м приближался еще
один  спаситель  революции,  палач  Кронштадта  и Тамбова  командарм  Михаил
Тухачевский.  На  его плечо склонила головку еще одна юная  дева Вооруженных
Сил,  парикмахерша наркомата. Такое  тогда было поветрие:  железные человеки
режима искали романтических утех.
     Дуб взбудоражился всем своим существом. Сближайтесь, мальчики, увещевал
он, Вася и Миша, станьте друзьями, ведь вы же думаете одну и ту же думу.
     Между  тем,  заметив друг друга, командармы спешились со  своих будущих
конных памятников, сердца их трепетали в испуге. Тухачевский резко развернул
свою даму, мелькнул  и растворился  в  еловых сумерках. Одновременно Блюхер,
подхватив своего трогательного носика,  сбежал  по ступеням беседки,  сапоги
его  крепко застучали по  асфальтированной  тропке и  пропали. Помимо  всего
прочего, оба командарма не были уверены в том, что их девушки не работают на
Менжинского.
     "Слабодушные", -- краешком кроны прошелестел дуб  и отвлекся всей душою
к разворачивающемуся над Московией закату.

     Глава 14.

     Особняк графа Олсуфьева.

     Днем  Москва выглядела как обычно  --  кишащий муравейник, пересекаемый
линиями трамвая. Любое средство транспорта  -- трамвай  ли, автобус, недавно
ли  появившийся  троллейбус  --  облеплялось  муравьями,  как кусок  сахара.
Извозчики почти исчезли, их заменили автомобили такси, но по малочисленности
они  относились,  пожалуй,  больше  к   разряду  городских   легенд,  чем  к
транспорту. В  1935  году  с  великой  помпой  была  пущена  первая  очередь
метрополитена -- с мраморными  станциями, мозаичными  потолками, движущимися
лестницами. Два года  уже прошло, а пропагандистский концерт  с фонтанами по
поводу  этого  сооружения не затихал ни на день. Практически в  этой  линии,
идущей  от  парка  Сокольники до Парка  культуры на Москве-реке, смысла было
меньше,  чем в проекте, разработанном до первой мировой войны и предлагавшем
вести тоннель от Замоскворечья  до Тверской  заставы, то есть  соединить две
половины  города.  Пропагандный  смысл  московского  метрополитена,  однако,
перекрывал  все практические  соображения. Лучшее в мире!  Подземные дворцы!
Подвиги   комсомольцев-метростроевцев!   Сердца   трудящихся   переполняются
гордостью! Забота партии и правительства и лично товарища Сталина!
     Вместо  нэповских  реклам по всему городу, иной раз в самых неожиданных
местах,  предстала  "наглядная  агитация  и  пропаганда":  лозунги, портреты
Сталина и некоторых других, оставшихся после расстрелов  вождей, скульптуры,
диаграммы. Озираясь и уже не очень-то замечая эти наглядности, а только лишь
подспудно осознавая, что  они здесь и  всегда  пребудут здесь, всегда вокруг
него,  москвич получал главный посыл, идущий из-за  зубчатых  стен:  сиди не
рыпайся!
     В остальном все  шло  как бы обычно, бежали  организованные  потоки  на
работу  и  с  работы, томились  в очередях,  по воскресеньям отправлялись на
футбол "Спартак" -- "Динамо"  или в кино на жизнерадостные  комедии Григория
Александрова  "Цирк"  и  "Веселые  ребята". Шли  показательные процессы  над
вчерашними вождями  -- Рыковым,  Бухариным,  Зиновьевым,  Каменевым,  однако
процессы
     эти  никак не  отражались на  дневном рисунке московской  жизни, может,
только чуть больше,  чем обычно,  мужчин толкалось у газетных стендов. Молча
читались речи прокурора Вышинского, лишь изредка кто-нибудь бросал: "Вот это
оратор" -- и кто-нибудь тут же по-светски! подхватывал: "Блестящий оратор!";
и сразу после обмена! мнениями разбегались к транспортным средствам.  Другое
дело  --  встречать  полярников,  героев-летчиков,  зимовщиков!  Тут  уж  --
тысячами  на  улицы!  Улыбки,  возгласы,  оркестры. Ну, а в  основном Москва
крутила свои дни, как обычно.
     Только по  ночам  ужас расползался  по улицам; из-за железных ворот  на
Лубянке разъезжались по заданиям десятки  "черных воронков". При  виде  этих
фургонов москвич немедленно отводил взгляд, как любой человек отгоняет мысль
о неизбежной смерти. Дай Бог,  не за мной, не к нашим, ну  вот,  слава Богу,
проехали! Там, где  надо, куда ордера  выписаны,  "воронки" останавливались,
чекисты  неторопливо  входили  в  дома.  Стук  сапог  на  лестнице  или  шум
поднимающегося лифта стали привычным фоном ночного московского  ужаса.  Люди
приникали к  дверям  своих коммуналок,  дрожали  в  комнатах. Неужели на наш
этаж? Нет, выше проехали. Ну, конечно, за Колебанским; можно было ожидать; я
так и  знала; неужели вы тоже; да-да, знаете, они не  ошибаются...  Иногда в
доме арестованного начинались  рыдания, приглушенные,  конечно,  сдавленные,
проявлялась неуместная  в советском обществе, но еще  живучая  истерика, она
прерывалась  окриками  "рыцарей  революции": Москва  слезам не верит!  Тогда
рыдания заглушались совсем, со стыдом, с  пришепетыванием: простите,  нервы.
Чаще,   однако,  все  проходило  нормально,  с  хорошими   показателями   по
дисциплине. Давай, давай, там разберутся!
     Процветала  литература  социалистического  реализма. Формализм был  уже
полностью искоренен.  Состоя в едином союзе,  советские поэты, драматурги  и
романисты бодро создавали нужные народу произведения.
     Общественной жизни тоже не чурались. Вот, например, вчера в  "Правде" и
в  других   центральных  газетах   появились  первые   письма  трудящихся  с
требованиями расстрела обвиняемых на процессе "врагов народа", а сегодня уже
и писатели собрались в своем красивом  особняке на улице Воровского,  бывшей
Поварской;  составляется  обращение  к  гуманному  советскому правительству.
Бывают  времена,  когда  надо  сдерживать свою  гуманность,  дорогой товарищ
правительство, врагов надо карать без пощады!
     Собрание проходило в большом зале ресторана, откуда убраны были столы и
куда внесены  дополнительные стулья и трибуна. "Где стол был яств, там  гроб
стоит"  --  так,  разумеется,  подумали  многие,  но  промолчали.  Расстрел,
расстрел! Боевое  партийное  слово  гремело  под  высоким потолком,  кружило
вокруг величественной люстры, размазывалось  по витражам высоких стрельчатых
окон,  веско поскрипывало паркетом,  по которому  двадцать лет  назад только
олсуфьевские отпрыски  порхали с гувернантками.  Поэт  Витя Гусев, тот решил
поэзии  прибавить  к  общему  настроению непримиримости. Влетел  на трибуну,
резким движением головы отбросил назад шевелюру.
     -- Я поэт,  товарищи!  Свои чувства  выражаю  стихами! Графский  дворец
наполнился пролетарским каленым стихом:
     Гнев страны в одном рокочет слове!
     Я произношу его: расстрел!
     Расстрелять предателей отчизны,
     Порешивших СССР сгубить!
     Расстрелять во имя нашей жизни
     И во имя счастья -- истребить!
     Молодец  Гусев,  сорвал  аплодисменты  собрания.  Представители  отдела
культуры ЦК  ВКП(б) улыбались  отечески:  недюжинного таланта  поэт, простой
рабочий паренек; ничего, товарищи, обойдемся без декадентов!
     Нина Градова сидела на антресолях за витой  деревянной  колонной. Глаза
ее  были закрыты. Тоска и позор без труда  читались на лице. Сосед, когда-то
ухаживавший за ней критик,  раскаявшаяся звезда формальной школы, отвлекаясь
взглядом к потолку и не переставая "бурно аплодировать", шептал:
     -- Перестаньте, Нина! За вами наблюдают. Хлопайте, хлопайте же!
     Она открыла  глаза  и действительно сразу заметила несколько обращенных
на  нее  взглядов. Братья писатели, кроличьи души,  явно  читали вызов в  ее
окаменевшем лице и неподвижных руках.  Большинство  этих кроличьих  взглядов
немедленно  по  соприкосновении  отвлекалось,   два  или  три  на  мгновение
задержались, как бы призывая опомниться, потом с двух противоположных сторон
прорезались два  пронизывающих, внимательных,  наблюдающих взгляда. Эти явно
фиксировали градации энтузиазма.  Опустив  голову и  покраснев,  будто  юная
графиня Маша Олсуфьева на первом балу, Нина присоединилась к аплодисментам.
     Из президиума донеслось:
     -- Проект резолюции: просить Советское  правительство  применить высшую
меру  наказания к банде троцкистских наймитов,  расстрелять  их  как бешеных
собак; приступаем к голосованию: кто за эту резолюцию, товарищи? Кто против?
Кто воздержался? Принято единогласно!
     Снова буря  аплодисментов, какие-то выкрики, и снова Нина  -- со всеми,
хлопает, хлопает, и вдруг  ей  с ужасом кажется, что хлопает она даже как-то
бодрее, увереннее, как бы даже в  унисон. Писатели вместе со всем народом, с
горняками,  металлургами,  доярками,  свинарками,   швеями,   трактористами,
воинами-пограничниками,  железнодорожниками,  хлопководами, а также врачами,
учителями,  артистами, художниками, вулканологами, палеонтологами, а также с
чабанами, рыбаками, орнитологами, часовщиками,  весовщиками, лексикографами,
гранильщиками, фармацевтами, моряками и летчиками требовали от правительства
немедленной казни группы двурушников.
     Расходились весело, ободренные общим чувством, порывом к правительству,
забыв  на  время групповые неурядицы,  личную вражду,  соперничество. Многие
задерживались  у буфета, просили  "добрую стопку коньяку", съедали  отличный
бутерброд  с севрюгой,  окликали друг друга, спрашивали, как идет у  коллеги
роман или пьеса, когда собираетесь к морю и т. д.
     Критик,  бывший   формалист,  оживленно  рассказывал  Нине  о  какой-то
дурацкой  рецензии,  появившейся  в  "Литературке",  он как  бы призывал  ее
немедленно забыть  только  что  происшедшее, формальное, ничего  от души  не
требующее,  просто чисто внешнее, ну, просто необходимое,  как зонт в дурную
погоду,  ни к  чему нравственно  не  обязывающее, смехотворную  чепуху.  Они
медленно  шли  по  улице  Воровского  к  Арбатской площади мимо  иностранных
посольств. Из афганского посольства  на них посмотрел мраморнолицый афганец,
из  шведского  --  неопределенный швед, за  окном норвежского промелькнула с
недоуменным взором нежно-молочная фрекен.
     --  Ну  что же, похлопали,  Казимир?  --  прервала  вдруг  Нина  своего
элегантного   спутника.  --  Похлопали  на  славу,  не  правда  ли?  Ручками
хлоп-хлоп-хлоп, ножками топ-топ-топ,  а?  Русские  писатели  требуют  казни,
прекрасно!
     Критик прошел  несколько шагов молча, потом в отчаянии махнул  рукой  и
повернул в обратную сторону.
     Нина  пересекла  Арбатскую  площадь и  Гоголевским  бульваром  пошла  к
станции метро "Дворец Советов", то есть к тому месту, где за грязным забором
еще  видны  были  руины взорванного храма  Христа Спасителя.  Мирная, как бы
нетронутая  еще сталинской порчей жизнь бульвара, теплый вечер позднего лета
не только  не успокоили ее, но ввергли в еще  большее,  гнуснейшее смятение.
Диким взглядом она встречала заинтересованные взгляды встречных мужчин. Да и
есть ли мужчины в  этом городе? А женщины-то чем лучше? Остались ли тут  еще
бабы? Кто мы все такие?  Большой черт тут  водит свой хоровод,  а  мы за ним
бредем, как мелкие черти.
     Савва  уже  ждал  ее  у  метро,  всем своим  видом  опровергая  мрак  и
пессимизм. Высокий,  светлоглазый, в сером костюме с  темно-синим галстуком,
прислонившись плечом к фонарному  столбу, он спокойно читал маленькую дивную
книгу в мягком кожаном  переплете с  тусклым  от  времени  золотым  обрезом.
Увлекается,  видите ли, букинистикой,  в  свободное  время выискивает редкие
книги,   читает   иностранные   романы,   философию,   совершенствует   свой
французский. Да его  за один  этот вид могут  сейчас  немедленно арестовать!
Нина бросилась к мужу, ткнулась носом в серый коверкот, обхватила руками его
плечи.
     --  Савва,  Савка,  вообрази,  все  голосовали за  расстрел,  требовали
расстрела,  позорный Витька Гусев  -- в стихах, все аплодировали, и я,  и я,
Савва, аплодировала, значит, и  я требовала расстрела! Не  встала, не  ушла,
хлопала вместе со всеми, как мерзкая заводная кукла!
     Он поцеловал  ее,  вынул  платок,  приложил  к носу, ко лбу,  остерегся
промокать глаза: подкраска могла размазаться.
     -- Было бы  самоубийством  -- выйти, -- пробормотал он.  Что мог он еще
сказать?
     -- Русские  писатели! -- продолжала она. --  Не за милосердие голосуют,
не помилования, расстрела требуют!
     Они пошли по бульвару в обратную сторону. По дороге домой -- теперь они
жили в  Саввиной квартире в Большом Гнездниковском  возле  улицы Горького --
надо было зайти в ясли за Леночкой.
     -- У нас  тоже сегодня  было такое  собрание, -- проговорил он.  -- Они
повсюду сейчас идут. Повсюду, понимаешь, без малейшего исключения.
     -- И ты тоже голосовал за расстрел? -- ужаснулась она.
     Он виновато пожал плечами:
     -- У меня, к счастью, в этот момент была операция...
     Они проехали  пару остановок на трамвае "Аннушка" и  сошли возле своего
переулка.  Ясли  были  на другой стороне  бульвара.  Савва показал  Нине  на
подъезд их дома:
     --  Видишь,  Рогальский вышел, выполз на  свет Божий. Третьего  дня его
исключили из  партии и  единогласно --  понимаешь? -- единогласно изгнали из
Академии, лишили всех  званий. Видишь,  соседи  от него шарахаются?! Смотри,
Анна Степановна на ту сторону перебежала, чтобы с ним не здороваться!
     Вчерашний  академик   исторических  наук,  всегда  неизменно  бодрый  и
подчеркнуто  отстраненный  от  текущего быта своих мелких сограждан,  сейчас
двигался к углу, как глубокий инвалид. Заклейменность придавила его к земле,
само  присутствие  его на улице казалось неуместным. Впервые за  все время в
руке его они видели авоську с двумя пустыми молочными бутылками.
     -- Здравствуйте, Яков Миронович, -- сказал Савва.
     -- Добрый вечер,  Яков  Миронович, -- намеренно громко  сказала Нина  и
устыдилась этой намеренности: мелко, глупо, будто бросаю вызов, здороваясь с
человеком, будто компенсирую свою трусость, мерзость.
     -- Здравствуйте, -- безучастно ответил  Рогальский  и  прошел мимо.  Он
даже и не взглянул, откуда пришло приветствие. Савва проводил его взглядом.
     -- Он уже не с  нами. Жизнь кончилась,  ждет  ареста. Говорят, что  уже
упаковал узелок и ждет. Нина в отчаянии уронила руки.
     --  Ну,  почему же  он  просто  ждет,  Савка? Почему  даже не старается
убежать? Ведь это же инстинкт -- убегать от опасности! Почему он не уезжает,
уехал бы  на Юг, в  конце концов, хоть бы насладился Югом напоследок! Почему
они все, как парализованные, после этих исключений, проработок?
     --  Прости, Нинка, милая,  но  почему ты  сегодня аплодировала гнусному
Гусеву? -- спросил Савва и обнял ее за плечи.
     -- Я просто от страха, -- прошептала она.
     --  Нет, не только  от страха,  -- возразил он. -- Тут еще что-то есть,
важнее страха...
     -- Массовый гипноз, ты хочешь сказать? -- пробормотала она.
     -- Вот именно, -- кивнул он. -- И вы все создали этот гипноз!
     -- А  ты? --  бросила она на него быстрый взгляд. Почувствовала, как  у
него напряглись мускулы на руке. Голос стал жестче.
     -- Я никогда не участвовал в этом грязном маскараде.
     -- Что  ты имеешь в виду? -- Лицо ее  приблизилось вплотную к его лицу.
Издали они были похожи на шепчущих телячьи нежности влюбленных.
     -- Ты имеешь в виду все в целом? Революцию, да?
     -- Да, -- сказал он.
     --  Молчи! -- быстро  прошептала она и  закрыла мужу  рот  ладонью.  Он
поцеловал ее ладонь.

     Глава XV Несокрушимая и легендарная

     В те годы возник жанр могучего советского пения. Певцы и хоры научились
как бы едва ли не разрываться от величия и энтузиазма. Массовая радиофикация
несла эти голоса на черных тарелках радиоточек глубоко в недра страны.
     От Москвы до самых до окраин,
     С южных гор до северных морей
     Человек проходит, как хозяин
     Необъятной родины своей.
     Всюду жизнь привольно и широко,
     Словно Волга полная, течет.
     Молодым везде у нас дорога!
     Старикам везде у нас почет!
     Кипучая, могучая,
     Никем не победимая,
     Страна моя,
     Москва моя,
     Ты самая любимая!
     Так  шло через  все  одиннадцать часовых зон, так и  на Дальнем Востоке
гремело,  так и возле железнодорожного шлагбаума неслось из  репродуктора на
столбе возле небольшой станции в Приамурье.
     Была непогода, бесконечно струился неторопливый дождь, в лужах  плавали
пузыри, не предвещая  на  ближайшее время ничего  хорошего...  "Все  сегодня
наденут пальто, И  заденут за поросли капель, И из них не заметит никто, Что
опять  я  ненастьями  запил",  --  бормотал  Никита  стихи  своего  любимого
полузапрещенного  поэта...  И  только  за  огромной рекой,  то  есть  уже  в
китайских  далях,  чуть-чуть  намечались  в  облачной массе какие-то  слабые
намеки на то, что лето еще возьмет свое.
     Легковая  "эмка"  комкора  Градова  остановилась  прямо перед  закрытым
семафором. Моргал красный фонарь. Через пересечение  проселочной  дороги  по
одной  из веток железнодорожной магистрали  медленно, как сегодняшний дождь,
проходил бесконечный товарный  состав.  Никита,  не  отрываясь,  смотрел  на
мрачную,  клацающую на стыках рельсов процессию. Как и все вокруг,  он знал,
какого рода груз перевозится в этих составах: человеческий груз, заключенных
везут  к  Владивостоку  и  Ванинскому  порту  для  отправки на Колыму. И для
водителя комкора, сержанта  Васькова,  это тоже, очевидно, не было секретом.
Он все вздыхал и вздыхал, глядя на поезд, явно хотел поговорить.
     --  Ну,  в чем  дело,  Васьков?  Чего развздыхался? --  мрачно  спросил
Никита.
     -- Да как-то мне раньше  в  голову не приходило, товарищ комкор,  что у
нас в  стране столько врагов народа попряталось,  -- пробормотал  шофер,  не
глядя  на  начальника.  Простоватое  лицо  его отражало недюжинную  народную
хитрость.
     -- Оставь эту тему, Васьков, --  сказал Никита. -- Просто держи язык за
зубами. Понятно?
     Сержант  шмыгнул  носом,  проглотил  свое  "есть,  товарищ  комкор".  В
бесконечных   разъездах   по   военному   округу  он   привык   к  несколько
запанибратским  отношениям  с   заместителем   командующего  по  оперативным
вопросам, а сейчас вот его  вдруг так резко оборвали, хотя, казалось бы, как
не поговорить перед закрытым семафором.
     По  всему  составу простучали буфера,  и  поезд полностью  остановился.
Какие-то  люди пробежали  в голову состава,  кое-где чуть откатывались двери
вагонов,  высовывалась  вохра,  слышались  вдалеке  какие-то  крики;  что-то
происходило.
     Между тем за градовской "эмкой" накопилось уже изрядно колхозных подвод
и военных машин, возвращающихся из зоны танковых учений.
     -- Вон, сам едет, -- мрачно сказал Васьков и показал  пальцем в боковое
обратное  зеркальце.  Никита  оглянулся  и  увидел  известный  всему  округу
броневик главкома Блюхера в камуфляжной раскраске.
     Никита вышел из "эмки". Маршал уже приближался своим обычным, более чем
уверенным в себе, как бы атакующим шагом. Они обменялись рукопожатием.
     -- Что тут происходит, Никита Борисович?
     -- Да вот спецсостав проходит, Василий Константинович.
     Блюхер мрачно ухмыльнулся:
     -- Спецсостав...
     Отмахнув полу кожаного пальто, полез за портсигаром, предложил папиросу
Градову.   За  все  эти  годы  обмен  папиросами  был   единственным  знаком
неформальности  между ними. Они  не перешли на "ты", обращались друг к другу
по  имени-отчеству, сохраняли  именно  ту дистанцию,  что  и предполагалась,
между ними  по  всем правилам как писаного, так  и неписаного кода армейских
нравов. В последние месяцы появилось еще большее отчуждение. Ни с  кем, даже
с Вероникой, Никита  не делился  своим  раздражением в адрес Блюхера, даже и
самому  себе  он  не  очень-то признавался,  что не доверяет  больше  своему
главкому. В мае энкавэдисты нагло, на глазах у  всего штаба, увели одного из
самых  уважаемых командиров  Особой  Краснознаменной  Дальневосточной армии,
начальника авиации комкора  Альберта Лапина.  Блюхер  и пальцем не шевельнул
для его спасения. Аресты шли по всем  звеньям,  затем разразилось  потряс