-полковник
Конев. -- Бородинской битвы нам организовать на этот раз не удастся.
     Вожди  сидели  насупившись.  Даже  если  бы  и удалось  устроить  новое
Бородино,  оно при  всей  своей исторической славе мало  их устраивало,  ибо
привело  -- хочешь не  хочешь  -- к  падению Москвы,  что все-таки  тогда, в
восемьсот  двенадцатом, было не  так страшно,  потому  что  правительство-то
сидело  в  Петербурге и ему ничего не  угрожало,  а сейчас угроза направлена
прямо на них, на высочайшее правительство!
     Жуков  вдруг почувствовал прилив какого-то мрачного  вдохновения. Может
быть,  упоминание Бородина  было  тому  причиной,  а  может  быть,  все, что
накопилось за последние недели,  все унижения перед чужеземной силой и дикое
желание отвратить неотвратимое, но он  вдруг отбросил все околичности, через
которые всегда  приходилось  пробираться на  встречах  с высшими партийцами,
решил взять все совещание в свои руки и заговорил почти диктаторским тоном:
     -- Времени у нас  осталось  очень мало.  Перегруппировывать войска  под
беспрерывным  ураганным  огнем невозможно.  Единственное,  чем можно реально
остановить  бегство и  капитуляцию, это  заградительные батальоны за  линией
фронта. И они должны действов