сильном волнении ждали отправки.  При виде сталинской
гвардии сразу повеселели: "Спасибо, товарищи! Мы знали, что братья по классу
нас не забудут!"
     Через вонючий  люк вся  группа  спустилась в  сточный  канал. Битый час
брели по щиколотку в жидком дерьме.  Вдруг вышли к  решетке, а за ней мирный
мир,  восток:  купы  деревьев,  река  в  отдалении  течет,  и только  зарево
оставленного  позади города  в ней  отражается. Решетку  взорвали,  вышли на
волю.  Весь остаток ночи пробирались к Висле. Грохот боя в Старом Мясте стал
глуше. Несколько раз видели из кустов деловито  катящие  по дорогам немецкие
колонны,  однако  обошлось без  столкновений.  На  рассвете  вышли  точно  в
назначенную  точку.  Там  ждали моторки. Борис с автоматом  в руках стоял по
пояс в воде, повернувшись лицом к городу. Хотя бы говно с ног  смоет  быстро
текущая  Висла.  Рядом  с ним  стояла девка в комбинезоне. Красивое  мрачное
лицо.  "Ну,  а  ты чего?  --  сказал  он ей.  --  Полезай в  лодку!" Она  не
поворачивалась. "Ну!" -- сказал  он. Тогда  она  повернулась к нему. "Это ты
иди в  лодку!  --  шепотом  закричала  ему  в  лицо. В  глазах слезы, а  рот
искривлен презрением. -- Русские предатели! Мы в  вас верили,  а  вы  только
смотрите, как нас  убивают! Иди! А я туда  пойду, где все мои умирают!" -- и
побрела к берегу.
     "Градов!" -- свирепым голосом позвал командир. Борис  бросил  автомат в
лодку и  вскарабкался  сам. Через несколько  минут  они достигли  восточного
берега, где стояла в бездействии  могучая армия.  Там  царила идиллия.  Двое
артиллерийских ездовых,  будто  в  ночном, обмывали в  заводи  упряжку своих
коней.
     "Убийцы, предатели, захватчики" -- только это  мы  и слышим от здешнего
народа,  думал Борис IV,  медленно  на глухо ворчащем  мотоцикле подъезжая к
тайной  базе отряда. Даже та, коммунистка  из  Армии Людовой,  предпочла  на
баррикады вернуться, чем с нами и со своим Стыхарьским  тикать. Что-то мы не
то здесь  делаем, что-то неправильное. Сашка  был прав, мы  не о такой войне
мечтали. Выжил ли он? Ни слуху ни духу, вопросов  задавать нельзя. Отправили
в тыл,  а нас снова  за  линию фронта  забросили,  мы  --  не люди,  а тени,
согласно инструкции. Письма домой писать запрещается. У вас  нет дома, кроме
отряда, и мамаши, кроме вашего папаши, командира, ясно?
     Из  училища он  все-таки  умудрялся посылать треугольнички,  каждый раз
начинавшиеся  так: "Дорогая мамочка!  Я  нахожусь  на N-ском участке фронта.
Жив, здоров,  обут,  одет, согласно солдатской формуле. Это письмо  бросит в
московский  почтовый  ящик  один  мой  товарищ,  находящийся  в командировке
проездом через Москву..." Он временами остро скучал по матери, но не по той,
что вернулась из мест не столь отдаленных. Прежняя мать, молодая  красавица,
что шутливо хватала Бобку Четвертого то за вихор, то за ухо, тормошила  его,
тискала чуть ли не до двенадцати лет, вот она возникала в памяти  как символ
тепла,  дома, детства,  а потом,  после  черного разрыва,  сразу  появлялась
другая,  не  совсем  своя.  Нынешнюю Веронику  он жалел, однако  как  бы  со
стороны; она не входила в жизнь сосредоточенного юнца. Он понимал, что у них
неладно с отцом, однако и  отец  ведь вернулся  другим, да  и  вообще, какое
нашему поколению дело до всяких плачевных драм в мире немолодых?
     Лишь  только тогда  его  пронизывало  глубокое,  почти  прожигающее  до
какого-то темного основания, почти невыносимое, но непонятное чувство, когда
он видел по утрам проходящего из маминой спальни в ванную Шевчука в галифе с
висящими по бокам подтяжками.
     Может,  я  от этого  и убежал,  иногда задавал он  себе  вопрос.  От ее
похмельного вида и циничной улыбочки?
     Проехали первый КП отряда.  Акульев и Рысс  вышли из дупла  дуба словно
два шурале. На втором КП Верещагин и Досаев свисали с ветвей, как два питона
в маскхалатах. Наконец открылась потаенная поляна и на ней двухэтажное шале,
в котором уже вторую неделю располагалась база. Здание выглядело заброшенным
и  абсолютно  аварийным,  внутри,  однако,  все  было,  как  положено;  даже
"ленинский   уголок"   с  соответствующей  литературкой,  чтоб  подзаправить
агитбаки усилиями капитана Смугляного.
     Вышел командир, жилистый сорокалетний Волк Дремучий. Поздравил шестерку
с выполнением задания (ему  уже  кто-то "соответствующий" радировал, что все
прошло   чин  чинарем),   распорядился  об  оказании  первой  помощи  Сереже
Красовицкому,  радистам  приказал  снестись  с "соответствующими" по  поводу
переправки раненого в ближайший дивизионный  госпиталь. "А ты, Градов Борис,
зайди ко  мне  после  ужина",  --  вдруг сказал  он  и  отправился к себе на
мансарду,  где  в свободное  время  любил заниматься с бесконечными картами:
большой был любитель топографических игр.
     Что бы это значило? Может, про Сашку Шереметьева  что-то хочет сообщить
нехорошее? Стряпня Смугляного всегда носила несколько тошнотворный характер,
а сейчас  Борису  в глотку не  полезла.  Быстро  выпил  кофе с  печеньем,  с
трофейным конфитюром, пробухал бутсами на чердак:
     -- Прибыл по вашему приказанию, товарищ майор!
     Майор  Гроздев (он  знал, что подчиненные называют его Волк Дремучий, и
это ему нравилось) сидел за столом, как будто ждал Бориса.
     -- Садись, друг! Некуда садиться? Да садись на койку, пень с ушами! Ну,
во-первых,  разреши  тебя поздравить.  За  сегодняшнюю  операцию будете  все
представлены к ордену Красной Звезды,  и по звездочке на погоны. Кроме того,
за  Варшаву  польское  правительство наградило  нас всех  орденами  "Виртути
Милитари".
     -- Какое польское правительство? -- спросил Борис без особого восторга.
     Волк Дремучий усмехнулся:
     -- То правительство, которое мы признаем, то есть единственное польское
правительство. Однако позвал я тебя не для этого.
     --  Понятно,  что  не  для  этого,  --  буркнул  Борис.  Долгие  месяцы
диверсионной работы научили его не очень-то заискивать перед начальством. --
Ну, говорите, товарищ майор!
     -- Я тебя  хотел  спросить,  Борис... ну,  просто,  по-товарищески.  --
Гроздев  вдруг как-то странно, в совсем  ему не свойственном ключе, замялся.
-- Что же  ты  при  поступлении-то  в  училище  не  написал,  что ты из  тех
Градовых, что ты маршала сын?
     Борис Четвертый только слюну сглотнул, не зная, что сказать, пропустил,
можно сказать, неожиданный прямой, в голову.
     --  Ты  думаешь, мы  ничего не знали?  --  чей-то  голос  сказал сзади.
Обернулся -- в дверях стоял,  облокотившись, капитан  Смугляный.  --  Знали,
Боря, с самого начала. Мы все знаем.
     --  Кончай,  Казимир, баки  забивать, --  уже в привычной своей  манере
рыкнул Волк Дремучий. -- Просрали, ну и нечего баки забивать. Однако, Борис,
ты поставил раком все наше начальство, вот какое  дело. Подразделение у нас,
как ты знаешь,  секретнейшее из  всех  секретных, справок  никому никаких не
даем, а  тут приходит  запрос от Рокоссовского.  Что  делать? Я сам не знаю,
друг.  Не исключено, что  мне тебя придется отчислить, хотя ты такой хороший
товарищ, просто отличный  товарищ  и настоящий мужик! Что ты сам-то  об этой
херне думаешь?
     --  Если  отчислите,  значит,  мамаше  моей поможете  сделать  из  меня
паразита,  --  мрачно  и  независимо сказал  Борис, а  сам,  к  собственному
удивлению, подумал: "Ну и отчисляйте, хватит с меня этого говна!"
     -- А это уж от тебя самого зависит, Борис! -- с некоторым пафосом начал
Смугляный. -- От тебя самого  зависит, станешь ты человеком, коммунистом или
тунеядцем ка...
     -- Обожди, Казимир,  -- оборвал его  Гроздев.  -- Ты же знаешь, Борька,
что я тебя как младшего брата люблю, почти как сына...
     --  Никогда этого  не  замечал, --  буркнул Борис  и подумал,  что все,
видно, уже  решено,  а сейчас  просто подслащивают  пилюлю.  Ну, сейчас Волк
Дремучий  поймет, что  это  дело  пустое,  подберет  сопли и войдет  в  свою
привычную  роль:  "Все  ясно?  Можете  идти!"  Командир,  однако,  продолжал
задушевничать.  В  чем  дело?  Неужто   на  самом  деле  не  хочет  со  мной
расставаться?
     -- Ты пойми,  Борис, ведь мы же не существуем. Ты же сам клятву  давал,
отказывался  на время войны от существования,  да? Нас ведь даже к  наградам
под другими  фамилиями представляют,  и  вдруг сведения проникают,  что  сын
Градова среди нас.  Такого быть не может, нас нет. Никто ж не знает, что мы,
ну, в натуре, существуем...
     Кто-то все-таки знал, что они "в натуре" существуют, хотя, кажется, вот
именно хотел, чтобы не существовали.
     Взрыв произошел  почти вплотную  с  домом, едва ли не под  террасой. Он
тряхнул дом и зигзагом распорол дряхлую стену. Свет погас,  и сквозь прореху
мгновенно  приблизился  черный  лес,  внутри   которого  стал  быстро-быстро
мелькать  огненный  язык  пулемета.  Гроздев,  Смугляный  и  Градов  кубарем
покатились вниз разбирать оружие. Все диверсанты  уже  выскакивали из окон и
дверей  и занимали  круговую оборону. Команд  не требовалось: ситуация  была
многократно отработана на учениях.
     Следующая  мина,  пущенная  из леса,  снесла  мансарду  и  окончательно
перекосила все  строение. Взлетела осветительная ракета нападавших. Считают,
очевидно, сколько стрелков  уцелело. Пока эта лампочка висела, оборонявшиеся
пустили  свою. Обстановка получилась почти праздничная, как на катке в ЦПКиО
имени  Горького.  В  зеленом свете замелькали перебегающие от куста к  кусту
фигурки. Ну, что и требовалось доказать, АК! Решили мстить за Тельцы. "На их
месте  я бы  тоже отомстил, -- думал Борис. -- На  их месте я бы тут всех до
единого сукиных детей уничтожил!"
     Огонь шел со  всех  сторон. Да  их тут  набралось не меньше  батальона!
Кажется, всем нам крышка! И поделом!
     Капитан Смугляный  между тем весело хлопотал за поленницей дров: "А где
же наши минометики? Давай тащи, еб вашу мать, наши минометики!"
     Прогремел голос командира:
     -- Со  мной остается отделение Зубова! Остальные по  машинам!  Идите на
прорыв. Сбор по первому варианту!
     --  Я  тоже  останусь! --  крикнул ему  Борис.  Стайка  стальных птичек
срезала верхушку холмика, за которым они лежали.
     -- Ты что, сука,  приказа не  слышал?!  -- в ухо  ему  влез здоровенный
ствол командирского ТТ. Вот теперь Волк Дремучий в своем репертуаре.
     Зубовские ребята уже подтащили два 50-миллиметровых минометика,  начали
расторопно стрелять  по  опушке  леса. Вдруг  сам Зубов покатился по щепкам,
зажимая  рану в животе. Основная масса отряда, человек тридцать, уже неслась
на  полной скорости к лесу на трех  "доджах". Борис лежал на днище одного из
них  спина к  спине с  Трубченко, палили из автоматов  без  всякого прицела.
Швырнули  несколько  гранат.  "Хорошо едем!"  --  весело  крикнул в  прошлом
альпинист-значкист, покоритель Памира Стасик Трубченко, и тут же дернулся за
Борисовой  спиной и скукожился: похоже, мгновенно и ушел в  свое  заоблачное
прошлое, к пикам Сталина и Советской конституции.
     Весь вопрос состоял в том, сможет  ли тройка машин без зажженных фар на
полном ходу влететь на замаскированную дорогу, не врежется ли в  деревья под
градом  пуль?  Под упомянутым выше градом  у пассажиров, однако, возникали и
другие вопросы. Теперь  за Трубченко, значит, и  меня, да? Так, должно быть,
спрашивал каждый в течение  всей  минуты,  пока летели с  ревущими моторами,
отлаиваясь по мере возможностей от оглушительного лая леса.
     "Ну, теперь, и моя,  ха-ха, очередь,  да?"  --  повторял как заведенный
Борис  Градов,  которого  бабушка  Мэри  и  нянюшка  Агаша  любили  называть
Бабочкой, которого и мать  Вероника нежно любила, хотя и назвала на прощанье
мерзавцем, в  котором и папа,  маршал Градов, и  дедушка,  профессор Градов,
души не чаяли и видели продолжателя рода, которого  и тетка Нинка, известная
поэтесса,  и  дядя  Кирилл,  пропавший  на каторге...  которого  и  весь его
высокососенный  и звездный, морозный Серебряный Бор...  "Ну, теперь  и  моя,
ха-ха, очередь, да? Ну, теперь и моя, ха-ха, очередь, да?.." Не отвязывалось
идиотское  "ха-ха". "Ну, теперь и  моя, ха-ха..."  Кажется, произношу вслух.
Мелькнул  чей-то удивленный глаз. Вдруг небо скрылось, и лай  леса мгновенно
притих.  "Доджи"  один  за другим,  неся на себе убитых, и раненых, и орущих
"ха-ха" диверсантов, влетали на замаскированную дорогу.
     По  фасаду  собора  святого  Августина,  что   в  Шлоссбурге,  Пруссия,
разбросано было не менее двух дюжин гранитных исчадий, когтистых и гривастых
ящерков,  нередко  с человеческими физиономиями. Иные из них  использовались
функционально  в качестве водостоков  -- прошедший под утро  дождь сливался,
например,  из  пастей  двух  удлиненных чудищ, нависших над балкончиком, где
сидел   Зигель,   однако  большинство   никакой  функции   не  несло,  кроме
олицетворения изгнанных из храма злых духов. Главнейшая, по мнению Зигеля, и
наиболее  близкая  к  первооснове  химера,  то  есть  та  самая,  изначально
произведенная Тифоном и Ехидной, располагалась на самом балкончике, заслоняя
своей львиной  гривой, козьим телом  с  хилыми  ножками и могучим  драконьим
хвостом восточную часть балтийского небосвода.
     Зигель любил ставить  на изгиб ее  хвоста свою бутылку. Она  ему вообще
нравилась. Ему даже казалось, что в чертах ее лица есть некоторое сходство с
его мордой: те же удлиненные губы, тот же нос с вывернутыми ноздрями,  вечно
смеющиеся припухшие глазки. Химера с большой буквы, под пузом которой  можно
было  бы укрепить  пулемет!  Вообще хорошо, что на балкончике  обошлось  без
этого христианского детского лепета.
     Внизу  ходили русские солдаты, их голоса иногда  доносились до Зигеля с
его мальчишками. Солдаты грабили церковное имущество,  хлопотливо что-то все
время вытаскивали  из  собора. Что там  было  такого,  что можно  так  долго
вытаскивать?  Может быть, мощи тянут из бездонных  катакомб? Дурачье,  самое
ценное  перетащил  в  эту поднебесную  келью  из  покоев  прелата лично  он,
гауптштурмфюрер  Зигель. Три ящика крепкого и душистого "Бенедиктина".  Один
хороший глоток  --  и живешь полчаса.  В общем, должно хватить  до  конца. А
русское дурачье, наверное, там  внизу церковное вино лакает. Лучше не думать
об этих унтерменшах.  Сиди себе  под брюхом  у  своей  сестры  Химеры  и жди
момента. Он  скоро придет.  Думать об этих  недолюдях,  которые по какому-то
непредвиденному  повороту  стихий  явились  на  землю  главной  "юги",  было
невыносимо. Если бы  хоть еще евреи  пришли,  тогда  было бы понятно, однако
евреев мы  все-таки успели  всех  отправить  в  астрал.  Всю еврейскую "югу"
спровадили туда, куда ей пришло время уходить.
     -- Хюнтер, что, мы всех евреев успели отправить?
     -- Яволь, херр хауптштурмфюрер.
     --  Очень  хорошо,  дай-ка  я  ущипну  твою ягодичку, мой  мальчик.  Не
вздрагивай,  пожалуйста,  это   так  у  нас  всегда  полагалось   в  бригаде
недооцененного родиной и историей Оскара Дирлевангера -- ущипнуть за попку в
знак поощрения.
     Все  трое  мальчишек  лежали  попками  кверху  на  гранитном,  вытертом
четырехвековым  ветром балкончике  и смотрели в  бинокли на городской замок.
Какое   счастье,  что   я   завершаю   всю   эту  историю  вместе   с  тремя
четырнадцатилетними мальчишками!  Трое  самых юных  фольксштурмистов  и один
старый шакал  из  бригады,  которую презирали все  вооруженные силы разбитой
империи и за  которой  всегда посылали,  когда  все остальные  обсирали свои
штаны.  Идеальная химмельсфаркоммандо!  Мы  с  Оскаром  всегда  предпочитали
мальчишек,  хотя вынуждены были  это скрывать, находясь  под мнимой  властью
плебея Шикльгрубера. Мы даже девок брали, воображая, что под нами мальчишка.
     -- Ханс, как ты думаешь, кто был первым в нашем движении?
     -- Я не очень понимаю, о чем вы говорите, херр хауптштурмфюрер Зигель.
     --  Я спрашиваю,  кто  считался первым  в нашем  симфоническом  великом
движении? Ты скажешь -- Адольф Гитлер и ошибешься, мое дитя!
     -- Кто же, если не великий фюрер, херр Зигель?
     -- Кто, я  тебе не скажу, потому что  и сам этого пока  не знаю, но Ади
Шикльгрубер был сто двадцать седьмым, паршивый аршлох!
     --  Мне не совсем по душе то,  что  вы  говорите, херр  хауптштурмфюрер
Зигель, -- проговорил, поворачивая к нему свой чистый зеленый глаз, третий и
самый  главный  мальчик,  Хуго.   Идеальное  здоровье,  идеальное   арийское
воспитание, идеальный раб плебейской силы, захлестнувшей наше движение.
     -- Мне  кажется, херр  хауптштурмфюрер,  вам  нужно  слегка  ограничить
потребление   "Бенедиктина",  --  продолжал  зеленоглазый.  --  Приближается
решительный момент, херр хауптштурмфюрер!
     Он прав, этот  зеленоглазый юнец. Момент  приблизился  вплотную. Брахма
удаляется, Вишну  горько плачет, плечи  расправляет и гулко  хохочет великий
Шива.
     Рушится закон, и беззаконие  торжествует! Гауптштурмфюрер  Зигель готов
ко всем  повторным циркуляциям. Он хотел бы, ну,  если  будет в  этом нужда,
вернуться именно вот в таком  виде, вот с этими козьими ножками, с драконьим
хвостом, с  собственной мордой химеры; увы, таких на этой земле пока  что не
существует.
     С  трудом  он  вылез  из  своего  угла,  отпил из  горлышка  полбутылки
благодатной  вязкой  влаги,  потом рухнул тяжелыми чреслами  на  мускулистую
попку Хуго, стал  имитировать  общедоступную акцию благоволения.  Мальчишка,
сначала  растерявшийся,  а  потом превратившийся в стальную пружину, сбросил
его с  себя,  пинками  гитлерюгендовских  сапожек  в  раскисшее  пузо загнал
обратно, поднял пистолет.
     -- Херр хауптштурмфюрер, нам  придется избавиться  от  вас. Вы  мешаете
операции!
     -- Хорошая мысль, мой мальчик, однако кто, кроме меня, покажет вам, как
обращаться с реактивными "кулаками"?
     Поляки шли  через Шлоссбург  разрозненной  толпой. У  них были усталые,
равнодушные лица. Они старались не  смотреть на парадный подъезд замка,  где
стояло советское командование, как будто  хотели пройти незамеченными.  Если
же  кто-нибудь случайно  бросал  взгляд на  маршала Градова, тут же  отводил
глаза в сторону, как  будто не  было  для этих лесовиков ничего особенного в
том,  что  их  провожает в шведскую  ссылку  командующий  Резервным  фронтом
советской армии.
     Подъехал на "виллисе" полковник Вигор с помощниками.
     Согласно  договору   на  офицерах  было   личное  оружие,  пистолеты  в
обтрепанных кобурах. Никита взял под козырек. Скосил глаза на свое окружение
-- кто последовал его примеру?  Оказалось, что все это сделали, даже главный
оппонент,  начальник политуправления  Стройло.  Вдруг одна  странная  деталь
бросилась  в  глаза:  на груди  Стройло  среди  его  орденов  сегодня  опять
красовалась круглая медалька "XX лет РККА". Когда он только появился в штабе
фронта,  на  нем  была  эта  медаль.  Никита  тогда  демонстративно  на  нее
уставился. Стройло ерзал, а он все смотрел. Потом взял комиссара под локоть,
отвел в сторону: "Послушайте, Семен Савельевич, это не  совсем этично. Здесь
многие знают,  что  вы  не  были  двадцать лет в  составе  РККА. Зачем  быть
посмешищем?  Снимите!"  Стройло тогда весь зацвел разными оттенками  вареной
свеклы и с тех пор никогда не надевал эту, весьма  уважаемую среди советских
командиров  медальку. Что  бы  это  могло  означать?  Почему  сегодня  опять
навесил?
     Поляки встали в "виллисе" и тоже взяли под козырьки своих конфедераток.
Джентльменская церемония продолжалась  не больше одной  минуты. "Этот Градов
-- необычный какой-то парень  для красных гадов, --  думал  полковник Вигор,
бывший  варшавский  архитектор.  -- Неужели  не обманут?  Глядя  на Градова,
трудно не верить его слову..."
     Стояние с ладонями  у козырьков  чуть-чуть,  может  быть, на  несколько
секунд  затянулось. Несколько неловких секунд  были  связаны, естественно, с
вопросом рукопожатия. Выйти из машины и  подойти к  нему с протянутой рукой?
Нет, это  уж