т,
но ничего не произнес: язык, видно, прилип к небу. Рукой лишь только показал
в  спину  проходящему  в  подъезд   генералу:  вот,  мол,  кому   ваш  пакет
предназначается, многоуважаемый секретный товарищ.
     Удобней  ситуации  не придумаешь.  Ламадзе стоит  под  молодой  липкой,
посматривает на часы, видимо, поджидает машину. Сзади ему под лопатку  через
две тонких ткани  упирается до чрезвычайности  знакомый  и  все-таки  всегда
удивляющий своей категоричностью предмет. Одновременно перед ним возникает с
серьезной  понимающей  улыбкой  молодой  человек  в  беретике. На  мгновение
распахнув пиджак, он  показывает ему торчащую из внутреннего кармана рукоять
другого  категорического предмета. Из-за плеча прямо в ухо генералу слышится
приказание:
     --  Идите вперед и поворачивайте  за угол здания! Значит,  все-таки  он
предал меня, думал генерал, идя вперед и  поворачивая за угол.  Чем я ему не
угодил? Что он, мысли мои читает, что  ли? Или  слишком большая  преданность
уже не нужна? Кто меня сдал,  Кобулов, Мешик?.. Из какого подразделения  эти
двое?  Не похожи на наших.  Из внешней разведки?  Странная плотная группа из
трех лиц,  никем не замеченная в  общей сутолоке часа пик, прошла мимо лесов
строящегося  дома  в  боковую улицу.  Здесь генерал  Ламадзе ожидал  увидеть
привычный  черный автомобиль,  который отвезет  его  куда-то на  избиение  и
позор, то есть почти  прямиком на свалку, однако ничего  похожего  на  такой
автомобиль в переулке не  обнаруживалось. Как-то нетипично все это выглядит,
вдруг сообразил он. А вдруг обыкновенные грабители? -- радостно заволновался
он.  Снимут  костюм,  там  бумажник  с  тысячей...  Хороший  юмор,   генерал
госбезопасности ограблен возле собственного дома!
     Он еще не успел бросить взгляд на того, кто угрожал ему сзади и справа,
тыча под последнее ребро твердым рыльцем "категорической штуки", однако едва
лишь он попытался вывернуть шею, этот сзади жестко сказал:
     -- Не крутитесь под пистолетом, идиот!
     Из переулка открывался вид  на зады высотной  гостиницы  "Украина", там
заканчивалась разбивка обширного сквера, стояли скамейки с львиным изгибом и
урны в виде  античных ваз.  Несколько нянек уже пасли там высокопоставленных
деток.
     --  Куда вы  меня ведете?  -- с некоторым  намеком  на угрозу  вопросил
Ламадзе. -- Кто вы такие? Вам что, деньги нужны?
     --   Это  не   ограбление,  Нугзар  Сергеевич,  --  усмехнулся  первый,
прихрамывающий негодяй. -- Вот здесь, садитесь на эту скамью!
     Сердце  заколотилось у  Ламадзе  по всему  телу. В  руках, в  ногах,  в
голове,  в  груди  и по всему животу  тяжело бухало пойманное сердце. "Знают
меня по имени, действуют с таким профессионализмом, какой  нашим  ублюдкам и
не снился! Да что же это  за наваждение!" На гудящих, бухающих  ногах он еле
добрался до  скамьи,  упал на нее и тогда увидел первого похитителя, парня в
кожаной куртке  и в  мотоциклетных очках,  сдвинутых на лоб. Медные  волосы,
загорелое лицо,  почти кавказская  внешность и большие светлые глаза; что-то
очень знакомое, нечто сродни...
     --  Я  Борис  Градов,  --  сказал похититель.  Нугзар  вдруг разразился
рыданиями.
     --  Боря,  Боря, -- сквозь  рыдания  и всхлипыванья, а  потом и  сквозь
носовой платок, бормотал он. -- Ты с ума сошел, Боря! Умоляю  тебя, прекрати
это!  Неужели ты не понимаешь, что с вас за  это  в буквальном смысле стянут
кожу?! В буквальном смысле, в буквальном, Боря, за нападение на генерала МГБ
в буквальном смысле обдерут!  Боря, Боря,  я  же с твоим папой дружил,  я же
твою ма-маму в Америку провожал...
     --  Заткнись!  --  тихо  рявкнул Борис. --  Ни  слова  о  маме! Что  за
истерика, генерал? Не понимаете, что мы всерьез?! Не поняли, по какому делу?
     Нугзар  высморкался  в платок, несколько секунд не открывал лица, потом
заговорил совсем иным, жестким тоном:
     --  Самое  лучшее, что я  могу сделать для  вас, молодые  люди,  это не
доложить  куда следует  о случившемся. А теперь идите по своим делам, а меня
оставьте в покое.
     Борис сел на скамью рядом с Ламадзе и сказал Александру Шереметьеву:
     -- Видишь, какие перепады настроения.
     -- Генерал в депрессии,  -- кивнул  друг. --  Однако до сих пор не  все
понимает. Придется кое-что прояснить.
     Он вдруг схватил Нугзара правой рукой за горло  и на  мгновение пережал
артерию  каротис. В этом  мгновении  оказалось бесконечное  количество долей
мгновения.  Бесконечные  доли мгновения мерк закат, вернее, его отражения  в
окнах  исполинской гостиницы, и  в этих отражениях проявлялась квинтэссенция
нугзаровского детства, то есть нежнейшая суть будущего убийцы. Вдруг вырос и
все собой затмил октябрьский вечер двадцать пятого года на градовской даче в
Серебряном Бору,  сосны  и звезды  оказались  воплощением лезгинки, лезгинка
раскрутилась той дорогой, какой он мог бы пойти, но не пошел. И так, по мере
прекращения доступа свежей крови к артериям головного мозга, в течение этого
мгновения Нугзар головой вперед,  словно катер, поднимающий  в темноте белые
буруны,  уходил  все  дальше к подлинному  смыслу  вещей, пока Шереметьев не
разжал  зажима, и тогда кровь  хлынула,  куда ей надлежит,  и восстановились
жизнь  и  действительность,  и  вместо подлинного  смысла  возник  один лишь
сплошной и непрекращающийся ужас.
     После  этого он  поклялся  молодым людям рассказать  все,  что знает, и
сразу же начал врать. Нет, он не в курсе этого  дела, вообще. Вообще, совсем
не  в  курсе деталей, только  в  общих  очертаниях,  вообще. Просто товарищи
попросили  успокоить  родителей,  ну, вообще.  И  сейчас, ни  вообще,  ни  в
частности,  он  не знает,  где  находится  Елена  Китайгородская.  Но  может
попытаться узнать.  Если  угодно вам, Борис, и вам,  товарищ, который сейчас
чуть-чуть не убил, он попытается узнать. В общих чертах попытается выяснить,
в  городе или на  даче и каковы перспективы на воссоединение, ну,  вообще, с
семьей.  Завтра в это же время можно встретиться на этом месте. Безопасность
гарантируется, ну, конечно,  вообще, под честное слово офицера. Как  еще  он
мог говорить с этими безумцами, как он мог не врать?
     -- Ну,  вот и отлично, -- сказал Борис.  -- Завтра в  это же время,  то
есть без  четверти восемь, вы придете  сюда  с моей двоюродной сестрой. Если
явитесь без  нее, будете убиты, сучий потрох. Ты разоблачен, скот и гад! Мне
известно, как ты дядю Галактиона убил мраморным пресс-папье. И не только мне
это известно, подонок и ублюдок! Ты изуродовал, ослепил художника Сандро, за
одно это тебе нет  пощады! Ты же кавказец, ты знаешь, чем это все кончается,
но в  данном случае будешь размазан об стенку без промедления. Единственное,
чем  ты можешь спасти свою гнусную жизнь, это тем, что завтра привезешь сюда
Ёлку. Дальше должна быть освобождена  ее мать, и ты сделаешь для  этого все,
что можешь, потому что Нина тоже  будет на  тебе "висеть". Мы ее не забудем!
Да, и вот еще что: ты нас пытками не пугай, мы знаем, как от них избавиться.
Ну, а если с нами что-то случится, найдутся еще двое, которые за нас...
     И  снова грозный генерал разразился  истерическими  рыданиями,  затыкая
себе уши, не желая слушать жестоких слов.
     --  Ты ничего не знаешь, Боря, -- бормотал он, -- ничего не знаешь, как
было на самом деле...
     -- Давай  закурим, товарищ,  по  одной,  -- пропел тут Саша Шереметьев,
вынимая свою плоскую коробочку с темным силуэтом  чего-то  восточного, то ли
дворца, то ли мечети.
     Приближался медлительный, слегка  любопытствующий  милиционер. Все трое
разобрали  по  сигарете. "Крепкая", -- закашлялся  Нугзар Сергеевич, как раз
вовремя:  мильтон  улыбнулся,  проходя  мимо. И  впрямь  было чему: прилично
одетый гражданин явно злоупотребил алкоголем, еще не дожидаясь темноты.
     -- Обещаю вам узнать как можно больше,  --  сказал Борис, возвращаясь к
вежливому  тону. -- А  теперь  возвращайтесь  домой, Нугзар Сергеевич, и  не
забудьте, что часы тикают.
     Несколько  минут   они   смотрели   на   уходящего   шаткой   походкой,
действительно как будто сильно подвыпившего Ламадзе.
     -- Этот  малый весь в  говне,  -- как бы  даже с  некоторым сочувствием
проговорил Шереметьев. -- На него можно не рассчитывать.
     --  У  меня есть еще один вариант, --  сказал  Борис. -- Ты,  наверное,
догадываешься какой.
     -- Черт,  -- пробормотал Шереметьев. -- Этот вариант еще  опасней твоей
крыши. Может быть, подождем  до завтра? Вдруг  они все-таки  привезут  Ёлку?
Технически, как ближайший к Берии человек, он мог бы...
     --  Мне нужно выпить, -- вдруг сказал Борис.  --  У меня, кажется, тоже
нервы пошли ходуном. Прости, но я просто не в силах сидеть и ждать, пока они
там... Понимаешь, я сейчас как бы становлюсь главным в градовском клане, а у
меня все  трясется  внутри. Руки  еще не трясутся, стрелять еще могу, но что
толку в этом. Сашка,  Сашка, как нас всех употребили!  Мы совсем  не  в  тех
стреляли
     после конца войны...
     Шереметьев резко встал, чуть поморщился от привычной боли ниже колена:
     -- Пойдем, я знаю, где тут неподалеку разливают коньяк.
     В тот вечер клуб ВВС гулял  на всю катушку.  Сняли целиком Дом культуры
завода "Каучук".  Из Казани  привезли  десяток  джазистов  Олега Лундстрема.
Сбежались  лучшие девчонки Москвы.  Столы ломились от коньяка и шампанского.
Рядом  с  шашлыками  из  "Арагви" тут  же,  навалом, громоздились коробки  с
тортами. Гуляй, дружина!  Хочешь  мясного,  жуй! Хочешь  сладкого,  влипай в
крем! Заместитель командующего Московским военным округом  генерал-лейтенант
авиации Вася Сталин показывал свой размах.
     У  него  были  причины  веселиться.  ВВС  уверенно  становился  ведущей
спортивной силой страны, подминал под себя и ЦДКА, и "Динамо", не говоря уже
о  жалких  профсоюзниках  --  "Спартаке".  В  составе  олимпийской  команды,
отправляющейся через две недели в Хельсинки, было множество вэвээсовцев -- и
футболисты, и баскетболисты, и волейболисты, и боксеры, и борцы, и гимнасты,
и легкоатлеты, и ватерполисты, и пловцы,  и стрелки, и т.д., и т.п.; словом,
не зря работали, есть кому поддержать славу родины.
     Предстоящее это неслыханное  событие,  первое  в истории участие СССР в
Олимпийских  играх,  будоражило   всю  Москву.  Еще  вчера  газеты  называли
олимпиады  позорным   извращением   физической   культуры  трудящихся  масс,
буржуазным,    империалистическим   псевдосоревнованием,   направленным   на
одурачивание  пролетариата,  на  отвлечение его от насущных задач  классовой
борьбы.  В  противовес этим мерзостям еще  с двадцатых годов  в стране гордо
шествовали спартакиады,  то есть подлинные праздники физической  культуры  и
нравственного здоровья.  Слово  "спорт" вообще  не очень-то  поощрялось, оно
было каким-то слишком английским, то есть каким-то в принципе не  советским,
и  только после войны все больше стало внедряться в обиход, пока наконец  не
грянула сенсация: СССР вступает в олимпийское движение!  И вот уже разбитной
американец,  председатель Всемирного олимпийского комитета  Эвери  Брэндидж,
которого еще  вчера  иначе как лакеем Уолл-Стрита  не  называли, прилетает в
Москву,  и собирается  огромная команда по  всем  видам, чтобы  дать  бой на
стадионах, чтобы  доказать на  деле, а не на словах  преимущество советского
спорта  и  нашего  образа  жизни. Досужим  и  падким  до  сенсации  западным
журналистам остается только  гадать, что означает таинственный ход дяди Джо:
разборка "железного занавеса" или репетиция третьей мировой войны? Советским
людям,  быть может,  было бы резонно  представить разговор  Сталина-отца  со
Сталиным-сыном.  "А ты  уверен, что не проиграем, Василий?" -- спросил отец.
"Уверен, что победим,  папа!" -- пылко воскликнул юный генерал-лейтенант. "И
Америки  не боишься?"  -- лукаво сощурился  вождь.  "Да нам ли  ее  бояться,
отец!"  Затем  начинается  знаменитое  сталинское  маятниковое  хождение  по
кабинету. Думает ли он  или просто что-то выхаживает, некую основную эмоцию?
А пусть поиграют,  вдруг выходил старый пахан. Почему им наконец не поиграть
с другими? Пусть Василий будет доволен, в конце концов. Он лучше Яшки,  он в
плен  не попал. Он на ту девчонку  похож, которую  я  однажды  на подпольной
квартире в  Сестрорецке прижал,  ну да,  на мать свою. Пусть  поиграет  этот
генерал-лейтенант...  Такая  сцена иной раз может  представиться  советскому
человеку, и самое смешное состоит в том, что так, очевидно,  и было на самом
деле. Помешанный на спорте, Васька  под  хорошее настроение  вытянул из отца
согласие  на  участие  в Олимпийских  играх. Чем еще прикажете объяснить это
невероятное решение, принятое в разгар "холодной войны" против американского
империализма  и  югославского  ревизионизма,   когда  уже   и   раскаленными
сковородками шарашили друг друга на Корейском полуострове?

     Борис  и  Майка Стрепетова  подъехали к  "Каучуку" в одиннадцатом  часу
вечера, когда бал  был в полном разгаре. Выписанные из казанского захолустья
джазисты за милую душу "лабали" запрещенные  ритмы,  в частности,  к моменту
прибытия  наших   героев   "The  Woodchopper's  Ball",   или,   как  объявил
гладкопричесанный, с тоненькими усиками,  король свинга стран  Востока, "Бал
дровосеков",  прогрессивного  композитора  Вуди  Германа!  Спортсмены  и  их
подружки  отплясывали  кто во  что горазд.  Несколько  пробравшихся  и  сюда
стиляжек показывали, как это  надо делать, по образцам американских  фильмов
тридцатых годов.
     Борис посмотрел на себя и на Майку в зеркало. Морда у меня -- на море и
обратно, а  вот ты, дорогая,  ярко представляешь здесь пшеничные  поля нашей
родины  с  сорняками васильков и  незабудок. Когда он, уже  в  темноте, весь
почти обуглившийся, с ободранными ладонями, вдруг явился в Серебряный Бор  и
потащил  ее на  какой-то таинственный ночной  бал, она едва успела  натянуть
тбилисское  платьишко, зачесать вверх и сколоть шпильками свою скирду. Общее
впечатление, однако,  получилось  неплохое: вот именно, пшеница с сорняками.
Борис  же в мятом костюме  и в скошенном галстуке  выглядел по-дикарски,  то
есть в общем-то в унисон с ней.
     У Града новая  девчонка! --  прошел слух по всему  залу. Град  явился с
новым  кадром!   Ватерполист  Гриша  Гольд,  воплощение   восточнобалтийской
элегантности,  поцеловал  Майке  руку,  что  заставило  ее,  то  есть  руку,
дернуться, будто лягушку под током.
     -- У вас такой вид, друзья, как будто вы из сено вылезать этот  момент,
-- очаровательно улыбнувшись. Гольд отплыл в поисках своей партнерши.
     --  Он  на  Тарзана похож,  --  восхитилась  Майка.  --  Такой Тарзан в
стильном костюме!
     Они присели к дальнему концу огромного П-образного стола, и Борис сразу
налил себе и немедленно выпил  "тонкий", то есть двухсотпятидесятиграммовый,
стакан коньяку.  Простодушная Майка на это  даже глазом не моргнула: ей и  в
голову  не  приходило, чем  все это может  кончиться. Она  была  переполнена
недавними событиями в ее  жизни:  явление принца и бегство на Кавказ, первые
эротические откровения, вхождение в градовский клан и немедленная, с первого
взгляда,  влюбленность в бабушку Мэри. Толком  она  еще не понимала,  что за
несчастье свалилось на семью, но, конечно же,  уже любила заочно  и жалела и
тетю Нину, и  дядю  Сандро,  и похищенную кем-то Елочку.  Самое  же  главное
состояло  в  том,  что  она оказалась в  Серебряном  Бору в самый подходящий
момент, что  она  нужна  этим  людям  и как  новый член семьи, и даже, не  в
последнюю очередь, как  медработник. Вот, например, когда сегодня  пополудни
любезнейшей  Агашеньке на  нервной  почве  стало  плохо,  она немедленно  ей
сделала укол камфоры монобромата.
     И  вот  теперь она  на  этом странном  балу,  где  открыто  буржуазными
инструментами,  саксофонами,   исполняется  эллингтоновский  "Караван",  где
тоненькие девчонки с кукольными личиками без стеснения прижимаются к могучим
парням, где все на нее  посматривают со странным любопытством. И как же  это
здорово -- сидеть рядом с любимым и быть центром всеобщего внимания!
     Борис  вдруг  потащил ее  танцевать,  сильно обнял,  чтобы  не  сказать
облапил,  тоненькую  спинку  и  целеустремленно  начал  разрезать  толпу  по
направлению к отдельно стоящему  в нише  столу,  где расположились  явно  не
любители потанцевать, а любители поговорить.
     -- Привет начальству! -- довольно нахально  крикнул Борис, выкаблучивая
возле этого стола со своим "стогом сена".
     -- А,  Борька, хер моржовый! -- Кто-то в центре стола помахал рукой. --
Ты где пропадал? Давай садись к нам, выпьем!
     Миг -- и Майка уже сидит среди солидной публики; иные в погонах, другие
в  галстуках  строгого направления. В  центре,  рядом с розовощекой  сильной
женщиной, -- молодой человек в темном френчике, черты лица не отталкивающего
характера;  это  он как  раз и крикнул Борису, употребив не вполне  светское
обращение. Сейчас он по-свойски ему подмигивает и кивает на Майку:
     --  Ты,  я  вижу,  с  новым  товарищем?  --  Оглядывает  Майку,   будто
приценивается. -- Вполне подходящий товарищ.  --  Теперь уже ей подмигивает:
-- Тебя как зовут?
     -- Майя Стрепетова. А тебя?
     За столом оглушительно грохнули. Молодой человек тоже расхохотался.
     --  Зови меня Васей, -- сказал он и  налил ей шампанского.  Разговор за
столом возобновился. Речь шла, как  ни странно, не о спорте, а о легендарном
в узких кругах бомбардировщике ТБ-7.  Вокруг В.И.Сталина в тот  вечер сидели
конструкторы   и   ведущие  летчики-испытатели.   Один   из   конструкторов,
бритоголовый носастый  Александр  Микулин, в  пиджаке с  двумя  лауреатскими
медалями,  утверждал,  что по всем характеристикам  этот бомбардировщик  бил
американскую  "летающую крепость" и даже "суперкрепость". Потолок у него был
12  тысяч метров,  а скорость  выше,  чем  у  немецких истребителей. Уже это
делало его неуязвимым, вот спросите Пуссепа, он столько раз водил эту махину
над Германией...
     Подполковник Пуссеп, скромно улыбаясь, кивал:
     -- На самом деле, зенитные снаряды к этой высоте подходили на излете, а
истребитель-перехватчик  плавал  там,  как сонная  муха,  становился  просто
мишенью  для  моих  пушек. Что  касается полетов  с Молотовым в Англию,  вот
Василий Иосифович не даст соврать, по последним расшифровкам выясняется, что
германская ПВО даже  не  могла нас  засечь, просто не знали, что мы над ними
катаемся. Верно, Василий Иосифович?
     Молодой Сталин кивал и  немедленно поднимал  бокал: давайте  выпьем  за
скромнягу Пуссепа! Кто-то из присутствующих  спросил Микулина насчет пятого,
скрытого, двигателя.  А  вы  откуда знаете об этом двигателе, прищурился над
своим "шнобелем" Микулин. А все знают об этом двигателе,  был ответ. А вроде
бы никто  не должен знать об  этом двигателе.  А все равно  все знают... Все
начали хохотать и толкать друг друга локтями. А вот любопытно, вступил тут в
беседу чемпион СССР по мотокроссу в  классе 350 куб.см, теоретически, знаете
ли,  любопытно:  если  у  нас уже  к началу войны  был такой бомбардировщик,
какого же черта мы  не разбомбили Берлин? Тут вдруг  все перестали смеяться,
потому что чемпион по  наивности,  конечно, коснулся действительно запретной
темы -- о срыве серийного выпуска ТБ-7. Выпуск же этот был отменен, как всем
присутствующим было отлично известно, на самом высшем уровне, то есть данная
тема обсуждению не подлежала.
     --  Ты,  Борька,  лучше  в  стратегические  высоты  не забирайся, --  с
некоторым добродушием, которое  нередко, как все знали, переходило у него во
взрывы невменяемой брани и  маханье кулаками,  проговорил Васька.  -- Нечего
хуевничать. Ты великий  мотогонщик, и за  это  тебе честь  и хвала!  Давайте
выпьем   за   Борьку   Градова!   Эх,  жаль,   на   Олимпийских   играх  нет
мотосоревнований, ты бы стал чемпионом!
     --  А стрельба там есть в программе, Василий Иосифови