ет  быть,  просто  адъютант,  холуй,
которого за бабами посылают?
     Никогда не забывает, скотина, темных пятен в послужном списке  Нугзара.
Нет-нет да вспомнит "связь с троцкисткой" и то, как спасал  эту  троцкистку,
любимую Нинку Градову, от органов, перепрятывал  ее дело  из одного  шкафа в
другой.  Половая  связь  с врагом партии, дорогой  товарищ Ламадзе,  нередко
приводит к идеологической связи. Да я шучу, шучу, хихикает он, ты что, юмора
не понимаешь?
     А тут еще вся эта история с маршальшей Градовой -- и опять эта семейка,
какой-то  рок! -- из  этой истории  органы  явно  не вышли победителем;  так
считает  негодяй.  Да как  же,  Лаврентий  Павлович, вот  же  ее подпись  на
документе,  она  в наших  руках,  в  любой момент  можем  задействовать. Ну,
Нугзарка, ты опять  лезешь в официальщину! Лучше расскажи старому  товарищу,
как ты ее ебал, как породнился  своим концом, можно  сказать, с американской
разведкой. Фу, даже пот прошибает  от таких шуток, Лаврентий. Фу, Нугзар, уж
и пошутить нельзя? Что-то у тебя с чувством юмора появились недостатки.
     Сам себе Нугзар иногда признавался, что с Вероникой и  Тэлавером далеко
не  все было  ясно в 1945  году. Психологический  рисунок операции вроде был
безупречный, одного только в нем не хватало: русской бабской истерики. Вдруг
на второй  или третий  день после предложения  без всяких стенаний и даже  с
каким-то высокомерием Вероника подписала  соглашение о сотрудничестве. Уж не
открылась  ли жениху  красотка,  не ведет  ли  двойную  игру, подумал  тогда
Нугзар, однако руководству своих подозрений не выдал. Во-первых, не хотелось
все снова запутывать, снижать ценность такого блестящего дела, как помещение
своего  человека  в постель  крупного  американского  военного  специалиста.
Во-вторых,  было немного жалко Веронику, которая ему где-то  по-человечески,
ну, как говорится, по большому  счету, в общем-то нравилась.  Второй посадки
она, конечно, уже не выдержала бы. Ну,  а если бы  просто "закрыли семафор",
было бы еще хуже: окончательно бы спилась красавица Москвы.
     Все  прошло  неожиданно гладко. Во-первых,  Лаврентий, который поначалу
лично курировал операцию, вдруг  утратил к  ней интерес.  Во-вторых,  похоже
было на то,  что вмешались самые  крупные  чины союзников,  чуть  ли  не сам
Эйзенхауэр  из Германии через союзническую  контрольную  комиссию  или  даже
прямо  через  Жукова обратился к Сталину  с  просьбой  не чинить препятствий
женитьбе полковника Тэлавера на вдове дважды Героя Советского Союза. Так или
иначе, но Берия перестал спрашивать об этом деле, а на прямые вопросы только
отмахивался: делай, мол, как хочешь, не имеет, дескать, большого значения. И
вот только тогда, когда голубки  улетели в Заокеанию -- по последним данным,
мирно  живут  в  Нью-Хэвене  и ни хрена не имеют общего  с  государственными
секретами,  -- тогда только  маршал  начал жутковато шутить  насчет  половых
связей  с американской разведкой. Снова  этот  подлец сделал вилку конем:  с
одной стороны, мол, дело ерундовое, значит,  и не надо поощрять Ламадзе, а с
другой, попахивает, мол, слегка, чуточку так смердит самым страшненьким, так
что если, мол, плохо будешь соображать, можно и раздуть этот запашок.
     Что касается запашков, то, как говорится, в доме повешенного ни слова о
веревке. От  вождя в последние годы  частенько смердит.  Жене  осточертел со
своими  бесконечными  случками  на  стороне,  перестала   следить   за   его
кальсонами. Ну, а сам чистоплотностью  не  отличается, хорошо моется  только
перед заседаниями Политбюро...  Вообще,  с годами какие-то странности  стали
наблюдаться  в  чудовище.  Вдруг  помешался  на  спорте,  на  своем  любимом
"Динамо", Еще до  войны  упек  в  лагеря  футболистов-спартаковцев,  четырех
братьев Старостиных,  чтобы не  мешали успехам  "команды органов", а  теперь
вообще  съехал  с резьбы:  охотится  за  спортсменами,  переманивает  их  из
армейских  клубов, а иногда просто  похищает.  Особенно  докучает  ему новое
общество  ВВС,  что  под эгидой Василия, самого  генерал-лейтенанта Сталина.
Вдруг  ни  с   того  ни  с  сего  начинает  беситься.  Думаешь,  в  разведке
какой-нибудь  провал, в Иране  что-нибудь  неладно  или  в Берлине  или  там
какой-нибудь сбой в развороте "ленинградского дела", а оказывается, вся беда
в том, что Васька опять к себе каких-то хоккеистов перетащил.
     А  то вдруг вообще начинается  нечто  не  вполне рациональное, чтобы не
сказать  иррациональное.  Не  так давно  Нугзар,  войдя  в  кабинет,  застал
Лаврентия Павловича за чтением "Советского спорта".  Сразу понял, что чем-то
недоволен  вождь в  жалкой  газетенке,  чем-то  она  его  вдруг  раздражила.
Что-нибудь не так, товарищ маршал?
     Можно  сказать, что  "не так".  Вот полюбуйся,  что  печатают, негодяи.
Палец, похожий  на  миниатюрный  хрен  в  морщинистом  гондоне,  упирается в
стихотворение "На Красной площади". Нугзар мучительно читает:
     Парад принимает маршал,
     На площадь в потоке колонн
     Под звуки чеканного марша
     Вплывает заря знамен.
     Вливается грохот металла
     И кованый цокот копыт.
     И в солнечном шелке алом
     Октябрьский ветер кипит.
     Но вот за полками пехоты
     Проходят полки труда,
     Заводы идут, как роты,
     И песня звенит в рядах.
     "Читай вслух!" -- вдруг гаркнул  Берия. Нугзар  вздрогнул: таким криком
можно  и без пистолета человека пришить. Все-таки набрался  мужества, развел
руками: надо иногда показывать характер чекиста. "Не понимаю, что тут такого
читать, Лаврентий  Павлович?"  Берия нервно  хохотнул,  вырвал  газету:  "Не
понимаешь?  Тогда  слушай, я  тебе  сам  прочту  с  чувством,  с  толком,  с
расстановкой". Он начал читать, то и дело останавливаясь, упираясь пальцем в
строку,  взглядывая на  Нугзара и  продолжая, распалялся  каким-то  странным
бешенством, часто делая неправильные ударения в русских словах.
     Сегодня у стен кремлевских
     Спортсменов я узнаю.
     Отвага, юность и ловкость
     Проходят в строгом строю.
     Над площадью солнца лучи,
     Золотом плиты облиты,
     Приветствуют москвичи
     Любимцев своих знаменитых.
     Колонны шагают легко,
     И Красная площадь светлеет,
     Стоит полководец веков
     На мраморном Мавзолее.
     Бессильная ярость за океаном,
     От злобы корчатся Черчилли,
     А он строительством мира занят --
     Будущее вычерчивает.
     По всей неоглядной Отчизне,
     Равненье на Кремль держа,
     Строится коммунизм
     По Сталинским чертежам.
     Вскипают в степи седой
     Полезащитные полосы,
     Тундра в осаде садов
     Покорно пятится к полюсу.
     Встают города, расцветают пески,
     Распахнуты светлые дали!
     И нам, как имя Отчизны, близки
     Два имени, Ленин и Сталин!
     "Ну вот, -- чтение закончилось как бы в каком-то изнеможении -- Ну, что
теперь скажешь?"
     "Ничего  не понимаю, Лаврентий  Павлович",  --  без  всякого сочувствия
ответил помощник. Он и в самом деле не понимал, ради чего тут было устроено,
один на один, такое фиглярство вокруг стиха. "Ах, ты не понимаешь, Нугзар!..
Это  печально.  Если даже ты не понимаешь, то  на кого же я могу положиться?
Только на свое чутье?"
     "Простите,  Лаврентий Павлович, что же тут можно  найти?  Тут  все, как
полагается..."
     "Эх,  Нугзар,  Нугзар, не  по-дружески  себя  ведешь...  Сколько  раз я
просил, один на  один не называй меня по отчеству, Нугзар-батоно. Я всего на
десять  лет старше,  всю  жизнь вместе  работаем, понимаешь..."  Отшвыривает
"Советский спорт", начинает расхаживать  по кабинету, причем  xoдит так, что
только и  жди, как  бы не повернулся с  пистолетом. "Никто мен не понимает в
этой блядской конторе,  кроме  Максимильяныча!" Имеется виду  Маленков.  "Ты
что,  Нугзар,  между  строк   не  можешь  читать?  Не  видишь,  сколько  тут
издевательства?  Над  нами  над всеми  издевается негодяй!  Как  его  зовут?
Посмотри, как подписывается?  Евг. Евтушенко.  Что это фамилия  такая,  Евг.
Евтушенко? С такой фамилией нельзя печататься в советской прессе!"

     "Слушай,  Лаврентий,  дорогой, что такого  в  этой фамилии, -- возразил
Нугзар  в том  стиле,  который  вроде от него  требовался.  --  Обыкновенная
украинская фамилия, а "Евг." -- это, наверное, сокращение от "Евгений"..."
     "Я этому Евгению не верю! -- взвизгнул Берия. -- Меня  чутье никогда не
подводило! Суркову верю, Максиму Танку верю, даже Симонову верю, да Антанасу
Венцлове, а этому нет! Откуда такой взялся -- Евг.?"
     Вдруг  смял  комом  "Советский  спорт",  ударил  ногой,   как  вратарь,
выбивающий мяч. "Проверить и доложить, товарищ Ламадзе!"
     Одернул   пиджак,   нахмуренный  пошел   к   столу   читать   протоколы
ленинградских допросов.
     Нугзар  тогда  подумал:  сам с  собой  играет в  кошки-мышки,  зловещий
бандит.  Пытается отвлечься от бесконечных  убийств. Конечно, нелегко забыть
как  вот  в  этом  же  лубянском  кабинете  поросенком  визжал под  допросом
вчерашний член Политбюро Николай Вознесенский. А сколько таких  "поросят"  у
него на совести! У всех у нас. Все мы тут черные духи, дьяволы, иначе  и  не
скажешь.  Однако этот хочет отвлечься: девчонки, спорт... Вот он  читает эту
газетенку,  такой,  видите ли,  нормальный болельщик,  и  вдруг  опять  мрак
накатывает, опять крови захотел, теперь какого-то Евг. Евтушенко...
     А тот, несчастный, и не подозревает, кто им заинтересовался. Старается,
делает  из одной  строчки  три  себе на пропитание, то есть  под Маяковского
крутит.   Наверное,  какой-нибудь  бывший  лефовец,   пожилой   и   замшелый
неудачник...
     Нугзар надел  штатский макинтош,  мягкую  шляпу и поехал  в  "Советский
спорт".  Редактор  там  сразу  же,  похоже,  описался  от  страха.  Вскочил,
зашатался, побежал  куда-то,  в коридоре  закричали: "Тарасова  к главному!"
Прибежал какой-то  завотделом.  Вот товарищи из  органов интересуются  вашим
автором. Спокойно,  спокойно, товарищ редактор,  почему множественное число?
Не "товарищи интересуются", а вот лично мне  интересно, почему  вы печатаете
такого Евг.  Евтушенко.  Звонко  пишет,  говорите? Молодо, говорите,  пишет?
Любопытно, любопытно. Он сейчас здесь, говорите? А где же? Да вот он  здесь,
товарищ генерал,  на лестнице  курит.  Позвать?  Не  надо. Просто  покажите.
Редактор  лично открыл  дверь  на лестницу. Там стоял долговязый мальчишка в
вельветовой курточке,  в кепочке-букле,  торчал  сизый  от  дыма  нос, гордо
позировали новые туфли на  микропорке. "Вот это  и есть Евг. Евтушенко?"  --
"Так точно". -- "Сколько  же  лет этому  вашему  Евг.  Евтушенко?"  Редактор
дернулся из-за  стола, потом, остановленный жестом грозного гостя, плюхнулся
обратно  в  свое  стуло.  Трудно  было  взирать  на   такого   гостя   из-за
начальственного стола, хотелось навытяжку, по-курсантски. "Тарасов,  сколько
лет этому вашему автору?" У Тарасова лицо непроницаемое, даже презрительное:
от  страха,  должно быть,  утратил  всякую искательность.  "Шестнадцать,  --
бормочет он, -- или восемнадцать... Во всяком случае, не больше двадцати..."
-- "Наверное, еще  школьник?" -- "Кажется", -- с каким-то даже  высокомерием
прогундосил Тарасов.

     Через коридор видно было, как кто-то сверху, из другой редакции, прошел
мимо  Евг.  Евтушенко  и  как  тот  потянулся  к  прошедшему  длинной  шеей,
прозрачный  зрачок  блеснул  неожиданно  умудренной   лукавинкой.  Прошедший
хохотнул,  что-то сказал,  явно вдохновляющее, отчего Евг. Евтушенко сплясал
на  лестничной площадке маленького трепачка-чечеточку:  дела  идут,  контора
пишет!
     "Чем  же  вас подкупили его  стихи?"  -- спросил  Нугзар у Тарасова. На
главного редактора он уже  не обращал никакого внимания.  Тарасов сидел, как
Будда, почти отключившись от действительности. Все-таки разомкнул уста:
     "Звонкостью такой... ну, молодостью такой..."
     В  этот момент Евг. Евтушенко прикончил папиросу каблуком  микропорки и
заметил, что дверь в кабинет главного редактора открыта. Немедленно поспешил
мимо  по  коридору  в  туалет  и, проходя,  заглянул  в кабинет  с огромным,
всеохватывающим  интересом. Каков пацан,  подумал Нугзар, и вдруг  сложилась
другая оригинальная мысль: нет, такому в тюрьме явно нечего делать.
     Тарасов  тут  вытащил  из  кармана  бумажный  лепесток. Вот,  еще  одно
стихотворение принес. Есть неожиданные рифмы... идейность безупречная...
     Последнее стихотворение  Евг. Евтушенко  называлось  "Судьба боксера" и
рассказывало о тяжкой судьбе американского атлета по имени Джин.
     ...Вспомнил войну, русского солдата,
     Уроженца Сибири дальней,
     который, дружбе солдатской
     в задаток,
     Джину подарил
     Портрет Сталина.
     Ничего сейчас у Джина нет,
     Только этот портрет!
     Идет чемпион неоднократный,
     Сер сквер.
     А наверное, сейчас бьют куранты
     В Москве.
     Там люди, как воздухом, дышат свободой
     Под знаменем
     Сталинских светлых идей.
     Там спорт -- достояние всего народа,
     Воспитывает людей!..
     "Где же здесь неожиданные рифмы?" -- спросил Нугзар. Вся ситуация вдруг
показалась  ему чрезвычайно  забавной.  Странная  какая-то  необязательность
присутствует  в  этой  россыпи обязательных слов.  Неужели Берия это уловил?
"Неоднократный  --  куранты,  сквер -- Москве..."  --  пробормотал  Тарасов.
"Что?" -- "Корневые рифмы".  -- "Ах да". Это  поколение явно не собирается в
лагеря.  На что они рассчитывают? На корневые  рифмы? "Вы  пока что, товарищ
Тарасов, воздержитесь от напечатания этого стиха, -- мягко  посоветовал  он.
-- Лады?" -- "Как  скажете", -- сказал Тарасов. "Ну, просто до моего звонка,
пока не надо. Стихи, ей-ей, не испортятся за  пару недель. Помните, как один
поэт сказал: "Моим стихам, как драгоценным винам, наступит свой черед"?"
     Тарасов проглотил  слюну,  отвлекся  взглядом  в  угол:  виду  подавать
нельзя,  что  помнишь  запрещенную Цветаеву.  Наверное, думает: ну и чекисты
пошли  с такими стишками  на устах. Не знает этот Тарасов, что я рос рядом с
поэтами.  Там,  рядом  с  поэтами,  и  вырос  в убийцу.  Такой, стало  быть,
облагороженный вариант душегуба.
     За две  недели Берия,  разумеется, и думать забыл об авторе стихов  "На
Красной  площади".  Приближалось  главное   событие   1949  года,  испытания
"устройства"  в  Семипалатинске.  Несколько раз собирали актив засекреченных
ученых, накручивали кишки на кулак. Совершили поездку по объектам. Проверяли
схему  агентуры  влияния  в  западных  средствах  массовой информации.  Если
испытание пройдет успешно, надо будет, чтобы об этом, с одной стороны, никто
не узнал, а с другой стороны,  чтобы  узнали все. Хозяин не раз намекал, что
от  испытания  зависит  новая  расстановка сил  на  мировой арене.  Возможно
наступление по всему фронту.
     В утренней почте Берии всегда присутствовал "Советский спорт". Иной раз
он вытаскивал  его из  кучи газет,  быстро  заглядывал  в сводку футбольного
чемпионата,  -- как  там  возлюбленное "Динамо" крутится, хлопал  ладонью по
краю  стола то с  досадой, то  с удовольствием  и  тут  же  отбрасывал орган
Госкомитета по физкультуре.  Однажды  Нугзар  для собственного  алиби все же
упомянул о посещении  редакции  -- сделал он это именно тогда, когда шеф был
меньше всего расположен  говорить  о чем-нибудь, кроме "устройства".  Однако
Лаврентий Павлович тут же его перебил: "О чем ты говоришь, генерал? Да пошел
он на хер, этот гамахлэбуло  Шевкуненко!" Из этого можно было сделать вывод,
что тот приступ необъяснимой ярости в адрес поэта, скорее всего, относится к
чудачествам среднего возраста, что все это надо забыть в той же степени, как
не следует  держать в  уме разные прочие  эскапады сатрапа,  и уж  во всяком
случае  молодой  Евг. Евтушенко  может  пока что благополучно  трудиться над
своей "корневой рифмой" во славу завоеваний революции.

     Он  просто сделал из меня своего холуя, думал Нугзар, следя в щелку  за
тоненькой фигуркой с торчащими накладными плечами,  просто потакателя  своим
гнусным причудам, хоть и просит всякий раз помочь ему "как мужчина мужчине".
Тут перед станцией метро загорелись фонари.
     --  На! -- сказал  Берия. --  Вот,  полюбуйся, какая прелесть! Я просто
влюблен!
     -- Что "на"? -- спросил Нугзар.
     Шеф протягивал  ему  свой охотничий  бинокль. Он  влюблен, оказывается.
Влюбленный  кабан. Такому бы хороший заряд в  лоб,  чтобы стекла посыпались.
Нугзар  подкрутил  колесико. Ничего  не скажешь, хороша  цейсовская  оптика.
Перед  ним отчетливо  выделялось из  толпы  прелестное детское лицо: светлые
глаза избалованной  красоточки, крутой лобик,  говорящий о  мало испорченной
породе, тоненький и чуточку, самую чуточку, длинноватый носик,  полнокровные
губки,   мелькающий  между  ними,  словно   язычок  огонька,   изничтожитель
мороженого.  Все это  овевалось под  нарастающим  ветром  трепещущей  волной
каштановых волос.
     -- Хороша! -- проговорил генерал-майор Ламадзе.
     -- А я что говорил! -- воскликнул маршал Берия. Изо рта пахнуло, как из
преисподней. Зубы не чистит, мученик идеи!
     -- Хороша будет! -- закончил свою мысль Ламадзе.
     -- Что  значит  будет?  --  возмущенно  возопил  Берия,  словно  гадкий
мальчик, у  которого отнимают кость. Пардон, что-то  тут  не  сходится: гад,
срака!
     --  Года через два-три хороша будет, --  мягко и лживо улыбался Нугзар.
Почему-то он  не  мог себе  представить, что  подойдет  к  этой  девчоночке,
покажет  ей  свою  эмгэбэшную  книжку и  поволочет затем в лимузин.  К  кому
угодно, но только не к этой! Пусть хоть глаза выкалывает, не пойду!
     -- Ты говоришь не как кавказец, --  продолжал  чванливо, с выпячиванием
подбородка  брюзжать  Берия.  --  Вспомни, в  каком возрасте в  Азербайджане
девчонок берут в постель.
     В Азербайджане может быть, думал Ламадзе, в цивилизованных христианских
странах никогда! Его собственная дочка Цисана, между прочим, тоже  подходила
уже к "возрасту", кажется, уже месячные начались,  и хоть держалась  еще  за
мамкину юбку, а вдруг... через  годик привлечет внимание какого-нибудь, если
можно так сказать,  тлетворного маршала. От  этой мысли потемнело  в глазах.
Убойной силы у меня в  правой  руке еще достаточно... вот этим  биноклем  со
всего размаху прямо под челюсть, чтобы проломить основание черепа...
     --  Притащить  девчонку, товарищ маршал? --  вдруг спереди бойко сделал
запрос верный Шевчук.
     -- Зачем ты пойдешь?! Зачем не Нугзарка пойдет?! -- взвизгнул Берия.
     Когда злится, начинает неправильно говорить по-русски.
     Нугзар весело рассмеялся:
     -- Я  просто подумал, Лаврентий, что по закону РСФСР...  ха-ха-ха, ведь
мы  же на  территории РСФСР, нас...  ха-ха-ха, могут  привлечь  за растление
малолетних...
     Мысль  о  привлечении по закону РСФСР показалась Берии  такой забавной,
что он даже на минуту забыл о девчонке.
     -- Ха-ха-ха, ну, Нугзар, насмешил...  все-таки ты еще не совсем занудой
стал... Шевчук, слышал? По закону РСФСР!
     В  этот  момент  вся  диспозиция  возле  метро  "Парк  культуры"  резко
переменилась. К девчонке подошел  молодой крепкий парень в короткой суконной
заграничного покроя куртке. Снисходительно и  уверенно  хлопнул ее по попке.
Девчонка  обернулась и  радостно бросилась ему на  шею, не выпуская, однако,
полусъеденного  мороженого. Парень  сердито  отмахивался  от сладких капель.
Схватив за руку, бесцеремонно  потащил ее через толпу к пришвартованному под
фонарем могучему  мотоциклу. Через несколько секунд  мотоцикл уже отчаливал,
сразу же разворачиваясь в сторону Садового кольца. Девчонка сидела на заднем
сиденье, обхватив парня вокруг талии, то есть по всем правилам послевоенного
московского романешти.
     -- За ними, товарищ маршал? -- вскричал Шевчук.  Восклицанием  этим он,
разумеется,    только    лишь   выказывал   стопроцентную   преданность    и
двухсотпроцентное