о стиляги приперлись!" Девчонки  у
них были  классные,  вот на  что все  обратили внимание. Все, как на подбор,
девчонки  --  тоненькие,  коротко   подстриженные,  с  отлично  подведенными
глазищами.
     -- Эта  гопа утром  приехала  на  трех "Победах", --  сказал  барьерист
Чукасов.
     -- В  общем, папина "Победа", --  заметил тренер по плаванию  Гаврилов,
вспомнив  нашумевшую  крокодильскую  карикатуру,  бичующую  нерадивых  деток
высокопоставленных родителей. Кажется, в точку попал. Борису показалось, что
он  даже встречал двух-трех юнцов из  этой команды,  кажется,  в "Ерш-избе",
кто-то говорил, что вот, мол, сыночки лауреатов гуляют, пока папы симфонии и
металлургические трактаты  сочиняют.  Все посмеялись,  после чего  перестали
смотреть на молодежь,  занявшись сугубо спортивными  разговорами. Так бы все
мирно и сошло, если бы не появился в кабаке "хозяин", Василий Иосифович, ну,
и  если   бы   оркестр   не   стал  подогревать  обстановку  бурным   ритмом
"Гольфстрима".
     Васька был уже сильно пьян и зол. В клубе  знали,  что в этом состоянии
он  начинает искать  приключений  на собственную  жопу. Любит  придраться  к
чепухе  и  заехать кому-нибудь в  морду.  Однажды, между прочим,  доигрался.
Четверо  обиженных  при  свете  дня  офицеров-реактивщиков  ночью  подождали
всесильного сыночка  у ангара, накрыли тулупом и поучили его втемную. Наутро
весь дивизион  ждал  всеобщего, прямо у боевых машин, расстрела.  Однако,  к
чести Васьки  следует сказать, он даже виду не подал, что ночью с ним что-то
случилось.  Только постанывал, притрагиваясь к побитым  бокам, да  матерился
больше обычного.
     На пользу  ему этот урок,  впрочем,  не пошел.  Выдув бутылку  коньяку,
немедленно начинал выискивать  новое приключение. Так и тогда в "Приморской"
подошел  к  краю  стола,  по-атамански  уперся кулаками,  обвел  всех  ребят
нехорошими глазами
     -- "Ну, что вы тут,  ебвашукашу, сидите, как хуесосы, котлетки  жуете?"
-- и  тут  же заказал подскочившим  официантам пятнадцать  бутылок  коньяку.
Тренерам это, как всегда, не понравилось: с одной стороны, Василий Иосифович
спаивает  ребят,  а  с  другой  -- требует  высоких спортивных  результатов.
Давайте договоримся,  товарищ генерал-лейтенант: или  то, или другое  -- или
спорт, или рыгаловка. Для него же это без разницы, все аргументы побоку.
     Постепенно, по мере снижения уровней в пятнадцати бутылках,  спортсмены
стали  проявлять  больше  внимания  к  полукруглому  залу  "Приморской",  за
высокими окнами  которого  колыхались  кипарисы, плыла извечно вдохновляющая
молодежь луна. Там был  такой маленький  толстенький  рыжий еврей  с могучим
сакс-баритоном.   Вот   он,   вкупе  с  барабанщиком,   и   накачивал   ритм
"Гольфстрима". Под этот ритм вновь прибывшие  и  выкаблучивали, поддергивали
своих  девчонок, подбрасывали их юбками кверху, сами подпрыгивали, и все это
с  очень серьезными,  едва ли не  драматическими  лицами, как будто  бросали
вызов существующему порядку.
     --  А ну, ВВС,  давайте у них  девчонок уведем! -- сказал вдруг Василий
Иосифович. -- Почему это такие девчонки с пацанами сидят,  а не с настоящими
мужчинами? Справедливость, я считаю, должна быть восстановлена.
     Ребята, посмеиваясь, пошли приглашать девчонок на танец, а тех, что уже
танцевали со своими дружками, отхлопывали. Вместе со всеми отправился и Боря
IV Градов, потомственный московский интеллигент. Впоследствии он не раз себя
спрашивал: что со мной  случилось в те годы, почему я так легко покупался на
дешевку   в  команде  Васьки  Сталина?  Может  быть,   ловил  этот   привкус
экстерриториальности, принадлежности  к  своего  рода  "мушкетерам  короля",
которые даже всесильному МГБ с  его "Динамо" бросают  вызов? В принципе это,
должно  быть,   было  какое-то   подсознательное   желание"   возродить  дух
"диверсионки", не подчиняющейся никому, кроме верховного  командования.  Так
или  иначе,  в течение  двух лет  он  был  одним  из ближайших  сподвижников
коммунистического  "принца  крови".  Именно он,  весь  в  коже,  на  ревущем
мотоцикле  увозил давнишнюю, еще со  школьных  лет,  Васькину зазнобу,  жену
знаменитого  драматурга.   Именно   он  отбивал  у  динамовцев  только   что
привезенного из  Белоруссии могучего дискометателя. Именно  он  участвовал в
идиотской шутке  Васьки, когда  "кирюху", заснувшего  в  полночный  час  под
памятником Пушкину в  Москве, реактивным самолетом перебросили под  памятник
Богдану Хмельницкому в Киеве, а  потом потешались, глядя,  как тот ничего не
узнает,  проснувшись.  Да  сколько  еще такого  было за  эти  годы, пьяного,
дурного и  наглого  суперменства! Что же,  врожденные,  что ли, у  меня были
такие наклонности к свинству или приобретенные во время войны? Такие вопросы
задавал себе Борис много лет  спустя, однако в  то раннее лето 1952 года  он
таких  вопросов  себе  не  задавал,  а  только лишь отмахивался  от  чего-то
неприятного, связанного с курортом Сочи.
     Из тех шестерых  трое оказались  самбистами неплохого класса, а один из
этих трех, уже  в  самом  разгаре драки,  вдруг применил незнакомый  прием и
саданул  Борю Града  пяткой своего "говнодава" прямо под челюсть.  Такого не
встречалось даже и в Польше.  Борис  немного "поплыл"  под  несмолкающий гул
"Гольфстрима",  в течение секунды  пытаясь определить,  из какого куста бьет
пулемет, то  есть куда надо  бросать  гранату... Противник,  однако, не смог
воспользоваться  преимуществом  этой   секунды.  В   следующую  секунду  его
собственная челюсть  оказалась  под ударом  градовского кулака,  и он  через
стол, сбивая бутылки и расшвыривая объедки, вывалился на балкон. Борис и еще
один вэвээсовец, а именно полузащитник футбольной команды  Кравец, бросились
за ним, однако юноша в руки врага не отдался. Вместо  этого  он вспрыгнул на
балюстраду, почему-то разодрал на груди рубашку, трагически взвыл и спрыгнул
вниз, на клумбу. "Не  ушибся?!" -- крикнул сверху  Борис, но парень уже драл
по аллее к морю. За ним неслась милиция.
     Битва продолжалась  недолго. Могучий спортивный  коллектив  не  оставил
стилягам  никаких шансов.  Девчонок быстро растащили по  номерам. Последнее,
что запомнилось Борису, это когда он вытаскивал из кучи разгоряченных парней
голубоглазую, беленькую,  чуть-чуть  сутуловатую девчонку,  был истерический
хохот Василия Иосифовича. "Ну дела, ну дела!" -- ликовал отпрыск.
     В  коридоре  девчонка  неистово  материлась  и  размахивала  сигаретой,
пытаясь  прижечь  Борису  щеку.  До начала битвы  она, очевидно,  уже успела
основательно хватануть. В темной комнате она швырнула сигарету в умывальник,
захохотала, потом зарыдала, застучала кулаками  в стену, потом повернулась к
Борису:  "Ну,  что,  гад,  брать  меня  будешь?" --  "Не  валяй  дурака,  --
скривившись сказал Борис. --  Что я тебе, оккупант какой-нибудь?  Не хочешь,
уходи на все четыре стороны. Только подожди, пока ребята разбредутся".
     Он  лег  на кровать и стал смотреть  в потолок,  по которому проплывали
отсветы фар милицейских машин. Из ресторана еще неслись дикие вопли. Как это
всегда бывает, к концу  пьяного шабаша никто  уже не  помнил, кто начал и по
какой  причине,  всем  просто  хотелось  драться.  Доносился  голос   рыжего
саксофониста:
     На рощу как-то пал туман,
     Начался дикий ураган.
     Березку милую любя,
     Клен принял вихри,
     Клен принял вихри
     На себя!
     Спев куплет, он начинал гудеть  в свою гнутую трубу. Он явно любил свою
работу.  Девчонка  тихо  присела  на  кровать  и  стала  расстегивать Борису
рубашку.
     Самое замечательное произошло утром. В буфете  к Борису подошли трое из
вчерашних стиляг.
     -- Доброе утро, -- сказали они.
     -- Доброе утро, -- удивленно  ответил Борис, присматриваясь, какой стул
схватить для обороны.
     -- Ниче вчера было, правда? -- спросили стиляги.
     -- Значит, вы не в обиде? -- спросил Борис.
     -- Не, мы не в обиде. Вы наших чувих барали, мы ваших.
     -- То есть как это? -- удивился он.
     Стиляги охотно пояснили:
     -- А  вот когда  Вася приказал нас освободить из милиции,  мы еще  сюда
вернулись,  а тут ваши три пловчихи сметану рубали, ну, мы их к себе взяли и
оттянули  будь здоров.  В  общем,  есть,  что  вспомнить,  Боря-Град! Верно,
Боря-Град?

     Спускаясь  сейчас  по ступеням факультетского  здания, Борис  вспоминал
лица  тех троих. Побитые,  подмазанные  йодом,  распухшие,  подрагивающие от
подобострастия  лица  трех   щенков.   Куда   пропала  столь   артистическая
мрачноватость вчерашних  чайльд-гарольдов?  Набиваются  в  друзья  и тут  же
выдумывают чепуху про пловчих. Дескать, мы  квиты. Им  бы  надо тут бутылкой
кефира меня  по голове огреть,  а не врать  про сметану. Боятся враждовать с
вася-сталинским  ВВС  и  ко  мне  хотят  подмазаться, чтобы  потом  врать  в
"Ерш-избе", как с Борькой-Градом в Сочи бардачили...
     Большая  Пироговская  была  залита  солнцем и  расчерчена  резкими  теп
зданий,  будто  футуристический  чертеж.  Пахло молодой  листвой. Как  Агаша
говорит:  "На  Троицу  все  леса покроются".  Ночью  здесь  орут соловьи. Их
слушает мечтательная Элька Дудкина. Вдруг ему пришло в голову, что эта улица
клиник не что иное, как прямая дорога на Новодевичье кладбище, и что по ней,
очевидно, шла  похоронная  процессия  с  останками его отца.  После  прямого
попадания фаустпатрона там, очевидно, не  много  осталось. Впереди толпы шла
мать в  элегантном трауре.  Вместе  с  нашими чинами, очевидно, шествовали и
американские  союзники. "...Женщина! И  башмаков еще  не износила, в которых
шла  за  гробом..." Мы  все --  говно:  и  те  стиляги  из  "Приморской",  и
вэвээсовцы, наглая банда, и все... Никто  из  тех,  кого я знаю,  и я сам  в
первую очередь, не  стоят и одного колеса старого "хорьха", хоть он и служил
эсэсовцам.
     Старый  "хорьх"  с сумрачной  верностью  поджидал его на углу переулка.
Борис надел  темные очки (предмет  особой зависти московских стиляг, штучка,
извлеченная со дна того ночного американского бумажного мешка) и тут же снял
их, потому что увидел быстро направляющегося к  нему высокого офицера. Вдруг
его  пронзило незнакомое ранее чувство  дикого ускорения жизни, сродни тому,
как  бывает,  когда  поворачиваешь  до  отказа ручку  газа на  своем ГК-1, и
тахометр  уже  показывает  170  километров  в  час,  и  ты боишься,  как  бы
карбюратор  не  засосал  щебенку,  и  уже  выключаешь  зажигание,  чтобы  не
перегрелся  двигатель,  а  мотоцикл  будто все  набирает,  и тебе  на минуту
кажется,  что он никогда не перестанет  набирать,  что все остальное уже  не
зависит от твоей воли.

     Приближался полковник. По военной  привычке Борис сначала  посмотрел на
его погоны и  только потом на  лицо.  Артиллерийские  эмблемы. Седые  виски,
седоватые,  аккуратно  подстриженные  усы. Под глазами  набухшие полукружья,
статная  фигура  уже тронута  возрастной полнотой,  армейский  китель,  увы,
только  подчеркивает нависшие боковики.  Под мышкой полковник Вуйнович  (да,
это он, тот самый, любовник моей матери!) нес толстую кожаную папку.
     -- Борис,  мне показали  вашу  машину,  и я  тут  вас поджидал. Вы меня
узнаете?
     -- Нет, не узнаю.
     -- Я Вадим Георгиевич Вуйнович. В  детстве вы нередко видели меня, а  в
последний  раз  мы встречались в вашей квартире на  улице Горького, в  сорок
четвертом.
     -- Ах, вот что! Ну, теперь узнаю.
     -- Ну, здравствуйте!
     -- Ну, здравствуйте!
     Вуйнович удивленно  прищурился: отчего,  мол,  такая холодность, однако
протянутой руки не убрал, а перенес ее на кожаное плечо молодого человека.
     --  Послушайте,   Борис,  мне   нужно  с  вами  очень  срочно  и  очень
конфиденциально поговорить.
     Он,  видимо,  очень волновался. Вытащил из-под  мышки и  как-то  нелепо
взвесил на ладони  кожаную папку. Теперь уже Борис прищурился. Юмористически
и неприязненно.
     --  Не  собираетесь  ли  вы  мне  передать  какой-нибудь артиллерийский
секрет?
     Вуйнович хохотнул:
     --  Нечто  в  этом  роде.  Только  гораздо  серьезнее.  Давайте  поедем
куда-нибудь, где меньше прохожих и машин. Ну, скажем, на Ленинские горы.
     В  машине  они  молчали.  Пару  раз  покосившись,  Борис  ловил  взгляд
полковника, полный  любви и печали.  Какая  все-таки хорошая  морда у  этого
Вуйновича, неожиданно для себя подумал он.
     --  Уникальная машина,  --  сказал  Вуйнович.  --  Я встречал такие  на
фронте, но редко.
     Борис кивнул:
     -- Эсэсовская, -- помолчал и приврал: -- Я взял ее в бою.
     Купола  Новодевичьей лавры проплыли  справа.  Они  проехали  по мосту и
вскоре  выехали  к  смотровой площадке, повисшей над поймой  Москвы-реки, то
есть над всей "столицей счастья".
     Борис  проехал  немного дальше  и  оставил  машину  возле  заброшенной,
потемневшей,  но все еще  красивой церкви,  живо представляющей здесь первую
половину  XIX  века.  Так   же,  как  полковник  Вуйнович  каким-то  образом
представляет  здесь XIX  век российского офицерства.  Как будто  приехал  из
своего захудалого поместья бывший кутила и дуэлянт, бывший "лишний человек",
а теперь не очень-то нужный даже и для литературы.
     Они пошли к балюстраде. По дороге Вуйнович говорил:
     -- Ваше дело, Борис, доверять мне или нет, но вы, возможно, знаете, что
я всю жизнь был другом ваших родителей... и вы, наверное, догадываетесь, что
я всю жизнь обожал вашу мать...
     Борис посмотрел на Вуйновича. Тот, не ответив взглядом, продолжал:
     -- Я сейчас  командую  артиллерийским  дивизионом, и  мы расположены  в
Потсдаме,  возле  Берлина.  Хотите верьте, хотите  нет,  но у  меня там была
возможность  контакта с  вашей матерью.  Это  устроил один  американец,  мой
старый  фронтовой  товарищ.  Он  был  в  нашем  соединении  инструктором  по
американской технике. Несколько месяцев назад мы случайно столкнулись с  ним
на  улице в  Берлине.  Все это, конечно, жутко опасно, но на фронте,  вы это
знаете  не хуже меня, было страшнее. Словом... Боря... ну, в общем, верь  не
верь, но я видел твою мать всего лишь неделю назад...
     -- Нет! -- вдруг отчаянно выкрикнул  Борис и в ужасе зажал себе ладонью
рот, как  будто боялся,  что  дальше из него  вылетит  какое-то  совсем  уже
непозволительное откровение детства.
     -- Она прилетела из Америки  специально,  чтобы увидеться  со мной,  то
есть чтобы  через меня  передать привет тебе...  Мы встретились  в  западной
части города, в маленькой темной пивнушке. И весь наш  разговор  продолжался
не больше двадцати  минут. Ты понимаешь, Берлин  наводнен шпиками, агентурой
со всех сторон, в любую минуту можно ждать любых неприятностей...
     --  Расскажите подробнее, Вадим Георгиевич,  --  уже  спокойно попросил
Борис.  Руки  все-таки  дрожали,  пока  вынимал  свой "Дукат" и  прикуривал.
Вуйнович кивнул:
     -- Этот мой друг, его зовут Брюс,  то  есть почти твой тезка, на фронте
мы  его так и звали Борис, все устроил  замечательно  и, как мне кажется, из
чисто  филантропических соображений. В условленном месте за американским КП,
его там называют Чекпойнт Чарли, он ждал меня на машине. Если даже кто-то за
мной пошел от  КП -- все-таки странно, что  советский полковник так запросто
направляется на Запад, хоть я и изображал полную деловую  сосредоточенность,
как  будто по  делам  союзнической  комиссии, --  все-таки мы с Брюсом сразу
оторвались  от  любого  возможного  хвоста.  Он мне привез огромное какое-то
пальто и  шляпу.  Из-под  пальто, правда,  торчали советские  сапоги, но  на
темных улицах  никто не обращал ни на кого особого внимания. Оставив  меня в
той кнайпе со стружками на полу, Брюс поехал за Вероникой. Между прочим,  он
весь сиял,  этот Брюс  Ловетт, он явно  казался себе героем приключенческого
фильма. Странные извивы психологии, знаешь  ли;  я так  волновался весь этот
день, глотал  таблетки,  а тут вдруг, в этой кнайпе, совершенно успокоился и
наслаждался   теплым,  старым  пальто,  кружкой  отличного  пива,  джазиком,
доносящимся из приемника  за стойкой. Помню, я  умиленно смотрел, как играли
среди опилок два  щенка  спаниеля.  Видимо, армия, знаешь  ли,  осточертела,
вдруг расслабился от иллюзии другой жизни...
     Когда она появилась, я не сразу ее узнал. На ней  был плащ  с поясом, а
голова укутана в темный платок. В Берлине в те дни было холодно, и весь этот
наш  маскарад казался вполне  естественным. Она сразу направилась  ко мне  и
тогда уже сняла платок. Восемь лет прошло со дня нашей последней встречи...
     -- Как она  выглядит? -- спросил Борис.  Они теперь стояли, опершись на
балюстраду над огромным городом, в котором  так  бурно шла его  молодость  и
который в эти минуты попросту для него не существовал.
     --  Знаешь,  ей  скоро  будет  сорок  девять,  --  медленно  проговорил
Вуйнович.  -- Она  совсем не подурнела, но это уже какая-то  другая красота.
Вот,  посмотри, она  это передала  для  тебя...  --  Он  расстегнул  верхние
пуговицы кителя и  вынул из внутреннего кармана цветную,  не раскрашенную, а
именно цветную, снятую на цветную пленку "Кодак" фотографию.
     Все, что приходит оттуда, с Запада, всегда кажется чем-то инопланетным,
и вот на одном таком инопланетном лепестке, на цветной кодаковской карточке,
он видит  два самых любимых и теплых лица из своего собственного мира: мамки
и Верульки.
     На снимке на фоне большого старого дома из белых досок, на ярко-зеленом
подстриженном газоне  стояла  группа премило улыбающихся персон:  его мать в
белых,  легких  и широких брюках, талия по-прежнему узка, грудь  по-прежнему
высока,  ее  муж, длинный и сухопарый, со славным лошадиным лицом, Верулька,
очаровательная американская  девчонка  в  ковбойских  штанишках,  повисшая у
нового папы на плече, и еще некто, пожилой  джент, пиджак внакидку, трубка в
руке, на лице ироническое благодушие.
     -- А это кто? -- спросил Борис. Вуйнович засмеялся:
     -- Представь себе, это был и мой первый вопрос. Она объяснила,  что это
старый  друг  Тэлавера, известный журналист, год  с  чем-то  назад он был  в
Москве как  гость посла Кеннана, и  вот с ним  она  отправила  тебе какую-то
посылку, которую ты, по каким-то ее сведениям, получил...
     Бориса вдруг  просвистел  страх: а вдруг  он от них, вдруг провоцирует?
Подняв  глаза  на  полковника,  он  устыдился.  Все-таки  не  может  быть  у
провокатора такое человеческое, такое  любящее и печальное лицо. Такую маску
не наденешь, это лицо без маски, оно как будто осуществляет ритуал прощания.
     --  Она думает только о тебе, -- продолжал Вуйнович. --  Вытягивала  из
меня все  возможные сведения о своем Бабочке. Я, к  сожалению, немного знал.
Слышал о мединституте,  читал о  спортивных успехах.  Для нее  это  все было
ново. Изоляция стопроцентная. За  все время она не получила ни одного письма
из Союза...
     -- Хотя бабка ей пишет, -- вставил Борис.
     --  Ну значит,  письма  перехватываются,  --  сказал Вуйнович.  -- Сама
Вероника давно прекратила писать: боится повредить близким...
     Еще одна предательская мысль посетила Бориса: а посылочку-то не боялась
отправлять  по  американским  шпионским  каналам?  Вадим  Георгиевич,  будто
расслышав, тут же на эту мысль ответил:
     -- Она  себя  кляла,  что  отправила тебе посылку.  Очень  уж, говорит,
соблазн  был  велик. В ужасе просыпалась по  ночам, пока  не узнала, что все
порядке, что ты сам  забрал  этот  пакет и  никто не видел,  кроме того, кто
принес. -- Он замолчал, глядя куда-то поверх крыш Москвы, потом вздохнул:
     -- Вот  в таком мире мы живем. Ты знаешь,  большинство женщин, вышедших
во время войны замуж за союзников, оказались в лагерях...
     -- Если вдруг снова увидите ее... -- сказал Борис.
     -- Маловероятно, но не исключено, -- быстро вставил Вуйнович.
     -- Ну, если  сможете ей  написать,  скажите  ей,  чтобы она за меня  не
волновалась. Я уже совсем не тот Бабочка,