ами, получился большой плац. В  конце
плаца возле проходной плотники завершали сбивку дощатого сооружения.
     -- Вешать, что ли, будут? -- хмуро пошутил Митя.
     -- Наверно, наверно! -- нервно хохотал Гошка. -- Во класс,  а, Митька?!
Во покачаемся рядом, а?!
     Митя легонько дал ему под дых:
     -- Хоть бы на виселице от тебя отделаться, шибздо!
     Оказалось,  не  виселицу  соорудили,  а  трибуну,  и  даже здоровенный,
похожий  на  мину   микрофон  там  присобачили.  Обгуляшенный,  повеселевший
красноармейский народ ждал теперь чуда. Может, Гитлер нас  в  Турцию продает
или в Африку к итальянцам погонит? Может, Сталин, курва, в  Грузию убежал, а
нам царя привезли?
     Наконец автоматчики построились в ряд  вокруг  трибуны, а на  верхотуру
взобрались  четверо: два немецких офицера, один  какой-то удлиненный, другой
порядком  расширенный,   капрал  в  очках   и   полноватый  такой  дядька  в
полувоенном, такой  прям-таки большевик, что твой Киров. Может, они на самом
деле примирились?
     Сначала  заговорил  удлиненный.  Скажет  фразу, отойдет,  тогда  капрал
переводит.
     --  Русские  солдаты, вы  храбро  сражались,  и  не  ваша вина, что  вы
оказались  в  плену!  Виноваты  в  этом   преступные  большевистские  вожди,
дерзнувшие  поднять  меч  на   победоносную   Германию,  на   могущественный
национал-социализм!
     Гауптштурмфюреру  Иоханну  Эразмусу  Дюренхофферу  очень  нравился этот
момент,  он  получал  удовольствие  от  перекатов  своего  хорошего  голоса,
несущего на литературном немецком языке  крепкую и  благородную  истину этой
огромной формации русских голов. К счастью, он не подозревал, что весь блеск
его речи теряется в переводе очкастого капрала из фольксдойчей, русский язык
которого представлял собой смесь местечкового акцента с южным простонародным
уканьем и хыканьем. Он продолжал:
     -- Наш  фюрер,  рейхсканцлер  Адольф Гитлер, хотел бы  видеть в вас  не
врагов, а достойных трудящихся, вносящих свой вклад в установленный им новый
порядок. Все остальное  зависит только от вас! Тотальный разгром большевизма
приближается с  каждым днем!  Да  здравствует новый  порядок! Да здравствует
Германия! Хайль фюрер!
     Все четверо  на  трибуне, включая  и руководящего большевика,  щелкнули
каблуками и подняли правые руки в нацистском приветствии.  Затем руководящий
большевик  продвинулся  к микрофону,  одернул  задирающийся на животе  и  на
боковинах     френчик,      заговорил      почти-что-на-нашенском-советском,
тудыт-его-в-мякину:
     -- Дорогие русские  бойцы, командиры! Я, полковник Бондарчук, обращаюсь
к   вам   от  имени   Комитета  освобождения  России.  Мы,  патриотически  и
антибольшевистски  настроенные  командиры, оказавшиеся в  тылу  победоносных
немецких войск,  решительно порываем  с  прошлым и бросаем вызов  сталинской
тирании! Мы приносим глубокую благодарность германскому командованию и лично
фюреру  Адольфу   Гитлеру,   давшим  нам  возможность  присоединиться  к  их
благородной борьбе!
     Солдаты,  братья!  Комитет  освобождения  призывает вас влиться в  ряды
борцов против ненавистного  жидовско-коммунистического режима!  Вы измучены,
братья,  но  чего же вы  хотите от  немецкого командования, если  Сталин  не
признает Женевской конвенции  о военнопленных, для него вы все -- предатели!
Я хочу  вас спросить,  русские люди, как  вы  относитесь к  этим кровожадным
большевикам, к тем,  кто порушил ваши дома и согнал вас, словно скот, в свои
грязные колхозы, к  тем, кто угнал сотни  тысяч  и миллионы ваших братьев  в
Сибирь  и  Казахстан,  к  тем,  кто  никогда не переставал  насиловать  нашу
многострадальную  матушку-Россию  своей   проклятой,  марксистско-ленинской,
жидовской теорией?! Вслушайтесь в голос своего  сердца, и вы ответите  -- мы
ненавидим их!..
     Митя  Сапунов с расстояния в добрую сотню метров пристально вглядывался
в глыбу лица с открывающимся ртом.  Иногда глыба замирала с открытым зияющим
отверстием  явно в  ожидании приветственных криков и аплодисментов. Крики  и
шум приходили  то  с  одного, то  с другого конца плаца,  но явно не  в  тех
масштабах, на  которые рассчитывал  оратор.  Митя  переводил  взгляд на лица
товарищей. Большинство было безучастно, многие явно боялись, неизвестно чего
в данном случае, прятали глаза. Мало-помалу, однако, особенно при упоминании
колхозов и при слове "жиды", пленные начала оживляться.
     -- Долой красных выродков! -- донеслось с трибуны.
     -- Долой! -- вдруг взревело вокруг  Мити несколько десятков голосов. --
Кровопийцы! Гады! Долой жидов! Долой колхозы!
     Почти уже забытое за  годы жизни в профессорской крепости колыхнулось и
сразу  же вспучилось в  Мите:  обезумевший  отец с охапкой горящей соломы  в
руках, последний, самый последний в жизни промельк мамки, ее истошный  крик,
и  собственный бессознательный  бег в  темноте к лесу -- спастись  от людей,
стать волком, --  и потом почти  волчье, с бугра подглядыванье за Гореловом,
приход в  село армейского отряда, долетающие до волчьих ушей вопли баб,  рев
скотины,  и потом  как курицу ту поймал, свернул  ей  шею,  жрал...  Все это
страшное,  грязное,  деревенское,  что заставляло  мальчика  потом  иной раз
просыпаться  с  колотящимся сердцем, с ухающим  будто  в бездонную  пропасть
животом,  хватать  воздух  ртом,  пальцами скрюченных рук обнаруживать  себя
вдруг на  лестнице, в  лунном луче, дико смотреть на развешанные картины, не
понимая, что они означают, пока не появлялась бабушка  Мэри и теплыми руками
успокаивала, будто собирала все разбегающееся воедино под свои ладони. Снова
донеслись выкрики оратора:
     -- Русские солдаты, братья! Чудовищная  большевистская  империя рушится
под  сокрушающими ударами  германского  оружия,  словно  колосс на  глиняных
ногах.  История наконец-то  повернула  на  путь  справедливого  возмездия! И
все-таки мы должны смотреть  дальше  и постараться увидеть  завтрашний  день
нашей родины России! Ради этого будущего  дня Комитет освобождения призывает
вас  влиться  в  ряды вспомогательных отрядов, которые со  временем составят
костяк новой русской армии!
     Полковник  Бондарчук  был  доволен:   во-первых,  не   вполне  выполнил
приказание  немцев, вернее, не  совсем следовал их  инструкциям,  говорил не
десять  минут,  как было сказано, а все пятнадцать, а во-вторых, и это самое
главное, ввернул  несколько несогласованных фраз, ну, например, про  колхозы
или вот  про  будущее России.  Так, шажок  за  шажком,  мы  и  укрепим  свое
собственное.
     Переводчик, стоявший между Краусом и  Дюренхоффером, набарматывал им на
несусветном   немецком   содержание   бондарчуковских   выкриков,    и   они
аплодировали, как бы показывая, что этот общественный деятель не марионетка,
а некоторая самостоятельная  величина.  Потом,  однако,  Краус  не  очень-то
деликатно хлопнул  его по спине -- пора, мол, закругляться  --  и  сам вышел
вперед.  Речь  штандартенфюрера  продолжалась  не  более  трех  минут  и  не
содержала  ни  грана   риторики.  Он   сказал,  что   те,  кто  будут  после
соответствующей проверки  зачислены в  новые вспомогательные формирования --
ни тот, ни другой немец ни разу не сказали  "русская армия, русские отряды",
-- получат но вое обмундирование, две смены белья, еженедельную баню, вполне
удовлетворительное  питание,  табак  и   35  немецких   марок   в  месяц  на
развлечения. Солдаты,  однако, должны  помнить,  что  за малейшее  нарушение
дисциплины им придется отвечать по всей строгости германских законов.
     На этом митинг закончился. Тут же за дощатыми столами какие-то парни  в
немецких  мундирах  без  погон  начали  запись  добровольцев.  Их  оказалось
множество:  неизвестно  уж,   что  больше  подействовало   --   ненависть  к
большевикам,  бондарчуковские  заклинания  о  "будущем России" или  35 марок
штандартенфюрера Крауса.
     -- На тридцать пять  марок, Мить, небось можно любую блядь купить, да и
захмелиться как следует, -- осторожно сказал шибздик.
     -- Ну, пошли записываться, шибздо! -- небрежно так, легко, как будто  в
футбольную команду пригласил записываться, сказал Митя.
     --  Да ты че?! -- испугался  Гошка Круткин. -- Против наших, Мить? Мы ж
комсомольцы же ж, а?!
     --  Да какой я тебе комсомолец? -- Митя хохотнул и направился к очереди
на вербовку. -- Комсомолец?!
     Вдруг ярость вспыхнула в  нем, он повернулся к семенящему  рядом Гошке,
ухватил того за заскорузлую грудину, подтянул, будто некий народный богатырь
какого-то жалкого прихвостня.
     -- Да я твою  комсомолию,  всех этих  "ваших", всю бражку  красную  всю
жизнь ненавижу!
     --  Ну  че  ты,  Митька,  че  ты,  --  плаксиво  заканючил Круткин.  --
Подумаешь, большое дело, ну, айда запишемся...
     Митька его отшвырнул:
     -- А тебе-то чего записываться, шибздо? Ты ж комсомолец, мандавошка!
     Гошка  даже вроде бы  заплакал от досады, во всяком случае, стал что-то
мокрое размазывать по грязи лица, со злобой взглянул из-под кулака на друга.
Злоба  была  притворной.  Митю  вдруг  посетило  ощущение,  что  все  вокруг
нереальное, притворное, а они-то с Гошкой вообще без конца только и  делают,
что разыгрывают сцену для других актеров.
     -- Ну ты,  актер,  -- сказал  он ему примирительно. Круткин тогда и  на
самом деле захлюпал:
     --  Ты, Дмитрий,  меня ни фига в  жопу не уважаешь. Сначала  шибздиком!
начал звать, а теперь прям-таки шибздо... За человека не считаешь!
     Они встали в хвост очереди. Здесь уже говорили, что записавшихся  сразу
же грузят на машины и отвозят на санобработку, а потом в теплые казармы.
     -- Мить, а Мить, -- мирно вдруг позвал Гошка, -- а как же тетя Циля-то,
а?  Ты  ж  слышал  небось,  как  оратор-то  кричал  "жидовский  коммунизм"?!
Жидовский,  вот  те  на, Митя! А как же  с твоей-то приемной  мамашей-то,  с
Цецилией-то Наумовной, а? Да ты не злись, Мить, я ж просто, по-дружески...
     Опять  сценку  разыгрывает,  ну,  шибздик,   подумал  Митя.   А  может,
провоцирует?
     Шибздик смотрел на  него  преданными  глазками.  В самом деле, кажется,
озабочен. Почему же мне-то  самому ни разу в голову не пришла тетя Циля? Тут
он  увидел, что  вдоль очереди  идет главный  оратор, пожимает  добровольцам
руки, отвечает  на вопросы. Вот сейчас самого начальника  и  спрошу, морда у
него вроде не злая.
     --  Товарищ  начальник,  можно  мне  задать  вопрос,   который  в  этих
обстоятельствах может показаться странным?
     Полковник  Бондарчук изумленно глянул, из  какого пункта безликой массы
военнопленных идет такая  сугубо  интеллигентская  формулировочка, и выделил
крупного  молодого красноармейца,  с  простой  русской,  но  в  чем-то  даже
несколько романтической, почти есенинской внешностью.
     -- Ну, в чем же твой вопрос, дорогой?
     --  Ну,  я  вот  лично  по  происхождению  из  раскулаченных,  родители
совершили самосожжение,  чтобы в  колхоз  не идти, а вот приемной  матерью у
меня  потом  была  еврейка.  В  этом   случае  на  какое  отношение  я  могу
рассчитывать?
     Бондарчук  взял Митю  под руку, отвел немного в сторону,  доверительно,
несмотря на жуткую вонь, исходящую от юноши, похлопал его по плечу:
     --  На равное, мой дорогой,  на абсолютно  равное отношение! Во-первых,
ты, как  я понимаю, чисто русский, из  замученных крестьян, а во-вторых,  мы
ведь  не против  евреев как  человеческих личностей. У меня у самого,  -- он
чуть, но только самую  чуточку понизил голос, -- есть и друзья среди евреев.
Мы  ведь  только лишь против чуждых идей, навязанных русскому народу, именно
против  жидовского  коммунизма,  а  не  против  евреев.  Вот ты  сам  как  к
коммунистам относишься?
     -- Всю жизнь ненавижу! -- искренне воскликнул Митя.
     --  Ну  вот,  значит,  ты  и есть истинный боец Русской освободительной
армии!
     Бондарчук  любовно подтолкнул  Митю  назад  к  очереди  на  вербовку  и
посмотрел ему вслед, отмечая про себя, что вот этого юнца следует запомнить,
может быть, выделить впоследствии, любопытный молодой человек.
     Тут за ним прибежал припятский переводчик:
     -- Прошу, не знаю, как вас звать, штандартенфюрер Краус послал за вами,
пора ехать!
     На  бугре,  уже за  зоной, Бондарчук увидел  "аристократию". Длинный, с
оттянутым  задом  Дюренхоффер  что-то  улыбчиво  и  убежденно вещал,  Краус,
по-фельдфебельски  заложив   руки   на  крестец,  стоял   рядом  в  каменной
задумчивости.
     После блаженной санобработки и переодевания в чистое солдатское белье и
суконную  фрицевскую  форму Митя  и Гоша полночи  просидели на лестнице  под
чердаком  в   здании   фабричного   общежития,   превращенного   в  казарму.
Блаженнейшее ощущение сытости и чистоты плюс еще  дополнительное, совсем уже
невообразимое  блаженство в виде табачного довольствия  не  давали  заснуть,
возбуждали  молодые существа,  вновь  как  бы  открывали горизонты  будущей,
казалось бы, совсем уже захлопнувшейся жизни. Гоша Круткин,  прикуривая одну
за другой толстенькие немецкие сигареты,  читал стихи Есенина.  Митя внимал.
Вдруг его пронзило.
     Ты -- мое васильковое слово,
     Я навеки люблю тебя.
     Как живет теперь наша корова,
     Грусть соломенную теребя?
     Значит,  все-таки  это  было,  обращение  к  неведомой  сестре,  вечная
российская корова, васильки во ржи, все одушевленное, цельное, а не разъятые
каркасы... впредь, уж конечно,  этого не будет,  но это было, а значит, есть
всегда, Есенин тому свидетель.
     Гошка Круткин, шибздик, читал дальше с дурным базарным подвыванием:
     И тебе в вечернем синем мраке
     Часто видится одно и то ж:
     Будто кто-то мне в кабацкой драке
     Саданул под сердце финский нож.
     Малый чрезвычайно гордился своей "дружбой" с Есениным, которая началась
у  него  еще год назад в  метростроевском общежитии, когда кто-то дал ему на
три дня полузапрещенную замызганную книжонку издания  1927 года. Гошка тогда
и перекатал особенно популярные стихозы чернильным  карандашом в  клеенчатую
тетрадку, а потом,  обнаружив, что они на девчат действуют бронебойно, начал
стишата  в  свою  тетрадку  накапливать  и  разучивать наизусть.  Собственно
говоря,  и дружба  с любимым Митей  Сапуновым  началась с  Есенина. До этого
большой красивый  парень при любом приближении снисходительно басил:  "А ну,
отцепись, в карман нассу без смеха!" Но однажды,  когда была  ему предложена
клеенчатая тетрадочка: "Хочешь,  Митя,  почитать  поэзию?" --  посмотрел  на
шибздика другими глазами.
     Что касается Мити, то у него в  поэтической сфере  была, благодаря тете
Нине, более капитальная подготовка. Нина, которую он, разумеется, никогда не
называл  тетей и  на которую, сказать  по правде,  давно  уже поддрачивался,
равно   как   и  раньше   на   тетю   Веронику,   нередко  затаскивала   все
серебряноборское  семейство на  поэтические  чтения,  нередко  он  и  разные
литературные разговоры слышал, и вот, таким образом, у него сложилось весьма
снисходительное  отношение  к   всенародному  кумиру  Есенину:  "Ну  Есенин,
мужиковствующих свора.  Смех! Коровою в перчатках лаечных. Раз послушаешь...
но это ведь из хора! Балалаечник!"
     И только вот в армии, в потное жестокое время, стал постепенно пос гать
свою исключительную близость к этим  строчкам из "страны  березового ситца".
Ну, а  сейчас  вот,  в  чужом  тылу,  в мундире серо-зеленого  сукна, каждая
строка,  будто рентген, проникала через все  чуждое, отпечатывалась на коже,
жгла сердце,  изливала слезу,  которую  едва  лишь  могло сдержать скуластое
лицо.
     Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
     Нипочем ей страх.
     И идут по той дороге люди,
     Люди в кандалах...
     И меня по ветряному свею,
     По тому ль песку,
     Поведут с веревкою на шее
     Полюбить тоску...

        "ГЛАВА VII ОСОБАЯ УДАРНАЯ"

     На  командном  пункте Особой  ударной армии,  расположенном на  вершине
большого  и дикого,  как  бы былинного,  бугра, в тщательно  замаскированной
системе блиндажей, царило  деятельное  возбуждение:  шла решающая подготовка
перед первым за всю позорную летне-осеннюю кампанию 1941 года наступательным
движением Красной Армии.
     Печки в блиндажах при дневном свете не топили, чтобы не обнаруживаться,
и  потому во  всех отсеках командного  пункта царил отчаянный  холод. Никто,
впрочем, этого  не замечал, или, скорее,  все делали  вид,  что  не замечают
холода, подражая,  как всегда это бывает при  больших штабах,  командующему,
генерал-полковнику Никите Борисовичу Градову.
     Следует, однако, сказать, что некоторый подогрев все-таки был в наличии
и нередко извлекался то из кармана  тулупа, а  то и из-за голенища сапога. В
этом, собственно говоря,  штаб тоже следовал  примеру командующего, которому
время  от  времени  старшина Васьков,  шофер его личного броневика,  подавал
добрую чарку коньяку.
     Только  что сколоченный штаб ОУА не был еще разъеден интригами и обожал
своего молодого генерал-полковника.  О нем ходили в среде молодых командиров
слухи  один  дичей другого.  Говорили,  например,  что  он  долгие годы  был
законспирирован  за границей, руководя целой  сетью наших агентов, пробрался
якобы в самые верхи германского генштаба. По другим сведениям, он  никуда не
уезжал,  но  опять  же   принадлежал  к  глубоко  законспирированной  группе
ближайших  военных  советников  Сталина. Командиры  постарше,  из  кадрового
состава,  только улыбались -- подлинная история командующего  Особой ударной
армией выглядела более невероятной, чем все эти фантазии.
     Вот уже  около получаса свита  генерал-полковника  толклась  у  него за
спиной  в ожидании дальнейших действий и приказаний.  Перетянутая  портупеей
спина  как будто забыла о существовании  своего  продолжения, то есть свиты.
Градов переходил  от одного дальномера  к  другому, сам подкручивал окуляры,
наблюдая позиции противника, и ничего не  говорил. Что  он там мог увидеть в
заистринских заснеженных холмах,  одному ему было известно,  однако, значит,
что-то видел, иначе бы не заставлял сопровождение толкаться без  дела за его
спиной.
     Противник  ничем себя  не  обнаруживал.  Только один  лишь  раз  Никита
заметил медленное продвижение  нескольких круглоголовых фигур по дну  оврага
среди свисающих космами корней и  кустарника и  подумал, что  это, очевидно,
связисты  тянут линию  из  расположения  Четвертой танковой  группы  в  штаб
генерала  Буха. Нам бы  такую  связь,  как  у  немцев.  Анализируя  действия
вермахта  в  первые  месяцы войны, Никита Борисович  не мог не  восхититься:
многомиллионное  скопление  войск  обладало  подвижностью  балерины,  и  это
достигалось в первую очередь совершенством связи.
     В остальном заистринские холмы хранили идиллический вид, если можно так
сказать о безобразном пространстве, в котором преобладал  мутно-белый цвет с
рваными  серо-коричневыми пятнами.  Однако  отсутствие  движения  в  течение
получаса тоже о многом может сказать. Никаких признаков жизни,  и только три
стальных башки медленно, почти неуловимо ползут по дну оврага среди коряг из
расположения Четвертой танковой группы. И никаких дымков, тоже,  стало быть,
мерзнут,  шнапсом  еле-еле подкрепляются. Значит, затаились, знают  о  наших
приготовлениях,  ждут и впервые  за  все  время войны  относятся  к русскому
возможному  контрнаступлению серьезно. Раньше эти танки уже шли  бы  вперед,
проламывая нашу оборону, не давая сосредоточиться. Значит, у них по-прежнему
нет бензина.
     Удивительно,  как   точно   гитлеровский  поход  на   Москву  повторяет
Наполеона, даже и  начали  почти в  один день:  24 июня 1812 года и 22  июня
1941.  Повторяются  и  ошибки, особенно  по коммуникациям.  Как  можно  было
начинать такую механизированную войну, не продумав проблему  железных дорог,
не подготовившись  к переходу с европейской  узкой колеи на русскую широкую?
Значит,  и  там  есть бездарности,  свои Ворошиловы  и  Буденные,  Вильгельм