пять машин  идолище
едет в  своем неизвестном направлении.  Отнюдь не мчится. Кажется,  не любил
быстрой езды. Как с человека нерусского, с него и взятки гладки.
     В  шестидесятые  годы  в гараже  "Мосфильма" стояла  одна из этих  пяти
машин, может быть,  самая главная, где основная часть идолища передвигалась,
его тело. Это был сделанный по заказу бронированный "паккард" с  толстенными
стеклами. Даже с  очень мощным мотором  такую глыбу  трудно было  вообразить
мчащейся.  Неспешное, ровное, наводящее немыслимый ужас движение. Впереди  и
сзади  катят  еще четыре  черных  чудища.  Все вместе --  одно  целое, "бог"
коммунистов.  Писатель  иной раз может  испытать  соблазн  и, сопоставив два
противоположных  чувства --  страх и отвагу, сказать, что это явления одного
порядка. Страх, однако, более понятен,  он  ближе к  биологии, к естеству, в
принципе он сродни рефлексу:  отвага  сложнее. Так,  во всяком  случае,  нам
представляется  к моменту начала  нашего  третьего тома,  к концу  сороковых
годов,  когда  страна,  еще  недавно показавшая чудеса  отваги, была скована
ошеломляющим страхом сталинской пятимашинности.

        "ГЛАВА I МОСКОВСКИЕ СЛАДОСТИ"

     В Нагаевскую бухту входил теплоход "Феликс Дзержинский"; весьма  гордая
птица  морей,  подлинный,  можно  сказать,  "буревестник  революции".  Таких
профилей, пожалуй, не припомнит Охотское море с его невольничьими кораблями,
кургузыми посудинами вроде полуразвалившейся  "Джурмы". "Феликс" появился  в
здешних  широтах после  войны, чтобы  возглавить флотилию  Дальстроя.  Среди
вольноотпущенников ходили на счет заграничного гиганта разные слухи. Болтали
даже,  что принадлежало  судно  самому  Гитлеру  и что  в  тридцать  девятом
злополучный фюрер  подарил его нашему вождю для  укрепления социалистических
связей. Подарить-то подарил, а потом пожадничал и отобрал назад, а  заодно и
чуть  Москву  не захапал. История  его,  конечно, наказала  за коварство,  и
теперь   кораблик  снова   наш,  закреплен  навеки  гордым  именем   "рыцаря
революции". По этой байке выходило, что чуть ли не вся Великая Отечественная
разгорелась из-за этой посудины, однако чего только  не намелют бывшие зеки,
сгрудившись вьюжной ночью в бараке и наглотавшись чифиря.  Ну и, конечно же,
непременно  пристегнут к  любой  подобной  истории  своего любимого героя по
кличке Полтора-Ивана.
     Полтора-Ивана  был  могучий и  прекрасный, как статуя, юный, но в то же
время очень зрелый, звероподобный  зек. Сроку у  него было в общей сложности
485  лет плюс четыре смертных приговора, отмененных в последний момент самим
великим Сталиным. Именно  Полтора-Ивану,  а не какому-нибудь адмиралу  вождь
поручил  провести  "Феликса" с  живым товаром  на Колыму.  Как  так --  зеку
поручил командовать этапом?  Вот именно зеку, но не  какому-нибудь охламону,
как мы с тобой,  а  самому Полтора-Ивану!  Секрет в том,  что  у "Феликса" в
трюмах сидели тогда 1115 бывших Героев Советского Союза, то есть неспокойный
народ. Довезешь  гадов до  Колымы,  сказал Сталин Полтора-Ивану, сам станешь
героем, впишешь свое имя золотом в анналы... Куда? В анналы, жопа, в анналы!
Не довезешь, расстреляю лично или поручу Лаврентию Павловичу Берии.
     Ваше задание, товарищ Сталин,  будет выполнено,  сказал Полтора-Ивана и
полетел с  Покрышкиным на Дальний  Восток. Что же получилось? Вместо Нагаева
"Феликс" причалил в американском порту,  санитарном  Франциско.  Там уже  их
встречал  президент Генрих Трумен.  Всем  героям вернули их звания и дали по
миллиону.  Теперь  они  хорошо  живут  в  Америке:  сыты,  обуты,  одеты.  А
Полтора-Ивану Генрих Трумен десять миллионов отвалил за предательство СССР и
дачу в  Аргентине. Нет, сказал  тут Полтора-Ивана, я не  родину предавал,  а
спасал товарищей  по  оружию,  мне ваших денег не надо, гражданин  Трумен. И
повел  "Феликса" обратно к родным берегам.  Пока  он плыл, обо всем доложили
Сталину. Сталин беспрекословно восхитился:  вот такие люди  нам  нужны, а не
такая гниль, как вы, Вячеслав Михайлович Молотов!
     На  Дальний  Восток  был послан  полк  МГБ  для расстрела героя  нашего
романа. Кинооператор заснял  фильм о конце Полтора-Ивана, который показывали
всему Политбюро  вместе  и по отдельности.  На  самом  деле расстрелян  был,
конечно,  двойник,  а Полтора-Ивана со  Сталиным  съели при встрече жареного
барана и выпили самовар спирту, после чего Полтора-Ивана в форме  полковника
МГБ отправился на Дальстрой и затерялся на время в одном из дальних лагерей.
     Такие  байки  иногда доходили и до капитана  "Феликса", но он подобного
рода  фольклором  не  интересовался.  Вообще не  совсем  было  понятно,  чем
интересовался  этот  человек. Стоя на капитанском  мостике  своего  корабля,
бывшего  атлантического  кабелеукладчика,  взятого  нацистами у  голландской
компании,  а  потом оказавшегося  в  Союзе в  качестве  трофея,  капитан без
интереса, но внимательно озирал крутые скалы Колымы, без проволочек уходящие
ко дну бухты Нагаево, что  приплясывала сейчас  под северо-восточным  ветром
всеми своими  волнишками  одномоментно,  словно  толпа пытающихся  согреться
зеков. Сочетание резких,  глубинных  красок,  багряность, скажем,  некоторых
склонов,  свинцовость,  к  примеру,  проходящих  туч  вкупе  с прозрачностью
страшных далей, капитана не интересовало, но к метеорологии, естественно, он
относился внимательно. Вовремя пришли, думал он, хорошо бы вовремя и уйти. С
этой бухтой в прошлом случалось, что и в одну ночь схватывалась льдом.
     Негромким  голосом  отдавая приказы в машинное отделение, ловко швартуя
махину к причалам "шакальего края",  как  он всегда  в  уме  называл Колыму,
капитан  старался  не думать  о  грузе,  или,  как  этот  груз  назывался  в
бесчисленных  сопроводительных  бумагах,  о контингенте.  Всю войну  капитан
водил сухогрузы  через Тихий  в Сиэтл за  ленд-лизовским добром,  очень  был
доволен своей участью и японских подлодок не боялся. Совсем другим тогда был
человеком наш совсем не старый капитан. Тогда его как раз все интересовало в
заокеанской союзнической стране.  Общий язык с  янки он  находил  без труда,
потому что неплохо его знал, то есть бегло "спикал" по-английски. Совершенно
восхитительное  тогда  было  морское  осмысленное  существование.  "Эх, если
бы..." -- нередко думал он теперь  в одиночестве своей каюты,  однако тут же
на  этом   "бы",  на   камешке  столь  безнадежного  теперь  сослагательного
наклонения, спотыкался  и  мысль  свою  не  продолжал.  В конце  концов  чем
занимался, тем и занимаюсь -- кораблевождением. Совсем не мое дело, что  там
грузят  в Ванине  в мои трюмы, бульдозеры или живую силу. Есть другие  люди,
которым вменяется  в  обязанность заниматься этой  живой силой, пусть  их  и
называют зековозами, а  не меня, капитана данной плавединицы  двадцати  трех
тысяч  тонн водоизмещением.  Совсем  не  обязательно мне вникать в  какой-то
другой,  ненавигационный  смысл  этих рейсов, да  они меня, эти смыслы, и ни
хрена не интересуют. Единственно,  что на самом  деле интересовало капитана,
был  легковой "студебеккер", который  всегда  сопровождал  его  в специально
выделенном отсеке трюма.  Машину эту он купил  недавно в Сиэтле  в последний
год войны, и  теперь  во время стоянок,  как в Ванине,  так и  в Нагаеве, ее
лебедкой опускали на причал, и капитан садился за руль. Ездить ни в том,  ни
в  другом порту капитану было некуда, но он все-таки ездил, как бы утверждая
свое лицо международного мореплавателя, а не  презренного зековоза. Он любил
свой "студ"  больше родной жены,  которая,  похоже, и  думать о нем  забыла,
проживая  среди  большого  количества  флотских  во Владике.  Впрочем,  и  с
машиной,  похоже,  назревала  порядочная гадость:  не раз  уже  на  парткоме
поднимался вопрос  о том, что  капитан  злоупотребляет служебным положением,
выделяется, увлекается иностранщиной. В нынешнем  1949 году такая штука, как
американская  легковушка в личном пользовании,  может до нехорошего довести.
Короче  говоря, опытный  мореход,  капитан  зековоза  "Феликс  Дзержинский",
пребывал  в  хронически   удрученном   состоянии   духа,   что   стало   уже
восприниматься  окружающими  как  черта  характера.  Это  не  помешало  ему,
впрочем, проявлять исключительные  профессиональные качества и, в частности,
провести очередную швартовку к нагаевской стенке без сучка и задоринки.
     Швартовы были закреплены, и трапы спущены, один с верхней палубы -- для
экипажа,  другой из  люка чуть  повыше ватерлинии -- для контингента. Вокруг
этого второго  уже стояли чины  вохры  и  цепь сопровождения с  винтарями  и
собаками.  За  цепью  толклась   бригада   вольнонаемных   из   обслуживания
санпропускника,  и среди  них кладовщик Кирилл  Борисович  Градов, 1903 года
рождения, отбывший свой срок от звонка до звонка и  еще полгода  "до особого
распоряжения" и теперь поселившийся в Магадане, имея пятилетнее поражение  в
гражданских  правах.  Работенку эту в  кладовых санпропускника добыл Кириллу
кто-то из зверо-совхозовских "братанов".  После  всех  колымских приключений
работенка казалась  ему синекурой. Зарплаты вполне хватало на хлеб  и табак,
удалось даже выкроить  рубли  на черное пальто, перешитое из  второго  срока
флотской шинели, а самое главное состояло в том, что кладовщику полагалось в
одном  из бараков  нечто такое, о чем Кирилл уже и мечтать  забыл  и что  он
теперь  называл  всякий раз  с  некоторым  радостным придыханием:  отдельная
комната.
     Ему исполнилось недавно сорок шесть лет. Глаза не потускнели, но как бы
несколько  поменяли  цвет в  сторону  колымской  голубой  стыни.  Разрослись
почему-то брови, в них появились алюминиевые  проволочки. Поперечные морщины
прорезали  щеки  и  удлинили лицо. В кургузой  своей одежде и  в  валенках с
галошами  он   выглядел  заурядным  колымским  "хмырьком"  и  давно  уже  не
удивлялся, если на улице к нему обращались к криком: "Эй, отец!"
     Теоретически  Кирилл мог  в  любой момент купить билет и отправиться на
"материк". В Москве и в области его как пораженца, конечно, не прописали бы,
однако можно было, опять  же теоретически, устроиться на жилье за сто первым
километром.  Практически, однако,  он  сделать  этого  не  мог,  и не только
потому, что цена билета казалась астрономической (и отец, и сестра, конечно,
немедленно бы  выслали  эту сумму, 3500  рублей), а  в основном  потому, что
возврат к прошлому казался ему чем-то совершенно противоестественным, сродни
входу в какие-нибудь гобеленовые пасторали.
     Нине и родителям он  написал, что, конечно же,  приедет,  но  только не
сейчас,  потому что сейчас еще не  время. Какое время  он  не  уточнил, и  в
Москве переполошились:  неужели будет высиживать  все  пять лет поражения  в
правах? Между тем по Магадану шла так называемая вторая волна.  Арестовывали
тех, кто только что вышел по истечении сроков на так называемую волю. Кирилл
спокойно ждал  своей  очереди. Укоренившись  уже в  христианстве,  он  видел
больше естественности  в общем  страдании, чем в радости отдельных везунков.
Он и себя  считал везунком со  своей отдельной  комнатой. Наслаждался каждой
минутой так называемой воли,  которую он в  уме все еще полагал  не волей, а
расконвоированностью,   восхищался   любым   заходом   в   магазин   или   в
парикмахерскую, не говоря уже  о кино или библиотеке, однако вот уже полтора
"свободных" года прошли, а он все еще почти подсознательно пристыживал  себя
за то, что  так  нагло удалось "придуриться", "закосить", в глубине  души, а
особенно в  снах, считая, что естественное  место  страждущего человека не в
вольном  буфете  с пряниками, а в этапных  колоннах,  влекущихся к медленной
гибели. Он помнил, что  богатому трудно войти в Царствие Небесное, и полагал
себя теперь богатым.
     На всю Колыму, на весь миллионный  каторжный край, наверное, не было ни
одного экземпляра Библии. "Вольнягу" за такую крамолу неизбежно  поперли  бы
из Дальстроя, а то и взяли  бы под замок, что  касается зека, тот был бы без
задержки отправлен в шахты Первого управления, то есть на уран.
     И все-таки  кое-где  по баракам  среди Кирилловых  друзей циркулировали
плоды   лагерного    творчества,   крохотные,   на   пол-ладони,   книжечки,
сброшюрованные иголкой  с ниткой,  крытые  мешковиной или обрывком одеяла, в
которые чернильным  карандашом новообращенные христиане записывали все,  что
помнили из  Священного  писания, обрывки  молитв  или просто пересказ деяний
Иисуса, все, что удалось им  спасти в памяти из добольшевитского детства или
из
     литературы,  все,  что  как-то  протащилось   сквозь  три  десятка  лет
безбожной жизни и их собственного атеистического, как  они теперь  полагали,
бреда.
     Однажды  как-то  Кирилла окликнули на магаданской  улице, на  скрипучих
деревянных мостках. У него даже  голова крутанулась от этого оклика -- голос
прилетел из "гобелена", то есть из  нереальной  страны, из Серебряного Бора.
Две кургузые  фигуры бывших  зеков  в  ватных  штанах,  разбежавшись мимо  и
споткнувшись,  теперь медленно, в изумлении, друг  к другу оборачивались. Из
полуседого обрамления косм  и  бороды, из  дубленых складок лица на  Кирилла
смотрел Степка  Калистратов,  имажинист,  неудачливый муж  его  сестры Нины.
"Степка, неужели выжил?!"
     Оказалось,  не  только  выжил, но даже  как-то и  приспособился  бывший
богемщик.  Вышел  из лагерей  значительно  раньше  Кирилла, поскольку  и сел
раньше.  Работает  вахтером на авторемонтном  заводе,  то  есть ни черта  не
делает, как и всю  жизнь,  только пишет стихи. Что ж  ты, и  в  лагере стихи
писал?  Степан помрачнел.  В лагере  ни строчки. Вообрази, за  десять лет ни
строчки  стихов! А  здесь  вот пошла  сплошная "болдинская  осень". А второй
посадки не  боишься,  Степан?  Нет, теперь уже ничего не  боюсь:  главное за
плечами, жизнь прошла.
     Степан свел Кирилла со своей компанией. Раз  в неделю собирались у двух
петербургских   литературных  дам,   которые  сейчас  работали   няньками  в
детучреждении. На  шатких табуретках сидели, положив ногу на ногу,  будто  в
гостиной  Дома литераторов.  Говорили  о  ранних  символистах,  о  Владимире
Соловьеве, о культе Софии.
     Не Изида трехвенечная
     Нам спасенье принесет,
     А сияющая, вечная
     Дева Радужных Ворот... --
     декламировал некто с феноменальной  памятью, бывший сотрудник Института
мировой литературы, ныне пространщик в городской бане.
     Казалось бы, что  еще нужно человеку, который оставил свою марксистскую
веру,  будто змеиную  кожу, в  каторжных  норах Колымы? Расконвоированность,
хлеб  насущный,  радость  и  робость новой  веры, мистические стихи в  кругу
утонченной интеллигенции, да ведь  это  же ренессанс "серебряного века"  под
дальстроевской   маскировкой!   Кирилла  же   не  оставляло  чувство   своей
неуместности в магаданском  раю, едва ли не  вороватости какой-то, как будто
он,  если   пользоваться   блатным  жаргоном,  "на  халяву  причимчиковал  к
итээровскому  костру".  Встречая   беспрерывно  прибывающие  новые  этапы  и
провожая отправляемые  после санобработки на север, в рудники, он видел себя
в их рядах. Вот для этого он был рожден, Кирилл Градов, а не для чего-нибудь
другого. Уйти вместе со всеми страждущими и вместе с ними исчезнуть.
     Вот и сейчас, глядя на выход этапа из чрев "Феликса", он ощущал  в себе
сильное  желание  пройти сквозь  цепь солдат и  слиться  с  этой  измученной
трюмным  смрадом,  вонючей  толпой.  Он  так  и не  научился  видеть  в этих
разгрузках привычное, бытовое, рабочее  дело. Всякий раз при разгрузках, при
выходе  человеческих масс из стальной  упаковки на простор каторги слышалось
ему  какое-то  симфоническое звучание, орган  с оркестром, трагический голос
неведомого храма.
     Вот  они  выходят, и  жадно хватают ртами щедроты  Божьей атмосферы,  и
видят ясность небес и мрак новой земли-тюрьмы, в которой двум третям из них,
а  то  и  трем  четвертям  предстоит  скрыться  навеки. Так  или  иначе, дни
полуудушья,  качки,  тошноты  позади.  Пока  их  сортируют в колонны,  можно
насладиться ненормированными дозами кислорода. Они  шевелятся, покачиваются,
поддерживают друг друга  и оглядывают новые берега. Может быть, для солдат и
для вохровского офицерья в этих минутах ничего нет, кроме  рутины, для зеков
же, для любого из  нового этапа, каждый миг  сейчас полон значения. Не из-за
этого ли  тут и слышится  Кириллу какая-то трагическая и все-таки ободряющая
музыка?  Вот  так  же  и  я одиннадцать лет  назад,  выкарабкавшись из трюма
"Волочаевска",  ошеломленный воздухом  и  ширью, испытал какое-то, неведомое
раньше грозное вдохновение. Тогда я еще не хотел думать о том, что это могло
быть приближением к Богу.
     Этап  с котомками,  узлами, перетянутыми  веревкой чемоданами собирался
толпой на  причале  у подножия  мостовых  кранов. Видны были то  тут, то там
остатки  чужеземного  обмундирования  --  то   шинель  нерусского  кроя,  то
шапчонка,  в которой угадывалась  бывшая четырехугольная  конфедераточка, то
финский армейский треух. Да и среди штатского  барахла вдруг мелькало нечто,
чудом  залетевшее сюда  из модной европейской лавки -- шляпенка  ли  тонкого
фетра,  клетчатый ли  шарф альпака, неуместные  в стылой грязи штиблетики...
Сквозь  ровный гул иной  раз  прорывалось  какое-нибудь  нерусское  имя  или
возглас из иных,  придунайских  наречий...  В  непотребности измученных  лиц
вдруг начинал светить странно восторженный взгляд, впрочем, не обязательно и
зарубежный: может быть,  и русские глаза  не все еще потеряли  способность к
свечению.
     Солдаты оттеснили мужской  этап от борта "Феликса"  за рельсы. Началось
излияние женской  части  груза. Сразу возникла другая звуковая гамма.  Среди
женщин в этот раз  явно преобладали галицийские крестьянки. Общность, должно
быть, придавала смелости  их  голосам, они галдели как  на ярмарке.  Их тоже
оттеснили  за рельсы,  прямо к  подножию  клыкастой  и мшистой сопки, и  там
начали сортировку.
     Кирилл и другая обслуга санпропускника  ждали соответствующих  указаний
от  командования.  В  зависимости  от  степени  завшивленности  и количества
инфекционных заболеваний  определялся уровень санобработки одежды. В связи с
вечной  нехваткой спецовок надо было  решить, по  какому принципу и  сколько
выдавать бушлатов, штанов, чуней, а  также какого срока  спецодежда пойдет в
расход:    большинство    этих    бушлатов,    штанов     и    чуней    были
латаными-перелатаными, сущее тряпье, достающееся вновь прибывшим от тех, кто
никогда уже свои бушлаты, штаны и чуни не  востребует. Решался вопрос,  кому
выдавать одежку, а кто еще в своем до приисков и лагпунктов дотянет. Кирилл,
хоть ему и запрещалось разговаривать с заключенными, многим объяснял,  что в
лагпунктах могут им выдать что-нибудь более доброкачественное. Ну, а уж если
получил тряпье из санпропускника,  сменки не жди.  Нередко он также  говорил
новичкам, что он и  сам еще  вчера был таким же, как  они, что  вот  отбухал
десятку  и  вышел,  выжил.  Новички  смотрели  тогда  на  него  с  острейшим
любопытством.  Многим  он  давал  надежду  этой информацией -- все-таки  жив
человече, уцелел, значит, и у нас есть шанс,  значит, не такое уж это гиблое
место "Колыма, Колыма, чудная планета"...  Кое-кто, однако, взирал с ужасом:
десять лет,  от  звонка до  звонка, как  вот этот папаша! Неужели  ж  и наши
десять,  пятнадцать,  двадцать лет  вот так  же пройдут, и  никакого чуда не
произойдет, и не распадется узилище?
     Хлопот было много. Вохра бегала вокруг  с бумагами,  выкликала фамилии,
номера,  статьи Уголовного кодекса. Надо было еще от  костяка этапа отделить
спецпоселенцев, а из них выделить спецконтингент, а там  разобраться, кто СВ
(социально вредный),  а кто  СО (социально  опасный). Вольнонаемная  обслуга
шустрила  вокруг  вохры,   подхватывая  приказания.  Шустрил   и   Кирилл  с
блок