зал в пальто  -- домой, домой!
Единственный инстинкт  еще работал и гнал  его под родную крышу, но в  дверь
уже  лез секретарь  парткома, сущий хмырь, скопленье  низких эмоций, который
все  это  время  кабаном  смотрел,  а  теперь  растекался,  как  яичница  но
сковородке.
     -- Борис Никитич, дорогой, какая честь для всего института!
     Весь день прошел в немыслимой, поистине абсурдной круговерти.
     Прибежали "робкие газели", в глазах восторг,  обожание: ну, ну, значит,
все  прошло,  все позади, значит,  миновало? Любопытствующие  тоже  перли, в
глазах вопрос: значит  ли это, что и  сыновей градовских  теперь  освободят?
Прикатили  и  журналисты  из   "Московской  правды",  "Медицинской  газеты",
"Известий",  полезли  с  карандашиками.  Какова  была ваша  реакция на такую
удивительную новость, товарищ профессор? Затолкав себя в кресло и не вылезая
из него, он бурчал  в  ответ:  "Весьма  польщен,  но  вряд  ли достоин такой
чести"...  Все  вокруг  восхищенно  смеялись:  вот,   смотрите,  экая  бука,
настоящий человек науки, что и говорить!
     Первое  ошеломление   прошло,  он  стал  думать   об  этом  неожиданном
выдвижении, которое, без сомнения, было скомандовано сверху, с очень больших
высот, и все больше наливался мраком: дело, конечно, было замешано на говне.
Трижды подумаешь, прежде чем принимать этот спасательный круг.
     Вечером Мэри реагировала на новость весьма однозначно:
     -- Неужели  ты пойдешь к этим  дебилам, Бо?! Неужели примешь  участие в
этой комедии выборов?! Дашь свое имя палачам?!
     Он  ничего  не ответил  и  ушел  в спальню,  хлопнув  по  дороге  всеми
имеющимися  дверьми.  На  улице ждала  машина,  чтобы  везти  на  собрание к
восторженным текстильщикам. Он вышел из спальни при всем параде: темно-синий
костюм, галстук в косую  полоску,  вполне безупречный джентльмен, если бы не
три больших варварских ордена на груди.
     -- Кое-кто может  себе позволить  гневные  риторические возгласы, я  не
могу, --  сказал он, как всегда в минуты ссор, обращаясь к бюсту Гиппократа.
-- В отличие  от некоторых безответственных и легкомысленных людей я не могу
отвергнуть унизительного позора. Мне приходится думать о тех, кто в  беде, и
о семьях, которые,  может быть, я смогу спасти своим позором. Мне приходится
думать также об институте и о своих учениках! --  С умеренной яростью поднял
кулак,  посмотрел, куда лучше  ударить,  ударил по  обеденному столу, хорошо
задребезжало, крикнул: -- В конце концов, о больных, черт побери! -- И вышел
вон. В последний момент, перед  тем как захлопнуть дверь, заметил, что Агаша
крестится и Мэри крестится вслед за ней. Они обе довольны, подумал он. Очень
довольны, если не счастливы.  Хоть  на время, но  главная катастрофа отошла,
оплот не рухнул.
     "Жить стало лучше, жить стало веселее!" -- гласило  короткое изречение,
или, вернее,  утверждение, а  скорее  всего, меткое  наблюдение,  выложенное
аршинными красными буквами  по окнам  Центрального  телеграфа  и окаймленное
электрическими лампочками.  Засим следовало и имя  меткого наблюдателя -- И.
Сталин, и его гигантский  портрет.  Ему и все  приписывалось -- улучшение  и
дальнейшее увеселение жизни. Особенно это касалось витрин магазинов на улице
Горького. Как в газетах пишут: "Есть чем похвастаться московским гастрономам
в  эти  предновогодние  дни!" Тут  вам  и гирлянды  колбас и  фортеции сыра,
пирамиды  анчоусных  консервов,  щедрая  россыпь  конфет, обернутые серебром
горлышки бутылок, как парад императорских кирасиров,  ей-ей,  не хуже. И вот
потому-то и людской румянец живей мелькает  сквозь мягкий  снегопад,  и смех
как-то стал повкусней, и глазята  бойчее.  "Всех лучше советские  скрипки на
конкурсах   мира  звучат,  всех  ярче  сверкают  улыбки   советских  веселых
девчат..."
     Увы, остались еще и в нашей семье уроды, которых ничто не радует.  Трое
таких шли вверх по главной магистрали столицы, двое внешне  приличных мужчин
и  одна даже  привлекательная женщина.  Все  трое курили на ходу, вот вам  и
интеллигенция. Это были Савва Китайгородский, Нина Градова и  ее старый друг
по тифлисским временам, художник Сандро Певзнер.
     Он только  что приехал  из-за гор и  сразу наведался  к  Нине,  которую
столько  лет мечтал узреть  во плоти, память  о  которой не затуманилась  ни
вином,  ни  романами, ни живописью.  Он очень  волновался, как  его встретят
замужняя Нина и ее супруг-доктор,  но встретили его замечательно, едва ли не
сердечно, сразу  же показали,  что  он  "свой", то  есть  человек их  круга,
которому  доверяют  и  от  которого  ждут  ответного  доверия.   Савва  стал
собираться за "горючим" к ужину, Сандро, естественно, как грузин не позволил
ему отправиться  одному  в  эту благородную экспедицию,  тут и  Нина за ними
увязалась, так что решили вроде бы прогуляться, показать южанину новый центр
Москвы.
     В магазине, впрочем, разыгралась несколько неприличная сцена. Сандро не
давал никому платить.  Едва  видел  Нину  у кассы,  бросался к  ней с пачкой
купюр, едва замечал, что Савва собирается рассчитаться, тут же и его оттирал
плечом, бросал кассиршам  деньги,  выкрикивал: "Сдачи не надо!" Ну,  словом,
грузин,  богатый щедрый гость,  восточный купец.  Между тем  его живопись не
приносила  ему  почти  ни  копейки,  и он  работал  за паршивенький  оклад в
Худфонде, распространял по предприятиям полотна и бюсты вождей. Он был очень
типичным  грузином,  этот Певзнер, он  и  выглядел  как  грузин,  со  своими
усиками,  в  большой  кепке  и  демисезонном  реглане с  поясом. Удивительна
способность  евреев  приобретать  черты  народов, среди которых им  довелось
жить.  Русского  Певзнера  вы  сразу  отличите  от  польского,  а  уж  между
грузинским и турецким Певзнерами совсем  нет  ничего  общего. Так или иначе,
утяжелив бутылками карманы, троица покинула "Гастроном" и медленно двинулась
вверх, к Большому Гнездниковскому  переулку. Непрерывно и ровно, чуть только
завихряясь  на углах, падал  мягкий снег. В толпе мелькали люди с елками  на
плечах. Деды-морозы в витринах соседствовали  с отцом трудящихся всего мира,
который  непреложно  напоминал трудящимся  о  быстротечности  ежегодной этой
идиллии и о  вечности пятилетки.  Сандро  рассказывал Нине и Савве  страшные
тбилисские новости: "Тициан  взят  и  исчез,  Паоло  застрелился... "Голубые
роги"  объявлены  меньшевистской подрывной  организацией. Степа  Калистратов
арестован и  судим как троцкист. Он получил, кажется, десять лет, и пять лет
поражения в правах.  Отари, по слухам, просто был растерзан в  НКВД..." Нина
сняла перчатку и на секунду приложила ладонь к щеке Сандро. Слухи о страшных
арестах среди грузинской интеллигенции уже давно  стали доходить до  Москвы.
Сандро  подтверждал  самые  ужасные.  Тут уж никакой  "юмор висельников"  не
поможет --  уничтожается жизнь не только взятых, но и оставшихся на свободе,
прошлое начинает зиять огромными кубами пустоты, а самое страшное в том, что
пустые объемы тут же пытаются прикрыть плоской двухцветной фальшивкой.
     -- Ты не женат, Сандро? -- спросила она.
     -- Какое там, -- вздохнул он. -- Друзья пропадают, сам ждешь  с  минуты
на минуту,  разве тут  до  женитьбы. Даже  любовницу сложно держать в  таких
обстоятельствах.
     -- Ага, любовницу! -- сказал Савва.
     -- Да-да, -- покивал Сандро. -- Моя вечная мучительница. Нина ее знает.
     -- Ну,  он живопись  свою имеет в виду,  --  пояснила Нина.  -- Что  ты
сейчас пишешь, Сандро?
     --  Рыб пишу, птиц, мелкие фигурки оленей, куски  пейзажа,  предметы со
стола,  все  в  таких   фантастических  комбинациях,   понимаешь.  В   общем
достаточно,  чтобы  пришить  формализм.  Я  --  знаешь как,  да?  --  иногда
пару-тройку холстов отвожу тете в Баку. Может, хоть что-нибудь сохранится.
     -- Кажется,  все-таки  волна пошла на спад, -- сказал  Савва,  -- когда
живешь в многоэтажном доме, это заметно.
     -- Послушайте, друзья!
     У  Сандро в  его  речи,  сопровождаемой  жестикуляцией, иногда мелькали
какие-то странные движения, сходные с  театром  марионеток.  Так и сейчас он
обратился налево и направо, то  есть к Нине и Савве, держа руки согнутыми  в
локтях и ладонями кверху.
     -- Послушайте, художник --  это всегда глупый, интеллектуально отсталый
человек. Я не понимаю, что происходит, Исторически, философски не могу найти
объяснения этим делам. Вы мне не можете объяснить?
     -- Савва может тебе объяснить, у него своя теория, -- сказала Нина.
     Савва взялся объяснять:
     -- Вся  современная история России выглядит как  череда прибойных волн.
Это  волны  возмездия. Февральская революция  -- это  возмездие нашей высшей
аристократии за ее высокомерие и тупую неподвижность по отношению  к народу.
Октябрь  и гражданская война  -- это возмездие  буржуазии и интеллигенции за
одержимый  призыв  к  революции,  за  возбуждение  масс.  Коллективизация  и
раскулачивание -- возмездие крестьянам за жестокость в гражданской войне, за
избиение  духовенства, за  массовое Гуля-поле.  Нынешние чистки -- возмездие
революционерам  за  насилие  над  крестьянами...  Что  там  ждать   впереди,
предугадать невозможно, но логически можно  предположить еще несколько волн,
пока не завершится весь этот цикл ложных устремлений...
     Сандро прошел несколько шагов в задумчивости, потом повернулся к Савве:
     -- А знаете, Савва, я готов принять вашу теорию.
     -- Но ведь это же метафизика, -- с некоторой лукавинкой сказала Нина.
     -- Вот именно! -- воскликнул Сандро.
     Несколько прохожих  на  него  обернулись. Стоящий возле афиши человек с
тростью и с трубкой в  зубах, очевидный иностранец -- они сейчас были редкие
гости в Москве  и поэтому мгновенно выделялись из  тысяч,  --  вынул изо рта
трубку и внимательно вгляделся.
     -- Мы что-то раскричались, --  сказала Нина. --  Забыли, что "Мы живем,
под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов  не слышны, А где  хватит
на полразговорца, Там припомнят Кремлевского горца"?
     -- Это, кажется, Осипа? -- спросил Сандро.
     -- Да, и говорят, это стоило ему жизни, -- ответила Нина.
     -- Неужели Осип?..
     --  Точно  неизвестно,  но, во всяком  случае,  он  там. Сандро  быстро
перекрестился.
     -- Крестишься, Сандро? -- тихо спросила Нина. Он смутился и не ответил.
     Иностранец,  это  был  американский  журналист  Тоунсенд Рестон,  долго
смотрел  вслед  этой троице,  пока  их  спины  не скрылись  за снегопадом  и
мелькающими заснеженными  прохожими. Он только что приехал, бросил чемодан в
"Национале" и вышел на первую вечернюю прогулку. Эти прогулки  прежде давали
обычно ключ  для его примечательных  статей. Обстановка фальшивости, которую
он ожидал увидеть,  все-таки поразила его, ибо явно уже приобрела устойчивые
надежные  черты  и  никому,  кроме  него,  не казалась  фальшивой. Тем более
невероятно было увидеть среди этого  зловещего всеобщего театра сравнительно
молодых людей,  что медленно шли по течению толпы,  погруженные в серьезный,
грустный  и совершенно  отчужденный от  фальшивки разговор. Русского за  эти
годы Рестон так  и не  выучил и потому не уловил ни грана смысла, однако сам
вид этой троицы как бы неким эпиграфом лег на еще пустые страницы.
     За  несколько  дней до  Нового года в Большом Кремлевском  дворце  была
назначена  сессия только что избранного Верховного Совета. Рестон после едва
ли  не  скандала  в  ВОКСе  получил  аккредитацию  на  первое  торжественное
заседание. Он  знал, что  ни черта не увидит  с балкончиков для  иностранной
прессы,  кроме  президиума,  мягко аплодирующих вождей да ликования  в зале.
Впрочем, сказал ему коллега, постоянный корреспондент "Тайме", там ничего не
будет,  кроме  мягко  аплодирующих  вождей и  ликующих депутатов. Да,  думал
Рестон, тут  все уже закручено туго.  Напрасно  большевиков иной раз  ругают
"красными  фашистами",  они  гораздо круче итальянских  опереточных злодеев.
Скорее  уж  Муссолини  можно  было  бы  назвать  под  горячую  руку  "черным
большевиком". У Иосифа  же только один ровня в мире -- Адольф. Двадцатый век
цветет двумя формами восхитительного социализма -- классовой и расистской.
     Эти  мысли  Рестон не решался  впрямую  высказывать в статьях.  За свои
высказывания  о  советском  режиме  он  давно  уже  в леволиберальных кругах
снискал  репутацию "реакционера". В леволиберальных кругах, к которым прежде
он сам себя причислял! Интеллигенция Запада отвергает расовую, но зато легко
клюет  на классовую наживку. Хотя  бы  намеками, расстановкой  параллелей он
старается провести идею  о почти полной идентичности двух режимов.  Увы, эта
простая мысль  либералами  не прочитывается.  Даже  Фейхтвангер,  сбежав  от
нацистов,   аплодирует   большевикам.   Дает   себя   одурачить   "открытыми
процессами". Конечно, Сталин пока  еще не давит  евреев, но и до  этого дело
дойдет. Писатели, однако, за редким исключением, не видят сути, а между  тем
надвигаются страшные события. Без всякого сомнения,  два режима, несмотря на
то  что сейчас они клянут друг друга, в самое ближайшее время сблизятся. Еще
через некоторое время  они ударят по Западу. Германская индустрия и  русские
ресурсы --  этого  удара  атлантическая  цивилизация  не  выдержит.  В  мире
установится режим, где уже не  будет  ни левых, ни правых  либералов. Словом
"либерал" будет подтираться чекистско-гестаповская задница.
     Какого  черта  я  сюда  приехал,  разве  я  всего  этого  не  знаю  без
путешествий в Москву? Какого черта я  все таскаюсь в  эту страну?  Что  меня
сюда тянет?  У  меня тут  даже любовницы нет.  Женщины  бросаются прочь, как
только  узнают,  что я  американец. Чистки,  расстрелы и лагеря, похоже, уже
добили здесь все живое. Здесь уже и деревья выглядят запуганными до предела.
Раньше еще  можно  было  поговорить  с  кем-нибудь на улице, можно еще  было
частично полагаться на переводчика. Сейчас все  переводчики ВОКСа ежеминутно
под немигающим  оком Чеки.  Простые люди не могут  скрыть, что считают  этих
переводчиков  прямыми  офицерами Чеки.  Что  они  переведут  и каковы  будут
последствия для собеседника? Дэмит, а русский выучить я так за эти годы и не
удосужился, пьянчуга и лентяй.  Какого  черта я опять сюда приехал и хожу по
этим улицам, как глухонемой, да к тому же и не один, всегда с хвостиком. Вот
только сейчас, кажется, в связи с расширившимся пространством оторвались...
     С этими мыслями известный на Западе политический обозреватель  Тоунсенд
Рестон вышел на брусчатку  Красной  площади,  по которой  гулял еще  в самом
начале   нашего   повествования  вместе   со  "сменовеховским"   профессором
Устряловым,  ныне бесследно  пропавшим среди частокола  так и не сменившихся
вех. Площадь была вылизана  до последней соринки, выметена  так, будто и  не
прошли  недавно  снегопады. В  прозрачно-темно-синем  небе четко  выделялись
подсвеченные  сильными  лампами  башни,  зубчатые  стены,  всеми  переливами
струились флаги. Огромные портреты вождей, как всегда, создавали  у  Рестона
ощущение сюрреальности.
     По  всей площади одиночками и маленькими группами не торопясь шли люди.
Все в одном направлении -- к воротам Спасской башни. Раньше тут  они  обычно
робко так в очереди стояли, в очереди к  ленинскому телу, вспомнил Рестон, а
сейчас никого нет  у Мавзолея, кроме стражи. В чем тут  дело? Ага, сообразил
он,  на сессию идут. Это  как раз и идут депутаты, "хозяева  своей страны  и
судьбы", как ему объяснили в ВОКСе.
     Народ шел веселый, очень плотный, тепло  или даже слишком тепло одетый.
Немало  было  азиатов,  они как  раз и двигались маленькими группками. Среди
фигур и лиц,  отражавших исключительную простоту избранников народа,  Рестон
вдруг заметил  и  лицо  интеллигента. Пожилой человек  в мягкой  шляпе  и  в
прекрасном старом пальто,  очки,  бородка, в руке трость. Вот, почему бы  не
поговорить с этим господином, подумал Рестон. Возможно, он знает иностранные
языки...
     Этим человеком был Борис Никитич Градов, депутат Верховного Совета СССР
от   трудящихся   Краснопресненского  района  Москвы.   Он   направлялся  на
торжественную сессию в Кремль и вспоминал утренний разговор с женой.
     Мальчики были в школе, Верулька в детском  саду.  Мэри и Агаша готовили
им сюрприз  --  убирали новогоднюю  елку.  Отличнейшее  дерево, как  всегда,
привез Слабопетуховский.  Игрушек, разумеется,  изобилие^ Вернутся  дети,  и
ахнут, и  запляшут. Осиротевшим при живых родителях, им особенно нужны такие
праздники.
     Вдруг  Мэри взяла мужа за пуговицу и отвлекла в кабинет. "Послушай, Бо,
может быть, рассказать  детям  о том, что такое рождественская елка, что это
за праздник, откуда это пришло, вообще обо всем этом?"
     Борис Никитич после  этого предложения немедленно,  как это с ним стало
случаться, разобиделся едва ли не до слез. Разобиделся и рассердился.
     "Прости меня, Мэри, но у меня такое впечатление,  что ты меня постоянно
испытываешь! Что  это значит?  Еще  раз  хочешь показать, что я  дерьмо, что
никогда не могу  сказать "нет"  тому, что ненавижу, и "да" тому, что  люблю?
Это ты хочешь сказать?"
     Мэри умоляюще  сжала руки на груди: "Да  как же ты так можешь говорить,
Бо,  мой милый?!  Уж кому, как  не  мне, знать, какой крест ты несешь! Как я
могу тебя испытывать? Я ведь этот вопрос тебе задала, как  самому близкому и
мудрому человеку. Я  просто  сама  не знаю. Я просто боюсь: а вдруг мы детям
повредим, если расскажем о Христе..."
     Борис Никитич  тут  же  все понял  и  тут  же  устыдился  своей  обиды.
Приласкал старую подругу, внутри все потеплело от нежности.
     "Прости,  Мэричка,  мою  вспышку.  Это  эмоциональное  напряжение,  под
которым мы все живем... Знаешь, мне кажется, сейчас не нужно приобщать ребят
к религии, с этим следует повременить. Они очень открыты,  легко зажигаются,
в их положении  это может навлечь на них беду. Я знаю, что ты стала  ближе к
религии  и что  это  тебе помогает. Меня  и  самого, поверь, порой  тянет  в
какой-то тайный храм".
     Нынче любой храм стал тайным, и он  сейчас был перед ним. Собор Василия
Блаженного в этот торжественный вечер сессии сталинского парламента тоже был
подсвечен и как бы  приобрел новый объем в  прозрачной  ночи. Как сейчас они
пишут  о нем в газетах:  "Входит в исторический ансамбль  Красной  площади".
Видимо,  отказались  уже  от  планов  сноса.  Говорят, что  после  взрыва  и
расстрела пушками храма Христа Спасителя вопрос с Василием Блаженным был уже
решен,  как вдруг взбунтовался  главный архитектор столицы, сказавший якобы:
"Если  хотите  взрывать Василия Блаженного, взрывайте его вместе  со  мной".
Синклит  вождей,  по  слухам,  был  смущен,  возникла  проволочка,  а  потом
произошла смена установок на сохранение "исторических ансамблей".
     Борису Никитичу неудержимо захотелось перекреститься на  храм. Вот, как
тот архитектор,  бросить вдруг всем вызов, снять шапку и перекреститься.  Он
снял шапку,  как будто ему  на секунду стало жарковато  и перекрестился  под
пальто,  мелко,  но  трижды.  В этой стыдливости  не только  советский страх
гнездился,  но и все  позитивистское воспитание Бориса Никитича, которое ему
отец Никита дал с одобрения деда  Бориса.  Теперь этому воспитанию,  похоже,
подходил конец. Красный шабаш, идущий из-за вот этих зубчатых стен, подрывал
веру  в  "рацио",  в "торжество человеческого  разума", даже в ни  в чем  не
повинную теорию эволюции. Философия раскачалась, страстно хотелось прибиться
к каким-то другим, сокровенным берегам.
     Вдруг  какой-то  человек, слегка обогнав профессора, приподнял  шляпу и
обратился по-английски:
     --  Извините,  сэр, вы  случайно  не  говорите по-английски?  --  Борис
Никитич опешил. Это было так неожиданно, что он даже слегка качнулся, уперся
тростью  в брусчатку.  Английский здесь,  возле этих стен, возле... Сталина?
Воздух здесь, казалось, не должен пропускать этих звуков.
     -- Да, -- пр