зраста и постарше,  ребятами, которые  свободное  после  работы  в
разных  "почтовых ящиках" время проводили в  Ленинке  за чтением философской
литературы.  Много спорили  о прошлом,  об  исторических судьбах  России,  о
характере   русского   человека  и  человека  вообще.  Обменивались  старыми
изданиями  Достоевского и  Фрейда. Средняя школа  и вузы все-таки  оставляют
сейчас  в образовании  молодого  человека много  белых  пятен. Хочешь  стать
мыслящей личностью, без  самообразования не обойтись,  а в Ленинке, если там
работаешь и постепенно становишься своим человеком,  можно получить доступ к
уникальным, чаще всего закрытым, печатным материалам. В конце концов  в этой
группе знакомых читателей образовался  интеллектуальный костяк, который стал
собираться для обмена мнениями на квартирах или, в теплое время, за городом,
на  Истре или  на Клязьме, под рыбалку или под  костерок с бутылочкой, и все
это называлось, разумеется не для афиширования,  а так, между собой, "кружок
Достоевского".
     Как ни странно, именно на членов этого кружка натолкнулся в ту памятную
метельную ночь мастер спорта Боря Градов. Он-то их принял за обычных барыг и
похабников,  а  они  просто-напросто  собрались в "Москве" для  того,  чтобы
обмыть  крупную премию,  которую получил  их  товарищ  Николай,  инженер  по
самолетным  крыльям.   Конечно,   все  тогда,  во  втором  часу  ночи,  были
основательно  под  газом,  однако  рассказ  Николая  о  его  приключениях  в
Сокольниках вовсе не был бахвальством и издевательством.  Он стал делиться с
друзьями своим недавним опытом, поскольку ему показалось, что в этой истории
сложилась  весьма  "Достоевская"  ситуация. Вот  такой  произошел  разнобой:
вместо того  чтобы опознать в  Борисе Градове  человека  с  довольно сильной
интеллектуальной потенцией, его приняли за стилягу, который напрашивается.
     Разъяснив  все  эти дела  старому другу,  Александр  Шереметьев  как-то
сказал,  что, по  его  мнению,  Борис вполне мог  бы стать одним  из  членов
"кружка  Достоевского" и  даже  подружиться  все с  тем же  самым  Николаем,
который, разумеется, еще  со школьных лет носил  в районе  Зубовской площади
кличку Большущий.
     А  почему  бы  нет, вполне  возможно, что  эти типусы -- вполне славные
ребята. Боря Градов  в эти дни  готов был обнять весь мир. В  сокрушительной
американской куртке  он  прогуливался  по  улице Горького  или  по  Невскому
проспекту  в Ленинграде,  куда  нередко  ездил  в двухместном купе  "Красной
стрелы" со  своей красавицей Верой  Гордой. Все у него прекрасно получалось,
везде успевал, даже зачеты институтские больше на шее не висели. Больше стал
и  на  льду заниматься  к предстоящим  соревнованиям  конца  зимы; особенно,
конечно,  усердствовал, когда  Вера  приходила  на  стадион  и  хлопала  ему
меховыми  рукавицами.  Значительно  меньше  стал кирять,  потому  что  исчез
главный  стимул  пьянства --  задерзить, заинтриговать  и  потом  заполонить
демимо-дентную красавицу  певицу в  луче  прожектора.  Эта  la femme  fatale
теперь   превратилась   в  нежнейшее  и  преданнейшее  существо.  Блаженство
переполняло  его,  и  он  побаивался:  не  слишком ли  сильно  перебирает  в
безоблачности, не возмутится ли природа?
     Тучки, впрочем, иногда набегали, закручивались  самумчиками ревности: а
вдруг она вот так же, как со мной,  с  ходу, в темпе, кому-нибудь  еще дает,
где попало: в лифте, в поезде, на лестнице  -- что  ей стоит?  Она мгновенно
ощущала  закручивание  этих  туч,  садилась  к  нему  на  колени,  увещевала
щекочущим  шепотом  в  ушную  раковину.  Перестань  торчать  в  ресторане  и
караулить! Разве ты не видишь,  что  я влюблена  в  тебя, как кошка, даже  и
подумать не могу ни о ком другом. У меня и вообще-то до тебя никого не было.
Нет,  не  вру,  а  просто  так ощущаю,  все,  что  было,  из  памяти  просто
вычеркнула!
     Все-таки к концу программы он шел ее встречать в гостиницу. Завсегдатаи
сразу смекнули,  что  Горда переменилась, завела себе  мальчика, и больше не
беспокоили.  Остались,  однако,  заезжие  безумцы,   всякие  там  полярники,
летчики, моряки,  закавказские  директора  и партработники,  с этими  иногда
приходилось  проводить сеансы самбо,  хотя Вера сердилась, говоря, что она и
сама с этим дурачьем легко справится.
     Он  хотел,  чтобы  она переехала  к нему, что называется, с вещами. Она
хоть  и проводила  на Горького большую часть  своего  времени,  с вещами  --
отказывалась.  Иной  раз,   чаще  всего   по   воскресеньям,  она  исчезала,
отправлялась куда-то  на такси, никогда не позволяла Борису заводить "хорьх"
ради этих  оказий. Как он понял, в доградовское время  она жила на два дома:
где-то  был заброшенный  муж  ("Ну жалкое существо, ну  просто самое  жалкое
существо!"), а  в  другом  месте  обреталась в  трущобной коммуналке любимая
тетка, старшая сестра умершей матери.  Утонченная, прелестная,  беззащитная,
вся семья пропала на  Колыме. Вот эта тетка,  похоже, была главным предметом
Beриных забот.
     Где-то в пучинах Москвы обретался и ее отец, но это была полумифическая
личность,    старый    холостяк,   чудак,   бывший    футурист,    а    ныне
профессор-шекспиролог. Оказалось,  что  сценическое имя  Горда не с  потолка
слетело,  а  было  взято от  настоящей  отцовской  фамилии  Гординер. Звучит
по-еврейски, но мы  не евреи, настойчиво повторяла  Вера, скорее уж шляхтичи
польские. В  общем-то  отец  из-за каких-то  старых распрей  с туберкулезной
маменькой единственную дочку Веру почти не признавал, во время ее визитов --
очень  редких,  может  быть не чаще одного  раза  в  год,  -- держался сухо,
отчужденно. Исключительным высокомерием по  отношению к  ней отличался и его
мыслящий кот Велимир.
     -- Вот  ты, Бабочка, во мне  свою  маму  Веронику  компенсируешь...  --
однажды вполне небрежно  сказала она, -- а мне отца  никто  не компенсирует,
потому что у меня его и не было никогда.
     Борис задохнулся. Во-первых,  откуда она  узнала его детское, смешное и
немного,  в самом деле,  по нынешним-то временам,  по отношению-то к офицеру
разведки  и  мастеру   спорта   обескураживающее  прозвище?   А   во-вторых,
оказывается, самый его  глубоко подкожный секрет, то, в  чем и  самому  себе
почти никогда не признавался, оказывается, для нее вовсе и не секрет. Ну да,
это ведь так  и было: в  первый же момент, когда он ее увидел, она  поразила
его  сходством  с матерью.  Может  быть,  сейчас в  своем  Коннектикуте мать
наконец-то  постарела,  ведь ей  уже  сорок семь,  но он  ее  помнил  только
молодой,  ослепительной  Вероникой.  Потому-то  и еле  сдерживался тогда,  в
первую ночь с Гордой, чтобы не выкрикнуть: "Мамочка, мамочка моя!"
     Оказалось, что  Вера даже один раз видела его  мать. Да-да, это было  в
конце 1945-го. Она  тогда уже пела в "Савое", и  там был банкет американских
союзников,  и  она пела  по-английски  из  "Серенады"  и  из  "Джорджа".  Не
исключено, что она даже видела Бабочкиного отчима,  во всяком случае это был
длинный,  немолодой полковник,  с которым  его мать в  тот  вечер  все время
танцевала, настоящий джентльмен. А Вероника... ох, это была женщина... какой
класс... как я мечтала тогда, вот бы  мне стать когда-нибудь  такой, как эта
знаменитая маршальша Градова, вот бы  мне  выйти замуж  за американца! Слава
Богу, что не вышла, а то я бы не встретила тебя, мой сыночек Бабочка!
     Тут она начинала  бурно и  лукаво хохотать, чтобы спровоцировать его на
очередную атаку,  и,  надо сказать, никогда эти провокации не оставались без
ответа.
     Впрочем,  однажды  она  пришла печальной  и,  заведя разговор о матери,
старалась показать всем  своим видом, что  сейчас не до излияний  подспудных
чувств и не до эротики.
     --  Ты должен быть  осторожен, Боря, -- сказала  она.  -- Каждый момент
должен быть начеку. За тобой  очень пристально наблюдают. Для тебя, конечно,
не  секрет, что  у нас  почти  все музыканты,  да  и  вообще  весь  персонал
гостиницы, по  негласному договору обязаны являться к этим, ну, определенным
товарищам. Ну, и  они там вопросы свои  задают. Ну, в общем, ты  знаешь, как
это  бывает. Ну,  а  со мной, знаешь,  у них как бы  особые отношения, ну, в
общем, потому что однажды я попала  в очень неприятную  историю, мне грозила
тюрьма, ну,  и они  как бы меня выручили, ну, и теперь как бы своей считают,
ну,  Боря,  ты только на  меня так не смотри.  Мне тридцать пять лет, я  всю
жизнь  в  ресторанах и  с  лабухами  провела,  ты  же  не  ожидал,  что  Зою
Космодемьянскую в постель затаскиваешь, правда? А вот теперь ты, пожалуйста,
не отворачивайся и посмотри на меня. Ну, и скажи теперь: какой я агент? Я им
всегда  все  путаю,  чепуху  всякую  несу,  они  ко  мне  не очень  серьезно
относятся. А  вот вчера вдруг с булыжными такими физиономиями  явились трое.
Мы, говорят... прибавь, пожалуйста, громкости в радио... мы  хотим, говорят,
с вами о  вашем новом друге потолковать... Что, кто были старые друзья?  Ну,
Боря,  ну,  нельзя же  так,  ну,  не было  же никого,  я  же тебе  говорила,
маленький, что никого до тебя не было,  вообще ничего не  было в моей жизни,
кроме  тебя.  Ну,  в  общем, они говорят,  мы,  конечно, не возражаем против
вашего романа, они не возражают, понимаешь, Боря, как тебе это нравится, все
обсудили и не возражают, Борис  Градов, говорят,  сын дважды  героя, маршала
СССР, сам боевой офицер, разведчик, наш кадр...
     -- Никогда я их кадром не был!  -- немедленно вклинился Борис. -- У них
своя компания! У нас своя!
     -- Да я знаю, знаю, но не буду же я с ними на эту тему спорить.  Только
брови удивленно поднимаю, как глупая  кукла. Однако, они говорят, нам сейчас
нужна  о  нем  кое-какая дополнительная информация в  связи  с его  сложными
семейными  обстоятельствами,  а  также в связи с некоторыми  странностями  в
поведении. Ну вот, говорят, например, у нас есть сведения, что он участвовал
в  распространении антисоветских анекдотов  в  "Коктейль-холле". Вы  слышали
что-нибудь  об этом? С  американскими журналистами  держался  запанибрата...
такие вещи не красят мастера  спорта СССР. По последним, вот, данным,  завел
дружбу  с  человеком  весьма  сомнительной   репутации,  неким   Александром
Шереметьевым. При наличии родной матери в США, да еще замужем за пресловутым
мистером  Тэлавером, который  сейчас  одну  за другой  антисоветские  статьи
печатает в машине американской пропаганды,  вашему  другу построже надо себя
держать, пособранней. Ну, я тут сразу начала соловьем заливаться: и какой ты
патриот, и как ты нашего Иосифа Виссарионовича любишь, а что же, ведь и есть
за  что,  он нас к победе привел, и  с  каким презрением ты к  американскому
империализму  относишься,  а сама дрожу от страха,  как бы сейчас про ночной
подарок  не спросили.  Нет, знаешь ли, не  спросили  и вообще  вопросов мало
задавали, мне даже показалось, что они  просто хотели через меня как  бы  на
тебя подействовать, сделать такое серьезное предупреждение...
     --  И вот ты его сделала, --  печально произнес  Борис. -- И вот ты его
сделала, -- повторил он в острой тоске. -- И вот ты его сделала, -- в третий
раз  сказал он,  и тут  на  мгновение его  затошнило. Она прижалась  к нему,
зашептала в ухо:
     -- Милый, если бы ты знал, как  я их  боюсь! Я когда их вижу в зале, за
микрофон  хватаюсь,  чтобы  не  упасть. Но  их же все  боятся, их  нельзя не
бояться, ты тоже их боишься, сознайся!
     -- Я не боюсь, -- шепнул он ей в ответ прямо во внутреннее ухо, то есть
в   отверстие,  окруженное  дужками  внешнего  уха,  уравновешенными  нежной
висюлькой мочки,  в  свою очередь  уравновешенной бриллиантовой  абстракцией
серьги.
     Какой странный орган -- человеческое ухо, почему-то подумал Борис. И мы
все  равно  находим в  нем красоту,  если оно принадлежит  женщине.  Мы  его
увешиваем серьгой.  Первый раз  они прижимались друг к другу не для любви, а
для того, чтобы их не услышало некое большое нечеловеческое ухо.
     -- О чем ты думаешь? -- спросила она.
     --  О человеческом  ухе,  -- ответил он.  --  Такая странная  форма. Не
понимаю, почему мне оно так нравится.
     --  А ты знаешь, что  мочка уха  не стареет?  -- спросила  она,  снимая
серьги. -- Все тело обезображивается, а мочка по-прежнему молода.
     В ее  природе было забывать побыстрее о всяких гадостях, в частности, о
контактах с "органами", что она и делала в данный  момент, быстро и деловито
снимая серьги, поворачиваясь к Борису, чтобы расстегнул пуговки на спине.
     -- Вот я  вся  скоро постарею, скукожусь, а  ты все будешь любить мочку
моего уха.
     О чем только  не  болтают эти  придурки, думал недавно  размещенный  на
чердаке  маршальского дома слухач,  старший сержант Полухарьев. У  него  уже
барабанные  перепонки  от  оперетты "Мадемуазель  Нитуш", через  которую  он
ровным счетом ни хрена не слышал, когда вдруг неизвестно поему заржавевшая с
войны аппаратура  стала  оглушительно передавать любовный шепот про  уши. Ну
что несут, рычал сержант, как будто попросту поебаться не могут.
     Я их  не боюсь,  все чаще думал Борис. Мне ли их  бояться?  Ну, в конце
концов,  посадят. Немедленно убегу, мне  это не составит труда. Ну застрелят
при  побеге или  расстреляют по приговору суда,  однако я  ведь столько  раз
рисковал  своей  жизнью  за  четыре  года  службы,  мне  ли  бояться   такой
элементарной штучки, как пуля.  Вот пытки, это другое дело, не уверен, что и
пыток не  боюсь.  Нас готовили  психологически,  как сопротивляться  пыткам,
однако я не уверен, что  я их не боюсь. Нас к тому  же знакомили с  тем, как
вести "активный"  допрос. Слава Богу,  не  пришлось самому никого  "активно"
допрашивать, однако  вспомни:  ведь  ты же  видел,  как Смугляный, Гроздев и
Зубков допрашивали пленного капитана Балансиагу, хотели узнать его настоящее
имя. Нет, я не уверен, что психологически готов к пыткам...
     Да что это я себя стал так накручивать? Почему я стал просыпаться среди
ночи рядом со своей красавицей и вместо того, чтобы любить  ее, лежу и думаю
о них? Почему  мне  раньше никогда в голову не приходило, что  она связана с
ними? Я живу  так, как  будто их нет, а они есть, они  повсюду. Они даже мою
любовь обмазали, хотя она ни в чем не виновна. В чем  ты ее можешь обвинить,
когда  ты сам  весь замазан, охотник из  польских лесов?  Они,  наверное,  к
каждой красивой  бабе  в  Москве  подлезают  на  всякий  случай,  потому что
красивая баба  всегда  может быть  приманкой. Они, как  крысы, прожрали  все
вокруг...
     Ну вот, докатился уже до прямой антисоветчины, еще минута -- и зашиплю,
как мой названый  кузен  Митька  Сапунов:  "Ненавижу красную  сволочь".  Вот
парадокс,  ненавидел  чекистов  и  коммунистов, а погиб  за  родину, вот вам
простой парадоксишко нашего  чокнутого  века.  Трудно  поверить тетке Нинке,
будто она видела Митькино лицо в  колонне предателей, которых там  кончали в
овраге,  скорее всего, ей просто померещилось:  на войне  часто кажется, что
видишь вокруг знакомые лица.  В конце концов разница между отдельными людьми
очень небольшая, это особенно видно, когда смотришь на трупы. Инопланетянам,
возможно, мы все покажемся на  одно лицо, никаких красивых и некрасивых, что
Вера Горда,  что  гардеробщица  тетя Клаша,  все  одно. Жалко Митьку,  какой
страшной была его короткая жизнь! Мне-то еще повезло, я не видел того, через
что он, через что мои родители  прошли. Бабушка Мэри и дедушка Бо умудрились
среди всего  этого бедлама сохранить  серебряноборскую  крепость. Вот только
там-то и не было их. Постой, постой, как это не было их? Ты что,  забыл свою
самую страшную ночь, когда они уводили  твою мать, а ты идиотом смотрел, как
накладывают  сургуч?  Ну да, они, может быть, туда  иногда проходили, но они
никогда не  могли там жить, потому что там Мэричкин Шопен,  дедовские книги,
Агашины пироги, а они этого не  выдерживают и, если не могут сразу разрушить
или подменить фальшивкой, тогда испаряются.
     Вот так и надо делать -- жить так, как будто их нет, создавать среду, в
которой  они  задыхаются. Жить с аппетитом, со страстью, мучить любовью Веру
Горду, гонять мотоцикл на предельных оборотах, одолевать медицину, дружить с
этим  чертовым  одноногим  суперменом,  всем  их  предостережениям  вопреки,
танцевать  под джаз, пить водку,  когда весело,  а не когда  тошно!  В конце
концов все здесь  у нас,  в России, образуется,  ведь у нас все-таки не  кто
иной, как Сталин, во главе, личность исключительных параметров! Значит, я их
не боюсь!
     Убедив  себя,  что  жить  можно только  так,  без страха,  Борис так  и
старался не бояться, однако то и дело ловил себя на том,  что слишком упорно
как-то не боится, слишком старается о них не думать, на самом же деле думает
почти  всегда и не то  чтобы боится, но в большой  компании  почти всегда  и
почти  бессознательно  прикидывает,  кто  тут  стучит  и как  вот  в  данном
конкретном случае  может выглядеть  информация о  поведении  Бориса Никитича
Градова.
     Встречаясь с Сашей Шереметьевым и его друзьями-достоевцами, в том числе
и  с  Николаем  Большущим  --  он оказался вполне приличным  парнем, хорошим
волейболистом, хоть  немного и задвинутым на своей мужской неотразимости, --
Борис охотно включался в их беседы о российском гении, которого в те времена
выкинули из школьных программ и прибрали с библиотечных полок как "писателя,
проникнутого реакционным пессимизмом и мистицизмом, несовместимыми с моралью
социалистического  общества". И все-таки,  встречаясь и включаясь,  Борис не
раз ловил себя на том, что не одобряет друзей за их игру в некоторое подобие
какой-то  свободомыслящей  организации. Ну, и собирались бы, как сейчас  все
собираются, под  "банку",  под селедку, под огурчики, зачем  же  называть-то
себя  "кружком Достоевского",  зачем тем давать возможность сварить из этого
грязное варево?
     Ну вот, пожалуйста, что и требовалось доказать!  Однажды Сашка пришел к
нему и сказал, что его выгнали с работы. Борис ударил кулаком в ладонь:
     -- Ну вот, доигрались со своим "кружком Достоевского"!
     -- При чем  тут "кружок Достоевского"?  --  холодно спросил Шереметьев.
Борис вдруг понял, что как-то нехорошо в этот момент раскрылся перед другом,
показал тому,  что, хоть и  посещал собрания, всегда  все-таки имел какие-то
двойные мысли насчет кружка.
     -- Ну, в  общем-то, Сашка,  я иногда  думал, что в этом  есть  какой-то
риск,  вот  так называться --  "кружок  Достоевского", --  промямлил он.  --
Какие-нибудь идиоты могут и подпольщину пришить...
     Шереметьев нервно хромал  по комнате. Он снова начал отпускать бороду и
сейчас  с  двухнедельной  щетиной на щеках  напоминал известную фотографию в
профиль молодого бунтаря Coco Джугашвили.
     -- Риск? -- хохотнул он. --  Ну, что ж, конечно, риск! Совсем неплохое,
между прочим, слово -- риск!
     Оказалось,  что   к   делу  о  его  увольнении  из  библиотеки  "кружок
Достоевского"  имеет  только  косвенное   отношение.  Получилось  так,  что,
пользуясь  своим служебным  положением,  Саша Шереметьев вынес  из спецхрана
книгу  реакционного  философа   Константина  Леонтьева   "Восток,  Россия  и
Славянство".  Конечно,  не  первый  уже  раз  он  пользовался  расположением
спецхрановских девчонок, которые  и в  самом  деле видели  в  прихрамывающем
молодом  атлете некий байронический тип и прямо  умирали, когда Александр на
польский  манер  целовал   "паненкам  рончики".  Обычно  книга  исчезала  из
спецхрана на неделю, а  за это время  знакомая машинистка распечатывала ее в
трех  экземплярах,  которые потом  поступали в кружок. Никому  и в голову не
приходило  хватиться какого-нибудь  забытого всеми на свете "реакционера", и
вдруг случилась  инспекция  из  ЦК  или из каких-то  других  соответствующих
органов, обнаружилось опасное  несмыкание корешков  на спецполках, проверили
каталоги, началось ЧП, вызвали  девчонок,  и