глядя на  дорогую,  тяжелую,
великолепную  вещь, лежащую на ладони,  -- мне иногда кажется, что далеко не
всем вождям нравятся слишком бодрые командармы.
     Вуйнович   затянулся  длинной  папиросой  "Северная   Пальмира",  потом
отшвырнул ее в сторону.
     --  Особенно усердствует  Сталин,  --  резко  заговорил он. --  Партия,
видите ли, не  может  себе позволить  болезни командарма  Фрунзе. Может быть
Ильич был не прав, а, Никита? Может быть, "это повар" не собирается готовить
"слишком  острые  блюда"? Или как раз  наоборот,  собирается, а  потому  так
свирепо настроен против диеты и за нож?!
     Градов  положил  руку  на плечо разволновавшегося  друга  -- "спокойно,
спокойно", -- выразительно посмотрел по сторонам...
     В  этот  момент из  аптеки  выпорхнула  Вероника, красотка  в котиковой
шубке,   сигналящая  вспышками  голубых  глаз,   будто  приближающаяся  яхта
низвергнутого монарха. Пошутила очень некстати:
     -- Товарищи командиры, что за лица? Готовится военный переворот?
     Вуйнович взял  у  нее из рук довольно тяжелую  сумку, -- чем это  можно
обзавестись  в  аптеке  таким  увесистым?  -- и они  пошли  по  театральному
проезду, вниз мимо памятника Первопечатнику в сторону "Метрополя".
     Всякий раз, когда Вуйнович видел  жену  своего друга, он  делал усилие,
чтобы избавится от мгновенных и сильных эротических импульсов. Едва лишь она
появлялась, все  превращалось в притворство. Правдивыми его отношения с этой
женщиной могли быть только в постели или даже... Холодея от  стыда  и тоски,
он осознавал, что готов был сделать  с Вероникой  примерно  то, что  однажды
сделал с одной  барынькой в захваченном эшелоне белых, то  есть повернуть ее
спиной к себе, толкнуть, согнуть, задрать все вверх. Больше того, именно эта
конфигурация вспыхивала перед ним всякий раз, когда он видел Веронику.
     Хамские импульсы, бичевал он себя,  гнусное наследие гражданской войны,
позор для  образованного командира регулярной армии красной  державы. Никита
мой друг и Вероника -- мой дуг, и я... их замечательный друг-притвора.
     Возле "Метрополя"  расстались.  У Вуйновича  в  этом  здании прямо  под
врубелевской  мозаикой  "Принцесса Греза"  была холостяцкая комната. Градовы
поспешили  на  трамвай,  им  предстоял долгий  путь, с тремя  пересадками до
Серебряного Бора.
     Пока тряслись по Тверской в битком набитом вагоне с противными запахами
и взглядами, Никита молчал.
     -- Ну что опять с тобой? -- шепнула Вероника.
     --  Ты кокетничаешь с Вадимом, -- пробормотал  комбриг. --  Я  чувствую
это. Ты сама, может быть не понимаешь, но кокетничаешь.
     Вероника  рассмеялась.  Кто-то  посмотрел   на   нее  с  удовольствием.
Смеющаяся в трамвае красавица. Возврат к  нормальной жизни. Суровая  бабка в
негодовании зажевала губами.
     -- Дурачок, -- нежно шепнула Вероника.
     С прозрачных зеленеющих и  розовеющих  небес летел  редкий  белый  пух,
легкий морозец как будто обещал  гимнастические  и конькобежные радости. Они
проехали  ветхий развал Хорошево, потом  трамвай, уже  полупустой, побежал к
концу  маршрута, к кругу Серебряного Боа. Вековые сосны  парка, подчеркнутое
первой  морозной  пленкой  озеро Бездонка,  заборы  и  дачи, в  которых  уже
зажигались  огни  и   протапливались  печи,  --  неожиданная  идиллия  после
суматошной и, как всегда, отчасти бессмысленной Москвы.
     От круга нужно было еще  пройти  с полверсты  пешком  до  родительского
дома.
     -- Что у тебя такое тяжелое в сумке? -- спросил Никита.
     -- Накупила тебе брому на целый месяц, -- бодренько ответила Вероника и
искоса посмотрела на мужа.
     Страдание, как всегда, сделало смешным его веснушчатое лицо. Он смотрел
себе под ноги.
     -- К чему твой бром, -- пробормотал он.
     -- Перестань,  Никита!  --  рассердилась  она. -- Ты уже  две недели не
споишь после командировки. Этот Кронштадт тебя окончательно измотал!

     Октябрьская  командировка в  морскую крепость выглядела обычной деловой
поездкой  высшего командира  --  спецвагон  до Ленинграда,  оттуда  рейдовым
катером к  причалам  Усть-Рогатки. В  гавани, на  берегу  и в городе  царили
полный порядок, мерная морская налаженность всех служб. Чеканя шаг, в баню и
из бани  проходили взводы чернобушлатников. Иные хором  пели  "Лизавету". На
линкорах отрабатывали приемы  сигнализации.  Пеликанами сновали  над  бухтой
новомодные гидропланы.  Куски времени  отмерялись  для  всех  присутствующих
четкими ударами склянок. Чистый морской, как  бы английский и уж,  во всяком
случае, очень отвлеченный от российской действительности мир.
     Ничто и  никто не  напоминает о событиях четырехлетней давности. Только
один  раз, поднимаясь на форт  "Тотлебен",  он  услышал за спиной  спокойный
голос:
     -- Я вижу, товарищ комбриг, путь вам хорошо знаком.
     Он  резко обернулся  и увидел глаза  старшего артиллериста.  "Вы...  вы
здесь были?.. Тогда? Возможно  ли?". Позднее Никита мучился, осознав, что за
этим недоумением читалось другое: "Почему же не расстреляны?"
     -- Я был в отпуске, -- просто сказал артиллерист, не выражая решительно
никаких эмоций.
     --  А  я  штурмовал  ваш  форт! Поэтому и путь знаю!  --  не без вызова
приподнял  голос  Никита, хотя  и  понимал, что вызов вроде  направлен не по
адресу,  что уж если не  расстрелян артиллерист,  значит, облечен  доверием,
иначе  бы  непременно  разделил судьбу  тех,  кто  отвечал  перед народом  и
революцией за тот яростный антибольшевитский взрыв марта 1921 года.
     Очевидно все-таки  не совсем  не по адресу была  направлена фраза, если
судить по тому, как артиллерист отвел глаза и молча сделал приглашающий жест
вверх по трапу -- прошу, мол, осчастливьте!
     Весь день Никита занимался проверкой установки новых обуховских  орудий
на  фортах  "Тотлебен"  и  "Петр  1",  вместе  с  представителями  завода  и
командования   Балтфлота   вникал  в   документацию   и   устные   пояснения
артиллеристов и только к вечеру,  сославшись на  усталость,  оказался один и
ушел пешком в город.
     Кажется, он  уже  отдавал себе  отчет, что его  тянет  туда, на Якорную
площадь, в центр тогдашних событий.
     С приморского бульвара он обозревал внешний рейд  и  там  серые силуэты
двух гигантов, вроде бы тех самых; как ни старайся, из этих пушек и труб уже
никогда не выбьешь память о ярости линкоров.
     Свежестью и полной промытостью веяло от сентябрьского вечера, от щедрой
воды  вокруг, от бороздящих рейд мелких плавединиц и подмигивающих сигналами
гигантов.
     В те  дни все это  пространство было белым, застывшим будто бы навеки и
зловещим. Линкоры стояли  борт к  борту у стенки,  покрытые льдом  до  самых
верхних  надстроек, со свалявшимся,  прокопченным  снегом на палубах. Никита
ловил себя на том, что даже у него, лазутчика, появляется враждебное чувство
к  замерзшей "Маркизовой луже", как называли Финский залив военморы. По льду
на крепость шли бесконечные цепи карателей в белых халатах.
     Четыре с половиной года спустя, стоя у памятника Петру Великому м глядя
на оживленное половодье,  комбриг РККА Градов поймал  себя на  другой мысли:
начнись тогда мятеж на месяц позже, с ним  бы не совладать. Освободившись из
ледового капкана,  линкоры по чистой воде подошли бы к Ораниенбауму и прямой
наводкой  пресекли  бы все попытки  концентрации  правительственных  сил.  К
"Петропавловску"  и "Севастополю", безусловно, присоединились бы два  других
гиганта, в марте еще торчащие в устье Невы, --  "Гангаут" и "Полтава",  а за
ними  и другие корабли Балтики. Трудно  было поручиться  даже за легендарную
"Аврору", ведь и весь Кронштадт еще  за неделю до мятежа считался оплотом  и
гордостью революции.
     Непобедимость  восставшего   Балтфлота  почти  наверняка  подожгла   бы
бикфордов  шнур и вызвала бы серию взрывов по всей стране.  Тамбовщина и так
уже пылала. Недаром Ленин  считал, что Кронштадт опаснее Деникина, Колчака и
Врангеля  вместе  взятых.  Чистая  вода  принесла  бы гибель  большевистской
республике.
     Нас спас  лед. Исторически  детерминированные  события и  неуправляемые
физические  процессы  природы  находятся  в странной, да что  там  говорить,
просто в возмутительной зависимости.  Лед оказался нашим главным союзником и
при  штурме  Крыма, и при  подавлении Кронштадта.  Не  следует ли  соорудить
памятник льду?  Экая  чушь, законы  классовой борьбы, выстроенные на  базисе
льда, на замедлении бега каких-то жалких молекул!
     Однако вовсе не эти парадоксы были главной мукой комбрига Градова. Дело
было в  том, что он в какие-то определенные и неопределенные  моменты  жизни
вдруг начинал  видеть  в  себе предателя и  едва  ли  не  душителя  свободы.
Казалось  бы,  геройская  миссия была  возложена  на пылкого двадцатилетнего
революционера, в любую минуту не пожалевшего бы жизни за Красную республику,
и по-геройски эта миссия была выполнена, и все-таки...
     Он  медленно  шел вдоль  желтого  с  белыми  колоннами  здания Морского
собрания,  прикладывая  руку  к  козырьку,  расходясь  с военморами, и  даже
улыбался  в ответ на  взгляды  женщин --  Кронштадт  всегда  славился женами
плавсостава,  -- и  вспоминал, как в мартовскую пургу, во мраке, оставив  на
льду белый халат, сшитый из двух простыней, он поднялся на причал, перебежал
бульвар  и пошел вдоль этого здания, фальшивый  моряк,  братишечка что надо,
даже свежая наколка была сделана на груди: "Бронепоезд "Красный партизан".
     Дюжина  сверхсекретных  лазутчиков  была  отобрана  самим   командармом
Тухачевским из  числа  самых  беззаветных. К  моменту  решительного  штурма,
действуя в одиночку, они  должны были выводить из  строя  орудия и открывать
ворота фортов. Дорог был каждый час, над заливом уже начинали гулять влажные
западные ветры.
     В ту ночь он беспрепятственно дошел до явочной квартиры, а утром... вот
утром-то и начались его муки.
     Он  проснулся от звуков оркестра.  По залитой солнцем  улице к  Якорной
площади  маршировала  колонна моряков;  веселые ряшки.  Над ними в  ярчайшем
голубом  послештормовом  небе  рябил  наспех  сделанный транспарант,  вполне
отчетливо предлагавший сокрушительный мартовский лозунг:
     "ДОЛОЙ КОМИССАРОДЕРЖАВИЕ!"
     Знаки восстания были повсюду. Первое, что увидел Никита, когда вышел на
улицу,  имея  в  котомке  два  маузера,  четыре  гранаты  и фальшивый мандат
Севастопольского  флоткома,  были  расклеенные  на  стене  листки  "Известий
Кронштадтского совета" с призывом ревкома, информацией об отражении атак и о
выдаче продовольствия, а также с издевательскими частушками в адрес вождей.

     ... Приезжает сам Калинин,
     Язычище мягок, длинен,
     Он малиновкою пел,
     Но успеха не имел.
     Опасаясь грозных кар,
     Удирает комиссар!
     Беспокоен и угрюм,
     Троцкий шлет ультиматум:
     "Прекратите беспорядок,
     А не то, как куропаток,
     Собрав верную мне рать,
     Прикажу перестрелять!..."
     Но ребята смелы, стойки,
     Комитет избрали, тройки,
     Нога на ногу сидят
     И палят себе, палят!...

     Эти  "ребята"  отрядами,  поодиночке,  толпами продолжали стекаться  на
Якорную,  формируя  у  подножия Морского  собора и вокруг памятника Макарову
огромную толпу черных бескозырок и голубых  воротников. Редкими вкраплениями
в балтийскую  униформу  выделялись солдатские шинели  и  овчинные полушубки.
Сновали мальчишки,  иной раз мелькали и возбужденные лица женщин. Все вместе
это называлось "Кронштадтская команда".
     Играло  несколько оркестров. Они перекрывали постоянно возобновляющуюся
канонаду  с залива. Что  касается большевитских аэропланов, то в общем гаме,
пороховом  и  медном громе  их  моторы были вообще  не  слышны,  а сами  они
казались  каким-то  ярмарочным  аттракционом, хоть  и слетали  с  них  порой
смертоносные пакеты и листовки с угрозами "красного фельдмаршала" Троцкого.
     Настроение  было  праздничным. Никита  не верил  своим  глазам.  Вместо
зловещих   ожесточенных   заговорщиков,   ведомых   вылезшими  из   подполья
белогвардейцами,  он  видел перед  собой  что-то вроде  народного  гульбища,
многие тысячи, охваченные вдохновением.
     Странное  место.  Византийская  громада  собора,  монумент  человеку  в
простом  пальто.  "Амурские  волны"  и  взрывы.  Игрушечные аппараты в небе,
окруженные ватными клочками шрапнельного  огня. Фаталистическая игра или  --
вспомни отца Иоанна! -- новая соборность, исповедь бунта?
     С трибуны долетали крики ораторов:
     -- ... Товарищи, мы обратились по радио ко всему миру!...
     -- ... Большевики врут про французское золото!...
     -- ... Советы без извергов!...
     Едва ли не каждая фраза прерывалась громовым "ура".
     -- Слово имеет предревкома товарищ Петриченко!...
     Из  черных  шинелей на трибуне  выдвинулась грудь,  обтянутая полосатой
тельняшкой. Простуды не  боится. Из маузера отсюда не достанешь. Может быть,
кто-то из наших, из одиннадцати, сейчас целится?
     --   Товарищи,  ставлю  на   голосование  вторую   резолюцию  линкоров!
Ультиматум Троцкого отклонить! Сражаться до победы!...
     Потрясенный  Никита  смотрел  вокруг  на ревущие единым  духом  глотки.
Победа! Победа! Потом  спохватился, стал и сам размахивать шапкой и кричать:
"Победа".   Кто-то   хлопнул  его  по  спине.  Усатый   бывалый  военмор   с
удовольствием взглянул в его молодое лицо.
     -- Поднимем Россию, браток?!
     "Ура", -- еще пуще завопил  Никита и вдруг похолодел, почувствовал, что
кричит искренне, что втянут в воронку массового энтузиазма, что именно здесь
вдруг  впервые  нашел  то,  что так  смутно  искал  все  эти годы  со штурма
"Метрополя" в  1917 году,  когда семнадцатилетним мальчишкой присоединился к
отряду Фрунзе, -- порыв и приобщение к порыву.
     Да ведь  предатели  же, мерзавцы, под  угрозу  поставили саму Революцию
ради  своего флотского  высокомерия, избалованности, анархизма,  всего этого
махновского "Эх, яблочко, кудыт-ты котисся"!  Какие еще  могут быть порывы и
сантименты в отношении этого сброда?!
     Открылись двери  собора,  на паперть  вышел священник с  крестом, стали
выносить  гробы с погибшими при отражении вчерашнего штурма. Оркестр заиграл
"Марсельезу".  Моряки  обнажили  головы. Лазутчик Градов  тоже  снял  шапку.
Момент всеобщей скорби,  мороз  по  коже, дрожь всех мышц -- вот,  очевидно,
предел  всей этой  вакханалии,  четыре  года  злодейств  во  имя  борьбы  со
злодейством, набухание слезных желез... Да ведь это вокруг тебя Новгородское
вече, свободная Русь, и ты ударишь им в спину!...

     ... После того, как все было кончено, Никита, в числе трех уцелевших из
дюжины отряда особого назначения, был награжден золотыми часами  швейцарской
фирмы "Лонжин".  Затем его госпитализировали.  Несколько дней  он метался  в
бреду и беспамятстве; лишь на  мгновение выныривая к обледеневшим веточкам и
снегирям за окном Ораниенбаумского дворца.
     Никто никогда  не  говорил ему ни  о характере,  ни  о подробностях той
горячки.  Он  просто выздоровел  и  вернулся  в  строй.  Кронштадтской  темы
предпочитали не касаться в военных и партийных кругах, хотя и ходили смутные
слухи, что у самого  Ленина на этой  почве  разыгралась  форменная истерика.
Якобы визжал  и хохотал  вождь:  "Рабочих расстреливали, товарищи! Рабочих и
крестьян!"
     Никто,  разумеется, не говорил в "кругах" и о том, что именно Кронштадт
вывел  страну  из  сыпняка  военного  коммунизма,  повернул  ее  к  нэпу  --
отогреться.  Не  случись эта  страшная  передряга,  не  отказались  бы вожди
"всерьез и надолго" от своих теорий.
     Вероника, дочь известного московского адвоката,  была женой  Никиты уже
третий год, и, конечно же, она знала немало об этой тайной ране своего мужа,
хотя  и  понимала,  что   знает  не  все.  В  последние  две  недели,  после
командировки, она стала серьезно опасаться за состояние его нервов. Он почти
не спал, ходил по ночам, без  остановки курил, а когда отключался в каком-то
подобии сна, начинал бормотать заумь, из  которой иногда  выплывали,  словно
призраки, фразы, выкрики и печатные строки кронштадтской вольницы.
     "...  от Завгородина -- двухдневный паек  и пачка махорки; от  Иванова,
кочегара  "Севастополя",  --  шинель;  от  сотрудницы  Ревкома Циммерман  --
папиросы;  от  Путилина,  портово-химическая   лаборатория,   --  одна  пара
сапог..."
     "... Полное доверие командиру батареи товарищу Грибанову!..."
     "... Куполов, ебена мать, Куполова-лекаря не видали, братцы?..."
     "... команда  пришла  в  задумчивость, нужна  литература для  обмена  с
курсантами..."
     "... Подымайся, люд крестьянский!
     Всходит новая заря --
     Сбросим Троцкого оковы,
     Сбросим Ленина-царя..."
     "... Ко всем трудящимся России, ко все трудящимся России..."
     Однажды она, набравшись  смелости, спросила его, не стоит  ли ему выйти
из армии и  поступить  в  университет,  на медицинский факультет, по  стопам
отца,  ведь  ему всего двадцать пять, к  тридцати  годам он будет  настоящим
врачом...  Как  ни  странно, он  не кричал на нее,  а только лишь  задумчиво
покачал  головой -- поздно, Ника,  поздно... Похоже, что он вовсе не возраст
имел в виду.

     Наконец  они подошли к калитке  дачи, на которой, как в старые времена,
только  без ятей,  красовалась медная табличка с  гравировкой "Доктор Б.  Н.
Градов".  За  калиткой  мощеная  кирпичом  дорожка,  описывая  между   сосен
латинскую  "S", подходила к  крыльцу, к добротно обитым клеенкой  дверям,  к
большому двухэтажному дому с мансардой, террасой и флигелем.
     Переступая  порог  этого  дома, всякий  подумал бы: вот остров здравого
смысла,  порядочности, сущий оплот  светлых  сил  российской  интеллигенции.
Градов-старший,  Борис Никитич,  профессор Первого медицинского  института и
старший  консультант Солдатенковской  больницы,  считался  одним  из  лучших
хирургов  Москвы. С  такими специалистами даже творцы истории вынуждены были
считаться. Партия  знала, что, хотя  ее вожди  сравнительно молоды, здоровье
многих  из них  подорвано подпольной работой, арестами, ссылками,  арестами,
ранениями, а потому  светилам  медицины всегда выказывалось особое уважение.
Даже  и в годы военного коммунизма среди частично  разобранных на  дров  дач
Серебряного Бора градовский дом всегда поддерживал свой очаг и свет в окнах,
ну а теперь-то, среди нэповского процветания, все вообще как бы вернулось на
круги  своя,  к  "допещерному", как выражался друг  дома Леонид Валентинович
Пулково, периоду истории. Постоянно,  например, звучал рояль. Хозяйка,  Мэри
Вахтанговна,  когда-то кончавшая  консерваторию по  классу фортепиано ("увы,
моими главными концертами оказались Никитка, Кирилка  и Нинка"), не упускала
ни единой  возможности погрузиться в музыку. "Шопеном  Мэри отгоняет леших",
-- шутил профессор.
     Разгуливал по  коврам огромный  и  благожелательнейший  немецкий  овчар
Пифагор. Из библиотеки обычно доносились мужские голоса -- вековечный  "спор
славян". Няня, сыгравшая весьма немалую роль в трех "главных концертах" Мэри
Вахтанговны,   проходила   по   комнатам   со  стопами   чистого  белья  или
рассчитывалась в прихожей за принесенные на дом молоко и сметану.
     Никита повесил на оленьи рога шубку Вероники и свою шинель, что весила,
пожалуй, в  пять раз тяжелее  собрания котиков. Он постарался тихо, чтобы не
сорвать Шопена, пройти за женой на мансарду, однако мать услышала и крикнула
своим на редкость молодым голосом:
     -- Никитушка, Никушка, учтите, сегодня за ужином полный сбор!
     На мансарде, из окна которой видна была излучина Москвы-реки и купола в
Хорошеве и  на Соколе, он стал раздевать жену. Он целовал ее плечи, нежность
и  сладостная  тяга,  казалось,  вытесняли  мрак  Кронштадта.  Как  все-таки
замечательно, что  женщины снова могут покупать шелковое белье. Что ж, может
быть, Вуйнович прав, говоря, что в  подавлении "братвы" начала  возро