шее
всю  РККА  дело  о "военно-фашистском заговоре",  мгновенно  и  бесповоротно
заляпаны были  грязью несколько  икон  революции  -- Тухачевский,  Уборевич,
Якир, Гамарник, Эйдеман... Еще большим потрясением стало то, что  в  составе
суда, отправившего  на смерть этих людей, оказались  Блюхер, Дыбенко, Белов,
Каширин... Это же все  равно,  как если  бы  я судил  Кирилла и Нинку, думал
Никита. Тело его  в  эти  минуты наливалось свинцом,  перед глазами вставала
заляпанная кровью стена кронштадтского форта...
     В спецсоставе происходило что-то необычное. Блюхер  и  Градов стояли  в
каких-нибудь  двадцати  метрах  от одного из  остановившихся вагонов. Слышны
были звуки какой-то тяжкой возни, глухая  перебивка множества голосов. Вдруг
леденящий вопль вырвался из этой каши:
     -- Товарищи!  Красные командиры!  Не верьте фальшивым обвинениям! Мы не
враги! Мы -- коммунисты! Мы верны делу Ленина -- Сталина!
     После этого выкрика зазвучал непостижимый мычащий хор  мужских голосов.
Вскоре все  собравшиеся у переезда военные и крестьяне смогли и в этом диком
исполнении   различить  гимн   ВКП(б),  французскую  песню  "Интернационал".
Отодвинулась  одна из  досок в  верхней  части  стенки  вагона,  чья-то рука
швырнула в сторону шлагбаума пачку свернутых в треугольники писем.
     -- Отправьте письма, Бога ради, -- прорезался через "Интернационал" еще
один голос.
     Мольба и  рев  атеистического гимна. Часть треугольников упала прямо на
полотно  дороги,  другая  отнесена  была воздушной струей к перелеску,  один
спланировал прямо  к хромовым  сапогам комкора Градова. Никита поднял  его и
сунул в карман.  Блюхер бросил на  него хмурый  взгляд и сделал вид,  что не
заметил.  Разумеется,  он  понимал,  как  относятся  теперь  к  нему  в  его
собственном штабе. Каждый командир, конечно, думает: что  же, следующим меня
отправите, товарищ маршал? Если бы они знали...
     Несколько вохровцев с пистолетами в руках подбежали к  взбунтовавшемуся
вагону, откатили дверь, подсаживая друг друга полезли внутрь, в темноту, где
белели лица поющих.
     -- Молчать, еби вашу мать! Мы вас научим петь, бляди!
     Одновременно к переезду по параллельному пути подкатила дрезина, из нее
выскочило  какое-то железнодорожное  начальство. Двое перепуганных до смерти
подбежали  к  Блюхеру явно с  желанием  объяснить,  что произошло на  путях.
Маршал  не стал  их  слушать. Не  вынимая рук  из карманов  своего  кожаного
пальто, он пролаял:
     -- Немедленно  очистить  переезд! Разобрать  состав,  если  нужно!  Даю
десять минут и ни секунды больше!
     Резко повернувшись, он пошел  обратно  к своему броневику. Никита стоял
молча, опустив глаза. Поющий вагон затих. Снова, в который уже раз, в памяти
возникли  кронштадтский  лед  и  стена   форта,   перед  которой  стоят  три
парламентария Красной  Армии.  Один  из них  кричит в  мегафон: "Матросы, мы
принесли  ультиматум главкома  Троцкого! Если  хотите сохранить свои  жизни,
сдавайтесь!" Военморы  на  стенке  форта  взрываются хохотом. Среди них и он
сам,  Никита-лазутчик. Как  раз оттуда он и  отправился на  Якорную площадь.
Комкор тряхнул  головой, чтобы отогнать тягостные воспоминания, и снова  это
удалось,  если не считать мимолетного мига, когда  опять промелькнул тот  же
форт,  ставший  сценой  расстрела  братвы.  И  он,  юный  Никита,  в   рядах
победителей...
     Жизнь в  Хабаровске оказалась не  так уж  дурна для  комкорши Вероники.
Просторная их квартира помещалась в одном из домов конструктивистского стиля
на главной улице.  Три комнаты, большая  кухня,  ванная с  газовой колонкой.
Удалось  собрать вполне милую  мебель. Никита, правда, говорит, что квартира
выглядит несуразно, но что  он понимает. В городе  есть музыкальный театр и,
между  прочим,  даже  теннисный  кружок при  ДКА.  Есть  неплохие  партнеры,
военврач Берг, например, старший лейтенант Вересаев из штаба авиации с этими
его, ну, сумасшедшими, право, глазами. Забавно наблюдать  соперничество этих
двух,  ну,  с  другими. Нужно  поддерживать  гостеприимный дом. Никита часто
уезжает,  но часто и врывается с толпой  командиров,  всех надо кормить,  со
всеми шутить. Держать себя в идеальной спортивной форме. Выходы на премьеры.
Вот недавно был  концерт джаз-оркестра Леонида Утесова. Немножко  напоминало
одесский балаган, перемешанный с пропагандой, но вместе с тем было несколько
оригинальных блюзов. В свои тридцать  три года Вероника выглядела, фу, черт,
ну просто сногсшибательно! Жалко только, что годы так быстро идут, ну просто
мелькают.
     Они нередко ездили во  Владивосток, или, как  в народе его называли, во
Владик. Здесь, на  берегу Золотого Рога, под будоражащими взглядами моряков,
Веронику охватывало особое  состояние, похожее на возвращение ранней юности.
Вспоминался Александр Блок:
     Случайно на ноже карманном
     Найди пылинку дальних стран --
     И мир опять предстанет странным,
     Закутанным в цветной туман!
     Она  смотрела  на  корабли в  бухте  и предавалась  фантазиям.  Ну вот,
вообразим, что советские Вооруженные  Силы разбиты навсегда  и окончательно.
Бедный Никитушка  в плену,  но  он, конечно,  впоследствии  вернется живой и
невредимый.  Пока что мы  стоим на холме и смотрим на горизонт,  ждем. Опять
же,  как  у  Блока,  ждем   кораблей.  Дымки  уже  появились,  идет  эскадра
победителей.  Кто они? Японцы? Нет, это уж чересчур --  с японцем?  Впрочем,
говорят, что они все  исключительные чистюли. Нет-нет, это будут американцы,
эти белозубые ковбои,  вот  кто это будет, и среду них  какой-нибудь Роналд,
рыцарски настроенный  калиффниец; мягкие звуки  блюза;  воспоминание  на всю
жизнь...Ах, вздор!
     Времени на чтение было немного,  но  она  все-таки  читала,  в основном
"Интернационалку", современная советская литература становилась невыносимой,
сплошной  социальный заказ.  В  Москве за эти  годы были три раза, и  каждый
приезд  превращался в  сущий  круговорот.  Какая-нибудь  великолепная машина
наркомата,  вылеты  из  этой  машины, влеты  в нее  с  покупками, все вокруг
поражены полыхающим синеглазием, как сказал бы  поэт.  Иногда думаешь, что в
Москву  лучше наезжать, чем жить в ее рутине. Ну вот,  собственно  говоря, и
все.  Ах  да,  за  это  время еще  родилась и  дочка.  Стало  быть,  имеется
девятилетний сын и  трехлетняя  дочка,  и на  этом  мы  остановимся, хватит,
задача продолжения рода вполне выполнена.
     В один из вечеров  вдруг произошло невероятное. Явился с визитом старый
друг комполка Вадим Вуйнович, и это после двенадцати лет отсутствия, если не
считать "случайных"  встреч на вокзале и теннисном корте. Просто  как с неба
свалился!  Из  своего  почти киплинговского  Туркестана  приехал на  Дальний
Восток! Неужели специально, чтобы?..
     Она подала чай в гостиную -- чайный сервиз был приобретен в  московской
комиссионке, знаток сразу бы узнал изделие кузнецовского дома, но Вадим явно
не  был знатоком чайных сервизов, не  обратил внимания, кажется, и  не видел
проглатываемого  напитка,  --  и  теперь  она   сидела  напротив  командира,
сдержанно полыхая глазами и улыбаясь с милой насмешкой.
     -- Не верю  своим глазам!  Вадим, это действительно  вы?  Посмотрите на
него --  эти седеющие виски, эти английские усики... знаете  что?  Вы  стали
даже более привлекательным, во  всяком случае, более стильным с  годами. Ну,
расскажите мне о своей жизни, милый Евгений Онегин. Женаты?
     Всегда при  встречах с ним ей казалось, что вот еще миг -- и закружится
эротическая буря, но миг этот тянулся уже двенадцать лет.
     Он говорил со спокойной грустью, хотя совершенно ясно было, что и он...
да  что там, конечно же, прежде  всего он, это от него идет, он,  очевидно о
ней не забывает ни на секунду... |
     -- Да, женат. Мне тридцать семь, и я все еще комполка. Мы живем в Богом
забытой дыре возле афганской границы. Моя жена -- дикое животное. У нас трое
детей. Я их люблю. Вот, собственно, и все...
     Снова улыбнулся. Счастье смотреть на нее, очевидно,  овладевало им. Она
и это понимала. Какое-то странное чувство посетило ее, показалось вдруг, что
она потеряла бы свою красоту без этого, за тысячи верст, обожателя.
     -- Я вижу, вы все еще романтик! Признайтесь, Вадим!
     Электрическое поле  между ними раскалилось  слишком сильно, и надо было
выждать  хоть  минуту, дать разлететься хоть части пухлых электрончиков с их
стрелами. После неловкой паузы он сказал:
     --  Разве я  когда-нибудь был  романтиком? Впрочем... Знаете, Вероника,
вы, конечно, не помните, но  я не забываю один мимолетный миг двенадцать лет
назад... Именно не  более секунды... Конечно, вам никак  не вспомнить, но...
это был свет и жар, звук  и дыхание...  вся суть нашей молодости... и это вы
дали мне, и это все еще живо...
     Ошеломленная  таким признанием, потоком смутных эмоций, она смотрела на
него. Ей вдруг показалось, что  и она  сможет вспомнить то, о чем  он сейчас
говорил, еще  одна секунда, еще одна, но все пролетало, а в следующий момент
послышался стук в дверях, явился благоверный, комкор Градов. Вадя! Ника! Ну,
вот  и встретились! Какими судьбами?  Мощнейшие удары  по спине, по  плечам,
шутливый бокс, как будто и не было несколько затянувшейся размолвки. Пойдем,
пойдем, за столом все расскажешь! Как хорошо, что завтра выходной!
     Засиделись сильно  заполночь  и,  конечно, на кухне, как  и водится при
встречах друзей. Вероникина сервировка  давно уже  вся смешалась. Глава дома
даже порывался ковырять шпроты прямо в баночке. Три бутылки "Московской" уже
были  деятельно  опустошены, а  четвертая только  что открыта  "на посошок".
Разговоры   с  милого  прошлого  все  время   поворачивали  на   современную
военно-политическую ситуацию. Веронике в конце концов стало невмоготу.
     --  Ну  вас к чертям, мальчики! Ваши "серьезные вопросы"  пережевывайте
без меня! Спать! Спать!
     Она встала и, очаровательно качнувшись, покинула  кухню. Вадим проводил
ее глазами, выхватил очередную папиросу, смял ее, отбросил, встряхнулся, как
бы  приказывая  себе  отрезветь,  положил  руку  на  плечо  друга,  рядом  с
расстегнутым воротником, с его генеральскими ромбами. Странная  субординация
существовала между  этими людьми.  Никита  всегда  видел  в ровеснике Вадиме
старшего, сейчас, несмотря  на  то что  они были в столь  разных  чинах, это
чувство еще усилилось.
     -- Никита, давай откровенно, -- предложил Вадим. -- Ты, конечно, знаешь
причины, из-за которых я бросил у вас бывать двенадцать лет назад?..
     -- Я знаю одну причину, -- сказал Никита.
     -- Ты знаешь и вторую! -- нажал на его плечо Вадим. Никита усмехнулся:
     --  Я  только не  знаю,  какая из  них  первая, какая вторая.  -- Вадим
откинулся. Стул заскрипел под сильным телом.
     --  Ну, хорошо,  это не  важно. Важно то, что  у меня  теперь  есть две
причины для возврата.
     Никита пересел от стола на подоконник. За окном во мраке  горела только
электрическая звезда на крыше Дома Красной Армии.
     --  Назови мне  одну из  твоих двух причин, --  сказал он, поколебался,
собрался с духом и добавил: -- Вторую я знаю.
     Последовала  напряженная  пауза.  Неужели  он  все-таки  сейчас  начнет
выкладываться,   с   досадой   подумал   Никита,   изливать   свою   лирику,
откровенничать перед мужем своего идеала? По пьянке чего только не наговорит
офицер провинциального гарнизона! Он  глянул на Вадима  и сразу  увидел, что
ошибается,  что  любого  рода  снисходительность  неуместна по  отношению  к
Вуйновичу. По выражению лица он понял,  что тот опять  выходит на  передовую
позицию.
     -- Я приехал  к  тебе,  Никита,  чтобы узнать, что ты думаешь по поводу
нынешних событий в стране, в Вооруженных Силах.
     -- Ты имеешь  в виду?..  --  начал  было Никита, хотя переспрашивать не
было никакой нужды. О  чем еще могли в то время говорить  два  друга при том
условии, что  все барьеры  будут отброшены  и  все  недомолвки  промолвлены?
Именно о том, о  чем в  то  время никто не говорил, ни друзья, ни супруги: о
чуме.
     -- Ты знаешь масштабы арестов?
     -- Догадываюсь. Сатанинские.
     -- А как ты понимаешь эти потрясающие признания командиров, признания в
фашистском заговоре?
     -- Ответ может быть только один.
     -- Пытки? Однако ведь не с мальчиками они имеют дело,
     с героями. Вообрази себе их, себя самого во врангелевской
     контрразведке...
     -- Там было бы легче.
     -- Может быть,  ты  прав. От своих  больнее, от своих просто, очевидно,
совсем невыносимо...
     --  Может  быть, и так, а  может быть, просто  больнее,  очень  просто,
жесточее, кошмарнее...
     -- Но зачем,  зачем? Что ему надо  еще?  Он уже и так бог, непогрешимый
идол. Может быть, все-таки боится армии?  Фашистский заговор? Вздор! Все это
на  пользу   Гитлеру.  Армия   обезглавливается  перед   неминуемой  войной!
Тухачевский...
     -- Тише, ты!
     -- В чем дело? У тебя достаточно толстые стены, комкор. Тухачевский еще
два года  назад  предсказывал  неминуемое  столкновение  с  Германией,  а  в
Генштабе сейчас осторожненько поговаривают о возможном союзе с державами Оси
против Антанты. Безумцы!
     Рассвет застал их на  балконе.  Раскуривалась шестая коробка "Казбека".
Никита  с  тупой  досадой  думал,  что срываются  его  утреннее  милование с
Вероникой,  получасовая  гантельная  гимнастика,  холодный  душ,  растирание
махровым полотенцем,  здоровый  "мечниковский" завтрак. У Вадима подрагивали
губы, временами от плеча к пятке проходило подобие легкой судороги, разговор
взвинтил его до последней пружины.
     --  Послушай,  Никита,  говорят, что  Блюхер был  не только  формальным
членом суда, но и давал на Тухачевского самые злостные показания. Верно это?
     -- Другие маршалы убедили его помочь следствию, -- промямлил Никита.
     Вадим зло усмехнулся:
     -- Ну что  ж, теперь его очередь переезжать на Лубянку! Наверное, уже и
камеру присмотрели для героя.
     Никита  ничего  не  сказал  в  ответ.  Весь разговор  уже  казался  ему
затянувшимся кошмаром. Вот она, расплата за юношеские восторги.  "Нас водила
молодость в сабельный поход..."
     -- А между прочим, он может это предотвратить,  --  тихо сказал  Вадим,
глядя на  проступающие  сквозь  туман очертания  деревьев.  За парком еще не
виден был, но уже угадывался Амур.
     -- Каким образом? -- инстинктивно снижая  голос, спросил  Никита. Вдруг
мелькнула мысль, что Вадим опять дирижирует их разговором.
     -- Ты должен знать, каким образом, -- сквозь зубы процедил комполка. --
Военному человеку полагается знать, как предотвращать вражеские действия.
     Тут  уже по-настоящему крутануло. Никита схватился  за перила  балкона.
Внизу выкарабкался из подвала дворник Харитон. Протащил метлу.
     --  Ну, знаешь, Вадим...  -- пробормотал Никита.  -- Как ты можешь даже
думать об этом? Поставить под угрозу революцию?..
     -- Какую там еще революцию! -- широко  раскрывая рот и  почти беззвучно
завопил Вадим. -- Давно уже нет никакой революции! Ты что, не понимаешь?!
     Он  замолчал  и теперь  смотрел на  Никиту в ожидании. Комкор же, будто
мальчик, поглядывал исподлобья  на полковника. Он  не  мог  ничего  сказать.
Конечно, он  понимал, что давно уж нет никакой  революции, но он лишь только
понимал это, но никогда не произносил, ни мысленно, ни вслух, и никто вокруг
не  произносил это,  и вот впервые это  было наконец  произнесено его боевым
товарищем.  Ошеломленный  этим произнесенным откровением и  следующим за ним
призывом к действию, он молчал. Поняв, что не дождется ответа, Вадим с силой
ударил кулаком по перилам:
     -- Все разваливается и идет к черту, в жопу,  на хуй! Мы  все обречены!
Ну что ж, пусть так и будет! Хочешь,  я скажу тебе теперь вторую причину, по
которой я здесь появился, старина?
     Никита пожал плечами:
     -- Вадя,  не злись,  я ведь тебе уже  сказал,  что я знаю  твою  вторую
причину.
     -- И  все-таки мне хочется сказать тебе об этом, -- настаивал Вадим. --
То, что ты так великолепно знаешь. Ну что ж, будешь знать еще лучше. Я люблю
твою  жену и  постоянно,  ежедневно  и  еженощно мечтаю о ней. Четыре тысячи
триста восемьдесят дней мечтаю о ней...
     Никита обнял  его за плечи и слегка тряхнул.  Ладно, ладно,  легче.  Мы
мужчины  и  солдаты,  мы   видели  всякое.  Давай-давай,  высказался   --  и
достаточно.  Ты сказал об этом,  друг,  а я это  слышал. Остальное пролетает
вместе с  жизнью. Вдруг, вспомнив нечто важное, к счастью, не относящееся ни
к  первой,  ни ко  второй причинам,  вынул  из  кармана треугольное  письмо,
которое как раз сегодня собирался бросить в почтовый ящик и вот опять забыл.
     -- Послушай, Вадя, ты ведь отсюда в Москву?  А здесь как раз московский
адрес...
     -- Доставим, -- буркнул Вадим. -- Я знаю, что  это за письмо, так  зека
сворачивают. Сразу, как приеду, так и  доставлю... -- Он усмехнулся. -- Хотя
бы это сделаю... -- Еще раз  усмехнулся. -- Знаешь стихи: "Мы  ржавые листья
на ржавых дубах..."?
     Ежедневное  функционирование  штаба  ОКДВА  обычно развеивало  Никитины
мрачные предчувствия  и  "упадочное"  настроение.  Все шло  так четко и даже
бойко: вбегали  и выбегали  молодые адъютанты,  охрана  вытягивалась, стукая
каблуками,  секретарши трещали на пишмашинках,  приезжали командиры  крупных
соединений и лихие ребята из групп пограничной  разведки, звонили  телефоны,
поддерживалась  радиосвязь  со  всеми  частями, раскиданными по  гигантскому
пространству края, от Аляски до Кореи.
     Обстановка в южной  части региона с  каждым месяцем накалялась.  Японцы
явно прощупывали Красную Армию, пытались определить ее боевую силу. Нетрудно
было представить их  дальний прицел:  в  случае войны на Западе  атаковать и
занять  Приморье  с  Владивостоком  и  Хабаровском, может  быть,  пройти еще
дальше, до Байкала.
     Начальник оперативного отдела комкор Градов проводил частые совещания с
командирами соединений. На них почти постоянно присутствовал главком, маршал
Блюхер.
     -- Стратегия их  нам  в общих чертах ясна, товарищи, -- говорил Никита,
-- но вот в ежедневной тактике порой бывает трудно разобраться,  несмотря на
нашу, скажу без ложной скромности, неплохую разведывательную деятельность.
     Склонившись к  юго-восточному  углу огромной  карты, он стал показывать
перемещения  частей армии  генерала  Тогучи,  непонятную  концентрацию сил в
районе озера Хасан.  Работа указкой  напоминала резьбу  по дереву.  Вместе с
другими командирами Блюхер смотрел на ладную фигуру своего лучшего соратника
по дальневосточной красной рати, фигуру, всегда столь уместную  и  вселяющую
уверенность в некоей целесообразности  того, что  порой уже казалось маршалу
бессмысленной  игрой  каких-то  коварных идиотов. Надеюсь,  что  хотя бы его
не... думал он и на частичке "не" обрывал свою мысль. После ареста Лапина, а
особенно после расправы над Тухачевским,  эта мысль, применительно к каждому
соратнику, посещала  его постоянно, едва  ли  не  преследовала,  вот  именно
преследовала,   мучила,   иссушала,   может   быть,   прежде   всего   своей
незавершенностью, этим трусливым обрывом.  А завершалась эта мысль только по
ночам, во сне, и выглядела, мерзавка, некоей лентой устаревшего телеграфа со
знаками Морзе: "надеюсь -- что -- хотя --  бы -- меня -- труса -- предавшего
-- боевого -- друга Мишу -- не -- арестуют", -- после чего могучий маршал  в
ужасе вскакивал
     с постели словно десятилетний мальчик.
     Совещание  было  прервано  появлением начальника радиоузла.  Он  принес
шифровку от  Ворошилова. Командующий Особой  Краснознаменной Дальневосточной
армией срочно вызывался в  Москву. С шифровкой  в руках Блюхер на  мгновение
отключился  от  проблем  Дальнего  Востока:  быть  может,  это  вот  и  есть
завершение моей незавершаемой мысли  и..?  Мгновение спустя он встал, резко,
как  обычно,  оправил  гимнастерку,  "продолжайте,  товарищи",  и  вы