дворце над большой водой,  чтобы заткнуть в какой-нибудь
бархатный  угол и  наградить  высочайшей милостью. Однажды в экстазе голубка
заметила высунувшийся  из  форточки длинный  нос  и остановившийся в  страхе
круглый глаз своего кормильца.
     Так  прошло  несколько  недель  до  того   дня,  когда  голубка-Россет,
выбравшись из вентиляции  утром,  не  нашла  на  карнизе  хлебных крошек. Не
появились они ни к полудню, ни к вечеру. Недоумевая, она топотала возле окна
и вдруг  содрогнулась  от  скрипа открывшейся  самой по  себе форточки.  Она
вспорхнула на форточку и заглянула внутрь комнаты. Длинноносый сидел поперек
кровати, привалившись  спиной  к стене,  и хрипел. С носа у него свисали две
налившиеся его кровью пиявки.  "Лестницу!  -- еле слышно сквозь предсмертный
хрип выкрикивал он. -- Дайте лестницу!"
     Подхваченная     турбуленциями    разыгрывающейся    здесь    симфонии,
голубка-Россет  взвилась в  предночное небо, в котором  висели осветительные
ракеты, запущенные с земли навстречу эскадрам бомбардировщиков.
     Улететь  навсегда  и  умереть вдали  --  страстно  мечтала  она.  Через
несколько месяцев она  пересекла  воюющую Европу  и села на черепицы крыши у
мансардного окна, в котором  виден был лысый человек в матросской тельняшке.
Она  осмотрела изломы крыш и расплакалась от узнавания. Лысый и востроглазый
между тем одним движением  карандаша зарисовал ее с распушившимися перышками
в  свой альбом. Еще  через несколько  лет этот рисунок превратился в  символ
мира, на котором неплохо погрели руки дезинформаторы "холодной войны".

        "ГЛАВА VШ ПРОФЕССОР И СТУДЕНТ"

     После пяти месяцев непрерывной работы  в дивизионном госпитале  в марте
1942 года  Дод Тышлер  приехал  на  неделю в Москву  за новым  хирургическим
оборудованием. Признаться,  никогда он не думал, что поездка на обыкновенном
троллейбусе  может  доставить  такое  удовольствие.  Едва  увидев  на  улице
Горького  зеленое двухэтажное транспортное средство,  Дод устремился к нему,
пробился через толпу  пешеходов, желающих стать  пассажирами, с наслаждением
дал втиснуть себя внутрь и вдавить на верхнюю палубу.
     Троллейбус шел к  центру. Убогая  военная  Москва  вокруг казалась Доду
воплощением  столичности,   мира  и  карнавала.  В  разбитое  окно   влетала
совершенно  волшебная струя ранней городской весны.  Она  проходила по плохо
побритой щеке Тышлера, ныряла за спину кондукторши -- такой типичной,  такой
московской, такой  довоенной! -- в открытую  заклиненную  дверь и немедленно
возвращалась через то же разбитое окно  на ту же щеку.  Блаженство,  лирика,
воспоминания о Милке Зайцевой!
     Проехали  Тверской бульвар,  вот  он,  поэт, стоит хоть и в  деревянном
ящике, но  все-таки  присутствует,  зажигалки,  значит,  нерукотворное-то не
берут! А  вот и нимфа социализма парит в прежнем апофеозе над угловым домом,
а  ведь она-то  уж  должна  была  бы  прежде  всего  скапутиться  при  таком
воспаленье  Везувия.  Даже  мильтоны в наличии, не военный патруль,  а самые
обыкновенные московские мильтоны  в валенках с  галошами. Хоть и постаревшие
на три десятка лет, но  все-таки  свои, московские мильтоны!  И  даже клочки
старых афиш видны между военными плакатами, екалэмэнэ, довоенная эстафета по
Садовому кольцу... он и сам тогда бежал пятисотметровую дистанцию за команду
"Медика", сумел обогнать троих гавриков и передал палку  -- кому? Ну, как же
кому, вот именно, все той же незабываемой Милке Зайцевой.
     Дод  Тышлер  как  бы  и  не  замечал  полнейшей  измученности  в  лицах
сограждан,  забитых  досками парадных и,  наоборот,  зияющих черными  дырами
подъездов,  чьи  двери   зимой   были  расколоты  на   дрова,  длиннейших  и
безнадежнейших старушечьих  очередей,  ждущих часами и  днями,  какие талоны
вдруг  случайно  "отоварят",  страшных  пьяных  калек войны,  скучковавшихся
вокруг  кино   "Центральный",  шакалоподобных  пацанов,  торгующих  там   же
папиросами, по  рублю  штука,  девчушек с  посиневшими носиками, в  разбитых
опорках, жалко все-таки пытающихся не пропустить свою молодость...
     Парень   обладал   своеобразной   ненаблюдательностью    или,   вернее,
сверхнаблюдательностью:  он не  замечал  массового  убожества  и,  наоборот,
немедленно выхватывал из массы  то, что  хоть каплю  выделялось,  --  смелый
взгляд, например,  или  великолепные  полярные  унты,  или  мирно  идущих  в
московской  толпе трех французских офицеров, или выходящую из ЗИСа на другой
стороне  улицы умопомрачительную красавицу в  лисьем жакете... От  последней
Дод Тышлер не мог оторвать глаз,  увы,  через минуту  она  уже  была закрыта
проходящей колонной грузовиков. Естественно, старлей медслужбы Тышлер не мог
знать, что перед ним мелькнула жена командующего фронтом  генерал-полковника
Градова  и  родственница его пропавшего шефа,  майора  медслужбы, профессора
Китайгородского.   Высадившись  в  Охотном  ряду,  он  пешком  отправился  в
Главмедсанупр  армии,  опять  же  с  неслыханным  наслаждением проходил мимо
гостиницы  "Москва"  и здания Совнаркома, мимо  "Метрополя",  Малого театра.
Большого  театра  и  ЦУМа...  Прогулка  по  столице  оказалась  еще  большим
удовольствием,  чем  поездка  на  двухэтажном  троллейбусе.  Твердая  ровная
поверхность  под  ногами,  уже одно это чего стоит! Не  нужно  каждую минуту
примеряться,  где присесть, а где  плюхаться на пузо, блаженство же! Москва,
кажется,  начинает  понемногу  приходить  в  себя   после   отбитого  набега
иноземцев.
     Прибыв вчера ночью,  Дод застал свою мать Дору с любовником. Гениально,
неувядаемая  Дора!  В  письмах   на  фронт   она  писала,  что  отказывается
эвакуироваться в Свердловск в основном из-за того, чтобы соседи, сволочи, не
захватили в ее отсутствие их комнату с большим окном-фонарем  прямо на  углу
Арбата  и Староконюшенного. Бомбы  я  не боюсь,  а если выживем и отобьемся,
Додьке все-таки будет  куда привезти свой мешок  с  орденами, так размышляла
Дора. Основная  причина, может  быть,  была  именно  в этом,  но вторая,  не
основная, причина, как теперь догадался Дод, состояла в почтенном человеке с
немыслимым именем-отчеством: Паруйр  Вагричевич тоже эвакуироваться  не  мог
или не хотел.
     При  виде тощей длинной фигуры сына  Дора заголосила совершенно в стиле
Фаины Раневской: "Щипни меня, Паруйр! Я грежу!" -- любовник же, не говоря ни
слова, накинул богатую шубу на небедную шелковую пижаму и исчез  в арбатских
мраках. Впрочем, почти немедленно вернулся с тремя бутылками кагора.
     Москва живет, думал Тышлер, сворачивая с Кузнецкого моста  на Неглинку.
Не веря своим глазам, он увидел в окне аптеки, что там внутри вплотную стоит
народ в очереди за желтыми шариками:  витаминное драже. Ей-ей, Москва как-то
быстро оживает, хоть  до сих пор еще налеты случаются и аэростаты воздушного
заграждения  пока  еще висят.  Возле  аптеки тетка  била по щекам  маленькую
девочку за то, что  та съела "без спроса" три шарика драже,  но Дод этого не
заметил. Зато  вперился  в новинку, жуткий, абсолютно  зверский антинемецкий
плакат "Окно ТАСС": "Днем  сказал фашист  крестьянам: шапку с  головы долой!
Ночью отдал партизанам  каску вместе с  головой!" Фашист напоминал свирепого
носорога, партизан -- щуку. Это надо будет запомнить. Это же хохма!
     В Главмедсанупре даже старухи-санитарки были облачены в военную  форму.
При входе строго  проверяли документы. Пройдя в коридор  первого этажа,  Дод
услышал  стук   многочисленных  пишмашинок,  как  будто  взвод  пулеметчиков
отбивался   от  парашютного  десанта.  Почти  немедленно  среди  военврачей,
сновавших по кабинетам, он натолкнулся на двух однокурсников. Вот, извольте,
Генка  Мазин  и Валька  Половодьев, собственными персонами,  в лейтенантских
кубиках и  даже  с портупеями через плечо! Парни с восторгом  его  обратали:
"Дод, да ты откуда?!" -- "Я-то? Да как же ж откуда? Из Тридцатой, натюрлих!"
--  "Из  Тридцатой чего?  Из  тридцатой  горбольницы,  что  ли?"  --  "Да из
Тридцатой армии, черт бы вас побрал, киты!"
     Ребята, оказалось,  работали в московских  госпиталях и завидовали  его
"полевому  опыту".  Знали  бы они,  с чем  его  едят,  этот полевой опыт.  В
Главмедсанупре   они,  очевидно,  были  своими  людьми,   особенно  Валентин
Половодьев.  Они стали  его таскать  по  кабинетам,  знакомить  с  милейшими
девицами в армейских  сапожках, что делали  их нижние  конечности еще  более
привлекательными.  "Любое  важное   дело  надо   начинать  с  секретарши,  с
делопроизводительницы",  -- поучал Половодьев.  "И  завершать  с  ними",  --
острил  Мазин.  Тышлер,  видно,  производил  впечатление.  Заявки  его бодро
запорхали по наманикюренным пальчикам симпатичных лейтенантш.
     --  Теперь  наше  дело  только  перекуривать   в  коридоре,  --  сказал
Половодьев.
     Они уселись на подоконник под мраморной лестницей.
     -- Ну, а  как вообще-то наши? --  спросил Тышлер. -- Кто где из выпуска
вообще-то?
     -- А кто тебя конкретно  интересует,  Дод? --  спросил Мазин. --  Милка
Зайцева, что ли?
     -- Ну, хоть и она. Замужем? В эвакуации?
     -- Хочешь ей позвонить, Дод?
     -- То есть как это позвонить?
     -- А вот  гривенник бросить  в тот  железный ящичек,  и  все. И доктора
Зайцеву попросить. И Милка -- твоя.
     Тышлер,  скрывая  смущение,  растянул  свои  длинные  члены,   хрустнул
суставами:
     -- Эх, ребята, сейчас бы в волейбольчик поиграть!
     Вдруг прибежала со второго этажа миловидная офицерша.
     -- Это вы -- старлей Тышлер? Вас хочет видеть Борис Никитич!
     Она была  так  многозначительна,  что Дод  тут  же  вскочил  и  оправил
гимнастерку. Борис  Никитич  хочет  видеть! Слышите,  ребята, меня  к Борису
Никитичу позвали! А кто такой этот Борис Никитич, ребята? Мазин и Половодьев
стояли по стойке  "смирно", задрав башки и закатив глаза,  выражая полнейшее
ошеломление то ли от  новости, то ли от гонца.  Да  ведь  они  к  тому же  и
актеры, известной были сатирической парой в институтском капустнике. Девушка
фыркнула:
     --  Перестаньте   валять  дурака,  мальчики!  Небось  хирургию  по  его
учебникам учили!
     Оказалось,  что  Дода  хочет  видеть  не кто  иной,  как генерал-майор,
профессор  Б.Н.Градов, заместитель главного хирурга Красной Армии.  Для Дода
это была и в самом деле новость, от которой можно остолбенеть. Хирург Градов
-- это была давняя уже легенда  в медицинском мире, да и среди пациентов, то
есть  всего  московского  населения. О  таких  людях  в  компаниях неизбежно
кто-нибудь  спросит:  а  что,  разве  он  еще жив? Дод не  только учился  по
учебнику Градова, но  и несколько  его  лекций  слушал,  которые всякий  раз
оказывались своего  рода событиями в  культурной  жизни,  на  них  немало  и
гуманитариев съезжалось,  а однажды Дод  даже умудрился пролезть в аудиторию
градовской   операции:   сложнейшие  анастомозы   под   местной  анестезией,
незабываемо! Как это может быть, что такой человек хочет меня видеть?
     Градов  встал  ему навстречу,  показал  на кожаное  кресло  перед своим
столом:
     -- Садитесь, пожалуйста, товарищ старший лейтенант!
     Дод смотрел во все глаза. Надо запомнить, может, детям потом буду своим
рассказывать  об этой встрече. Борис  Никитич  был совсем уже  седым, однако
фигура  его  в генеральском кителе была  все  еще исполнена  крепкой  стати.
Говоря, он  как-то забавно иной раз  выпячивал нижнюю  губу, что делало  его
лицо  совсем  не  генеральским,  но  рассеянно-интеллигентским.  Эта  мимика
кого-то напоминала Доду, но кого  он не смог сразу сообразить. Не предыдущую
же, в самом деле, ступень на лестнице эволюции.
     --  Значит,  вы   из  Тридцатой   армии,  товарищ  Тышлер,   из  Пятого
дивизионного госпиталя, не так ли?
     --  Так  точно, товарищ  генерал-майор,  --  ответствовал Дод. Оба  они
улыбнулись, как  бы давая друг другу понять, что между ними существуют более
естественные  отношения, чем военная  субординация, а именно университетские
отношения профессора и студента.
     --  И вы  там исполняли  обязанности  старшего хирурга?  --  Градовские
светло-серые глаза вдруг вперились Доду в лицо с непонятной интенсивностью.
     -- Очень недолго, товарищ  генерал-майор, всего лишь около месяца после
того, как погиб мой шеф, я ведь  только в прошлом году выпустился из Первого
МОЛМИ, -- сказал Дод.
     -- И ваш шеф был Савва Константинович Китайгородский, не так ли? Тышлер
тут заметил, что правая кисть  профессора  немножечко проплясала по зеленому
сукну стола. Вдруг  он вспомнил,  кого ему напоминала профессорская  мимика.
Савва вот так же иной раз  выпячивал нижнюю губу. Что-то странно обезьянье и
в то же время сугубо русско-интеллигентское было  в  этой мине. Вдруг он все
вспомнил: футлярная анестезия  по  методу  Градова -- Китайгородского.  Они,
должно быть, когда-то работали вместе.
     --  Скажите, Давид, вы были свидетелем  его  гибели? -- спросил Градов.
Ему явно стоило трудов держать себя в руках, и на лице его отпечаталось явно
не  генеральское  страдание. --  Расскажите мне,  пожалуйста,  все,  что  вы
знаете.
     Волнение его передалось Доду, и он, спотыкаясь,  начал вспоминать,  как
они оперировали летчика под интенсивным обстрелом, как в госпиталь ворвались
немецкие танкисты и как они вдруг  всем приказали убраться вон. Всем,  кроме
Саввы. Его они почему-то задержали. И он закричал: "Все уходите! Немедленно!
Уносите раненых!" -- а сам сел в угол и обхватил голову руками.
     -- Таким  я его видел в последний раз, Борис  Никитич. На полу,  в позе
отчаяния.
     -- Значит, все-таки живым?! -- воскликнул Градов.
     -- Да, в тот момент живым, но... Потом... Потом те, кому удалось бежать
из госпиталя, собрались на холме, примерно в километре от места действия. Мы
думали, что мы уже вышли из зоны боя, что это вроде как бы ничья земля, если
можно так сказать, когда армия бежит... но тут началась контратака наших,  и
сначала звено за  звеном на  этот парк и  школу,  где  был  госпиталь, стали
налетать "илы", потому что там было полно  немецких танков,  и  там сущий ад
творился,   профессор,   то   есть,   простите,   Борис   Никитич,   товарищ
генерал-майор... Танки взрывались, загорались "илы", а школу просто сровняли
с землей.  В  довершение  ко  всему  прочему туда на нее  один  "ил" рухнул,
сбитый. А  потом прошла контратака, и  парк снова оказался в наших руках. Мы
тогда  с  несколькими ребятами побежали вниз, чтобы  хоть  что-то  спасти из
хирургического оборудования,  но... какое  там...  там было  сплошное месиво
кирпича,  ну  и...  вы сами понимаете... А через  полчаса  опять началось...
дичайший  артобстрел,  не поймешь -- свои или  чужие... да еще эти "юнкерсы"
начали пикировать  на  парк...  и  наши опять  побежали  назад...  словом...
веселый выдался денек... -- У Дода от этих воспоминаний стали непроизвольно,
как лапки у  лягушки под ножом, подергиваться лицевые мышцы...  -- Простите,
Борис  Никитич,  мне это  потом  снилось  много  раз...  такая  "Герника"...
сплошное месиво... -- Он полез  в карман  гимнастерки и вытащил очки. -- Вот
что я нашел там,  среди руин...  это его  очки, я  их запомнил...  он в  них
оперировал... три  с  половиной  диоптрии... я  взял  их себе  на  память  и
пользуюсь иногда, когда глаза устают... но у меня, конечно, есть и свои, так
что если хотите, Борис Никитич...
     Градов держал в руках тяжелые,  с  толстыми  стеклами в роговой  оправе
очки  Саввы Китайгородского, которые всегда  так славно венчали его  крепкий
нос. Профессор пытался отогнать то, что пугало его больше  всего, то, что он
называл  про себя старческой слабиной, когда не хочется уже больше ни на что
смотреть,  ничем  заниматься,  а только лишь  хочется закрыть лицо руками  и
растечься, растечься в тоске по всему человечеству.
     -- Спасибо, Давид, -- сказал он. -- Я передам их своей дочери.
     -- Почему вашей дочери? -- в замешательстве спросил Тышлер.
     -- Она  --  его  жена. Вы не знали?  Да, вот такая история... вот такая
история...
     Градов бормотал и бросал на Дода какие-то непонятные стыдливые взгляды,
весь  как-то  обмяк,  скукожился  в  кресле,  струйки  пота  текли  по  лбу,
скапливались  в бровях, а между тем и  глаза уже набрякли влагой. Доду  было
неловко смотреть, как старик борется с подступающими рыданиями.  Потом вдруг
Градов распрямился, подтянул к себе несколько папок с бумагами, эти движения
как бы демонстрировали, что он взял себя в руки.
     -- Большое  спасибо  за  информацию, товарищ  Тышлер. Ваши  заявки  все
подписаны, так  что  вы можете  получать оборудование. В  скором времени  мы
вместе с Бурденко и Вовси  отправимся на  фронт и будем также в расположении
Тридцатой  армии,  так  что  надеюсь снова вас  увидеть.  Слышал о вас как о
способном и инициативном военном хирурге.
     Дод вылез из  глубокого кресла  и тоже подтянулся.  Он  чувствовал себя
паршиво. Из всех художеств войны  та мясорубка под Клином почему-то особенно
врезалась  в память. Всякий раз, как она вставала  перед  ним,  хотелось все
послать к чертям, бежать куда-то и там исчезнуть в чем-то.
     -- Простите, Борис  Никитич,  простите за эту  проклятую информацию, --
пробормотал он срывающимся голосом и этим как бы показал профессору, что при
нем совершенно необязательно держать себя в роли генерала.
     Градов понял, преисполнился к нему теплоты, взял под руку и проводил до
дверей кабинета.
     -- Никогда не  думал, что мне придется оплакивать Савву,  --  сказал он
ему на прощание,  и Дод, несмотря на юный возраст, тут же понял,  что стояло
за этой фразой.
     Остаток  дня Дод Тышлер провел с однокурсниками. Они раздобыли "мячишко
и сетчишку" и стали ездить по Москве  в поисках площадки. Все спортзалы были
либо  закрыты, либо переоборудованы  то  в  госпитали, то  в  склады,  то  в
казармы. Наконец  в "Крыльях" нашлось  помещение, совсем нетронутое, хоть  и
нетопленое.  Начали перекидываться,  "стучать в  кружок",  а  потом  один за
другим  другие "киты" подгребли,  и  к вечеру  собралась  приличная  "гопа",
остатки  волейбольной   общественности  столицы.   Даже  зампред   федерации
появился,  волейбольный  остролицый человек Слава  Перетягин.  Посмотрев  на
Додову игру, подошел к нему:  "Тебе, Тышлер, тренироваться надо. После войны
в сборную войдешь. Хочешь, бронь тебе схлопочу?"
     Дод хохотнул, бросил Перетягана, пошел дальше "колы сажать". Тапочек ни
у кого  не  было, играли босиком. "Ну, ничего, --  утешался  Половодьев,  --
отыграемся и спиртяги ка-а-к засадим!"
     Вдруг дверь в спортзал открывается, и на  пороге вырастает не кто иной,
как  почти "подруга моего детства Инга Зайонц" -- собственной персоной Милка
Зайцева.  Ну,  разумеется, доброхоты ее вызвали в  "Крылья"  -- дескать, Дод
Тышлер  умирает, видеть  хочет. "Звучит"  девица,  ничего  не скажешь, мечта
действующей   армии!  Шинель  внакидку,   пилоточка  над  гривой  волшебного
волосяного покрова, хромовые сапожки до колена, а юбочка чуть-чуть, не более
чем на полсантиметра, выше. Глаза, разумеется, насмешливые: ха-ха, мол, кого
я вижу, Дод Тышлер!
     Дод как раз разбегался,  чтобы прыгнуть к сетке, когда она вошла, ну и,
завершив  разбег, провел  удар, вломил через блок и только тогда уж  пошел к
аплодирующим ладоням.
     -- Ха-ха, -- сказал он. -- Кого я вижу! Те же и Зайцева Людмила, ото!
     -- Ну, хватит, Дод, дурака валять, -- сказала она. -- Влезай в сапоги и
пошли!
     -- Эй! -- закричали волейболисты.  -- Не отдадим  Дода! Куда ты тащишь,
Милка?
     --  Спокойно,  мальчики!   --  сказала   звезда  всех  трех  московских
мединститутов. -- Завтра погуляете, на свадьбе! Адью!
     Назавтра они  расписались. Просто на всякий случай, ну, если вдруг тебя
шлепнут, а я рожу, чтобы у дочки была отцовская фамилия, ну,  в общем, чисто
практические соображения,  Дод, мой любимый, мой единственный, без  которого
просто уже никак не могу.